Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
. Звучит музыка. Мы поем,
играем. И уходим. И что же остается? К чему все это?.. Ах, если б можно
было проследить, как люди расходятся из театров, во все стороны растекаются
их пути, как невидимые ручейки. Во все стороны текут неисчислимые струйки,
прокладывая свою дорогу. И может быть, через десяток лет где-то очень-очень
далеко - в каком-то городе или стране, которой мы и не видали, - окажется,
что маленькая Джульетта научила кого-то любить, и, может быть, мы, сами
слабые, часто ошибающиеся, все-таки научили других быть сильными, научили,
как умирать за Родину, научили верности и как отвечать врагу на допросе,
как ненавидеть подлость и насилие, ложь, научили, где нужно прощать и где
ненавидеть.
Она часто и прежде представляла себе эти растекающиеся ручейки. Но
сейчас мысль о них казалась особенно отрадной...
И вдруг предчувствие надвигающегося страха охватило ее. Она
напряглась, стиснула руки так, что смялось письмо. "Где вы? - в смятении
спросила она молча, не зная, как назвать то, что спрашивает. - Где?" И
вдруг поняла, что ей пора на выход, перед ней необозримый зрительный зал, и
она ясно слышала отрывистые колокольчики ожившего в палате репродуктора -
позывные радио, начинавшего утреннюю передачу, - продолжала идти навстречу
необозримому, переполненному, в ожидании затихающему зрительному залу, и
разноцветный, как радуга, свет рампы горячо плеснулся к ее ногам...
Позывные, точно переполнявшиеся музыкой капельки росы, срываясь с
ветки, все падали и падали на звонкую землю, повторяясь. Третьего
повторения она уже не услышала. Она долго лежала, не вскрикнув, с прежним
выражением нетерпеливого ожидания.
Девушка с соседней конки, прослушав сводку, хотела расправить смятое в
ее руке письмо - заботливо прикоснулась к ее руке, замерла, пристально
вглядываясь, и, прихрамывая, подбежала к двери и позвала: "Няня! Иди-ка
сюда!.."
Через несколько минут Петр Первый, поддерживая под руку едва
передвигавшего ноги Кастровского, вошла в палату. В дверях он ее оттолкнул,
выпрямился, оглядел два ряда коек, с одинаковыми серыми одеялами, с
лежавшими под ними бледными, светловолосыми и темными, одинаково коротко
стриженными девушками, порывистыми шагами подошел и упал, громко
стукнувшись коленями, в ногах ее койки.
- Ну, ну, голубчик, этого не надо, - морщась, неодобрительно сказала
Петр Первый. - Это лишнее.
Кастровский двумя руками приподнял ее голову, опустил обратно и,
всплеснув руками, по-детски всхлипнул, но только на одну минуту, и вдруг
торопливо стал шарить по карманам.
Наконец он нашел гребень - большой, немужской гребень - и с
бесконечной нежностью, едва касаясь, стал расчесывать лежащей волосы,
останавливаясь каждый раз, когда гребешок зацеплялся в спутанных прядях ее
мягких светлых волос.
При этом он безутешно, как старуха, мелко качал головой и, потихоньку
всхлипывая, приговаривал, наклоняясь к самому ее лицу:
- Ну вот, зацепил. Ах, никогда я хорошо не умею... Сокровище мое...
теперь уж я тебя не покормлю, не укрою... Но жизнь твоя была прекрасна.
Некоторые девушки начали потихоньку всхлипывать, слушая, и Петр Первый
сурово взяла Кастровского за плечо:
- Пойдемте отсюда, хватит вам...
Девушки в один голос с разных сторон закричали: "Не трогайте его! Не
нужно, оставьте! Пускай, он хорошо говорит".
Петр Первый махнула на них рукой и вышла из палаты, а Кастровский,
продолжая неумело, но очень нежно водить гребнем по ее волосам, все
приговаривал:
- Да, да, поверь мне, жизнь твоя была длинна, и часто горька, и так
неблагополучна... но люди видели небо в алмазах, когда ты пела для них...
сокровище мое, одна-единственная!..
Он так ослаб, что не сопротивлялся, когда девушки подняли его под
руки, усадили на койку и стали утешать. Он покорно позволял им вытирать
свое заплаканное лицо и, бессильно роняя голову им на руки, с тоской
повторял:
- Ах, если бы я хоть умел вам все объяснить. Если бы вы все, все
поняли!..