под топанье и одобрительные выкрики зала, она еще
раз  с  презрением  посмотрела на Колзакова и увидела, что тот угрюмо сидит,
сложив руки на груди, и не хлопает...
     Пробираясь  наверх  к  себе  в  каморку,  она  думала  о  том, какая, в
сущности,   странная   вещь   аплодисменты,   как   похожи   они  иногда  на
оскорбительную награду за унижение актера...
     Лампы  у  нее  в  комнате  не было, но над городом стояла ясная луна, и
было  светло  так,  что  можно  было  читать  у  окна.  Она, не удержавшись,
отщипнула  еще  несколько  кусочков  хлеба.  Посидела, глядя в окно, и ей не
захотелось  ложиться  в  постель  и  засыпать, так просто кончить этот день,
когда  она  еще  досыта  не нагляделась на театр. Стараясь ступать тихо, она
еще раз спустилась вниз.
     Дежурная  лампочка  еще  светила  в  дальнем  конце  коридора.  Широкая
лестница  для публики вела в черную пустоту безлюдного фойе. Оттуда слышался
равномерный  плеск  воды.  Леля  прислушалась,  неслышно  спустилась  еще на
несколько ступеней и заглянула за колонну.
     Однорукий  солдат,  окуная  тряпку  в ведро, бережно обмывал обнаженный
торс   Афродиты,   непристойно  разрисованный  углем.  Только  что  отмытое,
прекрасное тело Дианы еще сияло влажным блеском.
     Когда  он,  прижимая  к краю ведра, неуклюже отжимал своей единственной
рукой  тряпку, Леля видела его нахмуренное лицо с напряженно сжатыми губами,
как у человека, который промывает рану, причиняя неизбежную боль.
     Стараясь,  чтобы  он  ее  не  заметил,  Леля  отступила  за  колонну  и
потихоньку поднялась к себе наверх.
     Утром   она  встретила  однорукого  солдата,  когда  тот  шел  отпирать
библиотеку, и спросила его насчет книги про Гавроша.
     - Есть,  -  с  каким-то  удовольствием  ответил  солдат.  - Есть такая.
Пойдемте  со  мной...  У  нас  тут  все  на  свете  есть, даже "Епархиальные
ведомости" в комплектах.
     Прижимая  боком  висячий  амбарный замок, он отпер одной рукой нарядную
белую  дверь  с литыми бронзовыми ручками, и они вошли в пустую читальню. На
длинном  столе  были разложены брошюры о борьбе о вошью рядом о "Ярмаркой на
площади"  Ромена  Роллана,  "Коммунистический  манифест"  и  футуристические
стихи, напечатанные вкривь и вкось разными шрифтами.
     - Отдельным  изданием  Гавроша нет, - говорил солдат, помахивая на ходу
громадным  замком  в оглядывая ряды высоких, до потолка, книжных полок. - Но
этот  Гаврош  фигурирует  в  произведении Виктора Гюго "Отверженные"... Вот,
пожалуйста.
     Он  ловко вытащил сверху книжку, но не отдал ее Леле, а, прижав к груди
своей единственной рукой, сначала бережно стер рукавом пыль с переплета.
     - Найти  вам,  где  начинается  про  Гавроша,  или вы все подряд будете
читать?
     - Подряд.
     Солдат бережно положил книжку перед ней на стол и улыбнулся:
     - Вот  вам, Гюго, Виктор... Меня и самого тоже Виктором зовут. Забавное
совпадение.
     Леля  села  к столу и поскорей отвернула первую страницу. Через минуту,
забывшись  за  чтением,  она нахмурила брови и прикусила губу. Смутно, точно
сквозь  сон  слышала,  как,  скрипя сапогами, входят, рассаживаются у стола,
шелестят  страничками  солдаты,  покашливают,  переговариваются шепотом и на
цыпочках выходят в коридор покурить.
     В   разгаре   чтения   она   заметила,  что  шевелит  губами  и  делает
горделиво-горькое  лицо,  повторяя про себя благородные слова Жана Вальжана,
что,   наверное,  очень  глупо  выглядит  со  стороны,  поскорее  равнодушно
зевнула, лениво подняла глаза и встретилась взглядом с Колзаковым.
     Он  хмуро,  коротко ей кивнул и наклонился над книгой. Она ответила еле
заметным  кивком  и,  немного  погодя искоса опять взглянув, увидела, что он
выписывает что-то в тетрадку крупными, медленными буквами.
     После  Колзаков  каждый  день приходил в библиотеку и садился всегда на
то  же  место  -  наискосок,  напротив нее, за один стол и упорно, терпеливо
ждал  удобного  момента, чтобы ей кивнуть, всегда одинаково коротко и хмуро,
без тени улыбки.
     Кончив читать и выписывать в тетрадку, он молча уходил, не прощаясь.
     "Неужели  тебе  хотелось  бы,  чтоб он с тобой заговорил?" - насмешливо
спрашивала  себя  Леля.  "Ни  капельки!"  -  "Тогда  чего  же  ты  злишься?"
Раздумывая,  она  приходила  к  выводу, что разговаривать с ним она вовсе не
желает,  но  ей почему-то приятно было бы, чтоб ему хотелось, очень хотелось
с ней заговорить, но чтоб он не осмеливался! Так ее вполне устраивало.
     И  все-таки  он заговорил. Однажды, выходя из библиотеки, она заметила,
что Колзаков стоит в коридоре один, старательно курит и смотрит в окно.
     Она  поравнялась с ним, неторопливо прошла мимо и вдруг услышала у себя
за спиной:
     - А вы что?.. Вот, к примеру, городской парк. Вы в него... не гуляете?
     Это  было  уж  до  того  нескладно,  что  даже и обидеться было нельзя.
Видно,  он все выжидал момента, когда можно будет это ввернуть непринужденно
и невзначай, да упустил момент и выпалил все залпом ей в спину.
     - В   парк?   -   удивленно   спросила   Леля,  запнувшись  на  ходу  и
оборачиваясь. - Я? А что мне там делать?
     Дальше  у  него,  видно,  и  вовсе  ничего  не  было приготовлено, и он
неуверенно пробурчал:
     - Да вот чудаки, ходят же! Воздух там, что ли... Вообще гулянье!
     - Не понимаю этого удовольствия. Топтаться в толпе взад-вперед!
     Колзаков   помолчал,  с  какой-то  угрюмой  натугой  пытаясь  придумать
что-нибудь поубедительней, и вдруг вполне неожиданно улыбнулся, сдаваясь:
     - Это  вы,  конечно,  верно.  Занятие  самое  пустое: по выли подошвами
шаркать!
     Леля рассмеялась:
     - Вот так здравствуйте, а сам чуть меня не уговорил!
     - Куда там! - махнул рукой Колзаков. - Плохо я это умею...
     - Ничего  не  скажешь,  плоховато... А ведь по правде дурацкое занятие!
Что, нет?
     - Конечно, глуповатое.
     - А потом, ведь туда, наверное, все парочки ходят?
     - А мы Виктора с собой позовем.
     - Ну позовем... Ну что же? Побудем разочек и мы дураками!
     К  себе  на  верхний  этаж  Леля  почему-то  бежала  по лестнице бегом,
повторяя  про себя: "А что тут такого? Действительно, там, наверное, воздух,
зелень  и  музыка играет! А чего я, как старый сыч, в комнате сижу, слова не
с кем сказать?.."
     И  странное  дело, сколько важных, серьезных разговоров потом забылось,
сколько  голосов  навсегда  умолкло с тех пор в ее памяти, а этот пустяковый
разговор на ходу в коридоре - остался.
     В  городе было неспокойно. По ночам вдруг вспыхивала на улицах ружейная
стрельба,  и  где-то  за городом разливалось по небу малиновое дымное зарево
пожара.  А  в театре каждый день играли "Бедность не порок" при полном зале.
И  в  городском  парке  по  вечерам было полно гуляющих. В темных аллеях под
фонарями  качались  черные лапчатые тени листвы каштанов, хрустел под ногами
гравий  на  дорожках,  и  где-то  за  деревьями  с  грубой тоской пели трубы
военного  оркестра,  патетически  всплескивали медные тарелки, бухал большой
барабан.
     Леля  стояла  у громадной, запущенной цветочной клумбы с каменной вазой
посредине  и  ждала  Колзакова.  Еще  издали  она  заметила,  что его нет на
условленном   месте,  и  сразу  почувствовала  облегчение.  Теперь  ей  даже
хотелось,  чтобы  он  не  приходил.  Но,  к  сожалению,  она была совершенно
уверена,  что  он придет. Чтоб не стоять на месте, она медленно пошла вокруг
клумбы,  глядя  себе  под  ноги,  неслышно  напевая  про  себя,  и рассеянно
усмехалась,  так,  чтобы  каждому дураку видно было, что она никого не ждет,
что  ей  очень  весело  и  приятно  вот  так,  одной,  пошаркивая подошвами,
прохаживаться вокруг клумбы.
     Как-то  неожиданно  она  обнаружила,  что  давно  уже  ходит и ходит по
кругу,  и  вдруг  поняла,  что  он  не  придет.  С удивлением ощутила в себе
какую-то  обидную  пустоту  потери  и  в тот же момент увидела Колзакова. Он
торопливо,  с  озабоченным  видом  прокладывал  себе  дорогу среди гуляющих.
Фуражка  с артиллерийским кантом была хмуро, низко надвинута на лоб, немного
набок, он был в походных ремнях, с тяжелой кобурой на туго затянутом ремне.
     Он быстро, чуть не бегом, догнал ее в самом конце аллеи и пошел рядом.
     - Только вырвался, - сказал он, сдерживая дыхание.
     - Удачно,  я  тоже  только-только  вырвалась.  Думаю,  на всякий случай
пройду вокруг клумбы, вдруг вы там давно ходите, дожидаетесь.
     Они замедлили шаг, вмешавшись в неторопливый поток гуляющих.
     - А где же Виктор? - вдруг вспомнила Леля.
     - Да вот не поспел же за ним зайти, думал - опаздываю.
     Видно было, что он говорил правду.
     Они  медленно  шли  среди  гуляющих  в  густой  тени  деревьев, которая
начинала  рассеиваться  от  света  приближающегося  фонаря.  Входили  в круг
яркого  света и снова с каждым шагом все глубже погружались в лесную темноту
до нового фонаря.
     - Ночь...  -  сказала  Леля.  -  И  вот начинается рассвет. Вот опять и
солнце... И опять надвигаются сумерки, ночь наступает.
     Колзаков посмотрел на нее с туповатым изумлением и промолчал.
     - А  вы к нам в театр не ходите? - спросила Леля, когда они опять шли в
темноте.
     - Все  некогда.  Да  и...  показывается  у  вас  в  пяти действиях, что
бедность  это  не порок... Самый актуальный вопрос текущего момента. А в это
самое время белые генералы прямо напирают на город... Как-то смешно, нет?
     - Ну,  конечно,  это отмерло, или, может, отомрет все старое искусство.
У нас будут настоящие революционные постановки, но сразу так тоже нельзя.
     - А какие это у вас будут - новые?
     - Театр  должен быть народным, вернуться к истокам. Ну, например, выйти
на  площади, создавать массовые зрелища, так, чтобы все зрители участвовали.
А  актеры  будут как все, и не будут гримироваться, и одеты просто в рабочую
одежду, а не как теперь - в мантильях и тому подобное.
     Она  убеждала  его  с  горячностью  человека,  который  сам не очень-то
убежден, и он это чувствовал.
     - Это  я  плохо  разбираюсь,  -  сказал  он наконец. - В нашем массовом
действии   с   белыми   нам  требуется,  главное  дело,  снарядов  побольше,
остальное, по-моему, обойдется как-нибудь.
     - А    вдруг   белые   город   возьмут?   -   быстро   спросила   Леля,
приостанавливаясь.
     - Чего  ж?  Они  бы  взяли  даже  с  ихним  удовольствием,  да ведь мы,
пожалуй, не дадим, - усмехнулся Колзаков.
     - А все-таки могут?
     - Не возьмут.
     - Да вы серьезно отвечайте: могут?
     - А  взять  все  можно. Горячий утюг голой рукой тоже схватить можно. А
уж  как его после держать, это другой вопрос... Если мы дурака валять будем,
они вполне могут схватить... Отчего ж - война! А они воевать умеют.
     - А мы?
     - А  мы  учимся.  У  них  даже  целые  полки  есть сплошь офицерские. В
артиллерийских   дивизионах   капитаны   орудиями  командуют,  полковники  -
батареями...   А   у   нас   все   в   точности   наоборот:  например,  я  в
империалистическую  на  фронте  был  наводчиком. А теперь командую батареей.
Много совсем слабо обученной пехоты.
     - Что ж они? Плохо стрелять умеют, что ли?
     - Стреляют  неважно,  это  еще  ладно.  Во  чистом поле, как говорится,
стенка  на  стенку,  они  другой  раз пойдут ломить напролом, в штыки, очень
аккуратно!  А  случится  отступление  с боем, охват флангов, внезапный налет
кавалерии...  тут  он  хочет, он старается, а начинает путаться, метаться...
Теряет голову. Главное, унтеров до смерти не хватает!
     - Значит,  все-таки  могут  город  взять.  А  ваш  комиссар  на митинге
клялся: "Умрем, но не отдадим".
     - А-а,  вы  того  тоже  слушали?..  Да  это  разве  наш  комиссар? Так,
прислали  для  ободрения  нашего духа... Заладил все только одно: "Умрем" да
"умрем",  тьфу  ты черт, а солдат как раз вот этого и не любит: умирать. Он,
другой  раз,  две версты на пузе по грязи ползет, головы не поднимая, только
бы живу остаться...
     Последний  фонарь  остался  позади,  они  подошли  к самому обрыву, где
кончался  парк  и  где  на  лавочках  сидели застывшие в обнимку пары, молча
глядя  на  реку,  поблескивавшую  в  темноте далеко у них под ногами. Музыка
военного  оркестра  была  тут не слышна, только равномерное буханье большого
барабана тревожно отдавалось в темных полях за рекой.
     Смутно  различая  друг  друга в темноте, они с Колзаковым остановились,
со снисходительной усмешкой глядя на парочки, и повернули назад.
     Прислонившись  к  дереву,  маленький  ростом красноармеец в нескладном,
чересчур  высоком  шлеме  обнимал  девушку  и  что-то торопливо, умоляюще ей
нашептывал,  а  она  непримиримо  отворачивалась  от  него,  безутешно мотая
головой  в всхлипывая, и тотчас же зажимала себе ладонью рот, прислушиваясь,
чтоб не пропустить какого-нибудь словечка.
     - Ну,  вот  видите,  -  сказал  Колзаков, когда они отошли на несколько
шагов.  -  Вот оно какое бывает, гулянье. Время у всех в обрез. Вот и спешат
завести  себе  второпях  что-нибудь  вот  этакое. Чтоб было по ком потом всю
жизнь  тосковать  да  жалобные песни петь про злую мачеху-судьбу! - Колзаков
тихонько  засмеялся  и помолчал. - Думают, наверно: авось в пятницу кто хоть
платочком помахает.
     - Почему в пятницу?
     - Военная  тайна.  Хотя  на  базаре  все  знают. Уходим мы в пятницу. В
загадочном направлении, к фронту.
     - Платочком?.. Да, я понимаю... А вам помахает кто-нибудь?
     - Мне?  -  Он  вдруг  опять  засмеялся,  с  каким-то самодовольством. -
Мне-то помахают! В обязательном порядке!
     Леля  вдруг  разом  со  стороны  увидела себя на дорожке сырого парка в
темноте  и  чужого  неприятного  человека  рядом.  Зачем она здесь? Как сюда
попала? Все это очень противно, глупо. И он еще хвастается, кажется!
     Она  резко ускорила шаг и еще ускорила, чуть не бежала, не слушая того,
что  он  говорил  дальше.  Она  рада  была  бы и вовсе от него убежать и уши
заткнуть,  да  это  было  бы уж совсем позорно. Отдельные слова она поневоле
все-таки слышала.
     - ...хозяйка   моя   квартирная...   -  с  неторопливым  удовольствием,
усмехаясь, продолжал Колзаков.
     "А  мне-то  какое  до  тебя  дело?  Отстал  бы от меня к черту, - грубо
говорила  про  себя  Леля,  стискивая  зубы от ожесточения. - Хоть бы только
поскорей кончилось все - и разговор, и прогулка эта дурацкая!"
     - ...А   куда  это  мы  так  припустились?..  Сперва  мы,  знаете,  все
враждовали,  а  потом  спорить  начали. Перевоспитываем друг другу сознание,
другой  раз  до  последнего  бьемся...  Теперь  объявила,  что  пойдет  меня
провожать  даже  с цветком... Смех, ей-богу!.. Нет, верно, что это мы бежать
взялись,  как  от  волков?  Ну  ничего,  бежать  так  бежать...  И  как  это
удивительно,  они  с  мужем  люди  ученые,  можно сказать, старые люди, мне,
может,  десять  лет  читать  не  перечитать всякие книги, чтоб половину того
узнать,  что  они-то уже и позабыть успели, а в текущих вопросах - как дети,
другой  раз  путаются  хуже  моего  Васькина  - наводчика... Он у нас такой,
Васькин этот... неглупый, а с чудачинкой...
     Навстречу,  сквозь  покачивающиеся  ветки  каштанов,  уже  мигал огонек
первого фонаря на аллее. Они, не сговариваясь, пошли медленнее.
     - А-а, понял!.. - вдруг воскликнул Колзаков.
     Леля так и обомлела от испуга: что он такое понял?
     - Вот   уже   чуть   светать   начинает.  Верно?  Скоро  вторые  петухи
закричат...
     Они прошли под фонарем, и он продолжал:
     - А вот уже и сумерки пошли. Ночь наступает. Верно?
     - Быстро  догадались, - сказала Леля, с облегчением чувствуя, что опять
может  легко  говорить.  -  Вот  и еще день прошел. Мы знаете сколько с вами
идем? Два месяца! Я сосчитала, тут больше тридцати фонарей...
     Они  вышли  из  парка  на  площадь,  и  Леля  вдруг неожиданно для себя
спросила:
     - А хотите, я вам свое окно покажу?
     - Ну конечно, - серьезно сказал Колзаков.
     - Тогда  стойте  вот  тут  и  смотрите  на  самый  верх. Во-он я оттуда
высунусь.
     Перед тем как закрыть за собой дверь театра, Леля мельком оглянулась.
     Колзаков  стоял, дожидаясь, на тротуаре. Артиллерийский козырек фуражки
с   какой-то   мрачной  лихостью  надвинут  на  правую  бровь.  Все  на  нем
выгоревшее,    старое:    гимнастерка,   галифе,   сапоги.   Весь   какой-то
обтрепанно-подтянутый...
     Взбегая  одним  духом по лестницам, она опять заметила, уже не в первый
раз,  что,  бросив  один  взгляд, мельком, на человека, она продолжает потом
его   видеть   некоторое   время,   может  рассматривать,  улавливать  новые
подробности.   Теперь  она  заметила-вспомнила,  что  ниже  кармана  брюк  у
Колзакова  шел  крепко  зашитый  шов  после какого-то разреза. А еще минутой
позже вспомнила, что он прихрамывал.
     Добежав  до  своей  комнаты,  она вылезла на подоконник и высунулась из
окна как можно дальше.
     Колзаков  стоял  и  серьезно, без улыбки смотрел, закинув голову, на ее
окно.  Она  помахала  ему обеими руками. Он постоял, точно в раздумье, кинул
руку  к  козырьку,  сделал  движение  уходить,  остановился  и  тоже помахал
рукой...
     Наконец   была   назначена   и   началась  первая  настоящая  репетиция
"Баррикады  Парижской  коммуны",  которую  Леля  ждала  с замиранием сердца,
волнением  и  трепетом.  Ролей  в  пьесе  было  почти в два раза больше, чем
актеров в труппе. Многим приходилось играть по две, а то и три роли.
     Кастровский   вначале   играя   развратного  версальского  аристократа,
министра,    а    начиная    с   середины   второго   действия   -   старого
рабочего-коммунара, которого расстреляли по приказу этого самого министра.
     Это  обстоятельство  очень забавляло Кастровского и служило неистощимой
темой  для шуток. Леля играла противную для нее рольку камеристки графини, а
потом любимую - мальчишку-барабанщика, героически погибающего на баррикаде.
     Репетиции  шли  вяло,  роли  путались,  и актерам то и дело приходилось
вымарывать  или  вписывать  в  свои  тетрадка  чужие реплики, чтоб заполнить
пустоты.
     Графиня   -  Дагмарова,  в  изнеженной  позе  облокотившись  о  пыльные
ступеньки,  изображавшие  козетку, и томно обмахиваясь веером, обернулась на
стук. На сцену вышла Леля - камеристка и доложила:
     - Маркиза де Монплезир, мадам!
     - Просите... - проворковала Дагмарова, изящно щурясь.
     Наступила  недоуменная  пауза.  Выходить  было  некому.  Роль маркизы в
первом действии читала сама Дагмарова...
     - Ерундистика,  однако,  получается...  - досадливо сморщился Павлушин,
нетерпеливо  оглянулся  и вдруг схватил за руку смиренную костюмершу: - Анна
Игнатьевна!..  Выручайте!  Тут  же  всего  три фразы у маркизы, вы прекрасно
справитесь!
     Костюмерша  обомлела,  попятилась  и замахала руками, но в глубине души
была польщена.
     Дагмаров  притащил шляпу с перьями, уверяя, что она очень поможет войти
в  роль,  и,  ободряюще  похлопав  Анну  Игнатьевну  по плечу, подтолкнул на
сцену.  Она  вдруг  все  забыла,  испугалась  до  столбняка и самозабвения и
вместо  реплики,  которую  во весь голос ей подавал суфлер: "Позвольте к вам
войти,  дорогая?"  -  после  долгого  молчания, одичавшим от страха голосом,
просипела: "Взойтить мне можна?.."
     Сластолюбивый  министр - Кастровский, оторвавшись от галантных поцелуев
ручек своей фаворитки, невозмутимо ответил ей в тон:
     - Чего ж там! Всходи уж, кума!..
     Дагмарова,  согнувшись  пополам,  со стоном упала на ступеньку. Гусынин
визгливо  заржал,  дрыгая  ногами,  сама  Леля с размаху села на пол, закрыв
лицо  руками,  повизгивая  от  хохота.  Хохотал  даже  мрачный рабочий сцены
Лотырейников,  оскалив  желтые  зубы,  и желчный суфлер, роняя и подхватывая
спадающее с носа пенсне.
     Анна  Игнатьевна  обиделась  до слез, и ее долго пришлось успокаивать и
уговаривать  подготовиться  получше  к  следующем