кого  не  сажают.  Мелкие  проступки  прощают.  За тяжелые -
расстреливают. Чаще прощают.
     Леля  долго  ждет  на  площадке  лестницы,  где  сидит  под  фонарем на
табуретке скучающий караульный красноармеец.
     Наконец  появляется  Нисветаев  в  сопровождении  мертвецки  заспанного
младшего  командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на
свет  "летучей  мыши",  зевает  и,  засовывая  руку  в  разрез  гимнастерки,
почесывает грудь.
     - Ну  вот,  гляди, - говорит ему Нисветаев. - Видишь, человек пришел, а
ты вдруг на попятный. Разве так поступают? Струсил?
     - Тебе бы отвечать, сам бы струсил.
     - Да  что  тут  такого?  Никто  тебе  за это слова не скажет. Какой тут
ответ? Поговорит человек с женой. Сам-то ты кто, человек или нет?
     - Какой  я  человек?  Я начальник караульной команды. Уходите-ка отсюда
оба. Неприятность от вас может выйти.
     - Нет,  ты  обещал,  -  еле  сдерживая  ярость,  мирно  понижает  голос
Нисветаев. - Главное, ты пойми, никто и узнать не может.
     - Конечно, никто! Вся караульная команда, а больше никто! Сказал!
     Караульный   с   самого   начала  разговора  оживает,  прислушиваясь  с
возрастающим вниманием. Теперь он внезапно ядовитым голосом кричит:
     - А  что  ты,  начальник,  за  команду хоронишься? Чего тебе караульная
команда?  У  тебя  своя  решенья  есть?  Нету  твоего  решенья, хоть ты будь
переначальник.  А  нету,  ты  иди  у  бойцов спроси. Они тебе скажут... Жена
все-таки!.. Не старый режим!..
     - Вот и пойдем, - с отчаяния решает Нисветаев.
     - Все  равно  не полагается, - сонно бормочет начальник, но идет за ним
следом в караульное помещение.
     Здесь  стоит  дух казармы и караулки, где вот уже сто двадцать пять лет
днем и ночью посменно отдыхают и спят не раздеваясь солдаты.
     И  сейчас  четверо валяются на нарах, а четверо неторопливо подтягивают
ремни и застегивают воротники, собираясь на смену.
     - Товарищи  бойцы Красной Армии, - звонко обращается к ним Нисветаев, -
вот  тут  жена  арестованного  командира  батареи  Колзакова пришла повидать
мужа.  А  ваш  начальник  не может решить вопроса. По царскому уставу это не
полагается.  А  вы решите по революционной совести - можно ли поговорить или
как?
     Протирая  глаза,  лохматый  солдат, похожий на лешего, приподнимается с
нар и оглядывает Лелю.
     - Жена?.. А чего она ночью пришла?
     - А   чего.   Это,  значит,  в  самое  время!..  -  озорно  подмигивает
длинноносый рыжий солдат.
     Двое или трое лениво усмехаются.
     - Товарищ   -   военнослужащая,  работает  у  нас  в  штабе.  -  сурово
одергивает  Нисветаев.  -  Отпустили  ненадолго.  А  завтра  могут отправить
куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать?
     - А бумажка имеется? - спрашивает еще один.
     - С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки.
     - Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба! - слышится вздох.
     - Товарищи,  дорогие,  ну  пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся
больше. А вы не пускаете...
     - Жизнь  действительно проклятая! - сказал похожий на лешего, повалился
обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет.
     - Общее должно быть решение, - сказал начальник команды.
     - Тут  не застенок царизма! - страстно сверкая глазами, заговорил рыжий
солдат.  -  Мы  не  за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть
против?
     - Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий.
     Начальник  караула  нехотя  снял  с  гвоздя  запасной  фонарь  и  пошел
впереди, показывая дорогу.
     Длинный  каменный  коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них
покорежены  в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной
нет замка, только тяжелые железные засовы.
     У  единственной  запертой  двери начальник останавливается и с грохотом
отодвигает засов.
     - Колзаков,  к  тебе  тут  со  свиданием,  -  равнодушно выкликает он и
отворяет дверь.
     В  желтом  свете  фонаря  Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный,
закрываясь рукой от света, он пятится от двери.
     - Разбудили?  -  весело  говорит  Нисветаев.  -  После  выспишься! - Он
раскладывает  на  маленьком  столике  сверток  с  жарким, две пачки махорки,
газету  и  зажигалку,  сделанную  из винтовочного патрона. - Гостинцы тебе я
вот  сюда  кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим
пойдем  к нему посидим. - Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь.
Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем.
     - Зачем  вы  сюда?  -  кося  глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит
Колзаков. - Почему вас пустили?
     Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает:
     - Да  мы  с  Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и
пришли.
     - Место  уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю.
- Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку. - Сам тоже хорош.
     - А что ж не бреетесь?
     - Мне  бритву  не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного
переживания.  Только  раньше  он  пять раз повесится на гнилой осине, чем от
меня такого дождется.
     - Вы  о  нем  не  думайте  сейчас, - быстро заговорила Леля. - Вы лучше
напишите  объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища
Невского,  просто  попросите,  чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что
вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение.
     - Это  все  давно  написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму,
как это вы сюда пришли? Почему это?
     - Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите?
     - Куда  спешить?  Пускай  товарищ  Невский  свое слово скажет. Не долго
теперь  ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же
я  был,  что  не  сходил  посмотреть.  Теперь  бы  сидел  тут  -  вспоминал.
Интересно,  что  такое  человек  мог написать про эту бедность, все стараюсь
представить,  а  ничего  не  могу.  Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду
впереди всех и стану глядеть: как вы там представляете?
     Фонарь  еле  мерцает  у него за спиной, освещая грязную известку стены.
Леля  сидит,  опустив  голову,  стискивая  коленями  свои  сложенные  вместе
ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:
     - А если не выпустят?
     - Не  век  же  будут  держать?  В  солдаты  разжалуют?  Еще  лучше... А
невыполнение  боевого  приказа  они  мне  не  могут  подсунуть никак, потому
что...  Нет,  слушайте,  вы  говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда
прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.
     "Неужели  все?  -  с  ужасом  вглядываясь  ему  в  лицо, думает Леля. -
Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:
     - И  знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой...
Белой Полыни?
     - Невского?  Вы  что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг
быстрыми  шагами  начинает  метаться  по  камере,  на поворотах наталкиваясь
плечом  на  стену.  - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время
спустя  еще  раз  круто  останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах,
женка  его  бедная  теперь  как  останется?  - Леля и не думала, что Невский
женат.  -  Француженочка.  Он  до  революции  за  границей скрывался. Она не
нашего  подданства,  вот  ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все
хлопочет.  В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет.
Ее  письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался
счастливый, как маленький...
     - Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.
     - И про Генеральный штаб небось?
     - Да, про все.
     - Невский  ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. -
Мы  с  ним  встретились  на  германском  фронте в революцию. Приехал такой в
кургузом   пиджачке,   и   воротничок   стоймя   -  твердый.  В  аккурат  мы
проголосовали  расходиться  всем  по домам. Он с нами всего два дня прожил в
землянке  и  как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в
Красную  гвардию.  Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался
нашим  комиссаром.  Позвал  меня  к  себе,  запер  дверь  и сказал: "Товарищ
Колзаков,   говорит,   мне  приходилось  заниматься  все  больше  кабинетной
работой.    Теперь    мне,   сам   видишь,   необходимо   срочно   выучиться
артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"
     И  вот  я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле,
а  он  меня  там  дожидался  в  условленном  месте, чтоб никто не видел, как
военком  с  седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней
я  ему  старался  поспокойней  приводить,  а  он  скандалил и требовал самых
норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.
     Боевые  уставы,  расчеты,  приборы  -  это он, конечно, все сам осилил.
Теперь  вот  другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам
командир,  а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с
ним   хохочем,   вспоминаем,  как  он  в  первый  раз  в  пиджачке  на  коне
громоздился,  тот  несет  боком,  брючки  кверху  сучатся,  а там носочки на
подвязочках   выступают,   сам   еле   держится,   а  на  меня  кричит:  "Не
миндальничать!  Не  сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как
на  новобранца!.."  Ах, люблю я этого человека... - Он ожесточенно растирает
лицо  ладонями.  -  Без  него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров,
ух, ожесточат!..
     "О  чем он говорит, неужели он не понимает про себя?" - с тоской думает
Леля  и вдруг слышит звук бумаги, которую рвут с ожесточением, раз за разом,
мельче и мельче.
     - Все!  -  Колзаков скомкал изорванную в клочья бумагу, стискивает ее в
комок  и швыряет на пол. - Бесполезное дело. На приказы покойника ссылаться!
Только еще людям повредишь.
     И  все-таки он не знает. Он не знает, а может быть, идут последние часы
его  жизни. Невского уже нет на свете. И его тоже не будет, а он не знает. А
я  знаю,  повторяю себе, но все равно что не знаю, потому что просто не умею
поверить,  как  это:  сильный,  молодой,  здоровый - и вдруг "не будет". А я
ничего  не  успею,  просто не умею сказать. Время уходит, время идет. Почему
мы  всегда  живем,  разговариваем,  как  будто  нам  жить сто лет? Встретишь
человека  и  все  приглядываешься и прячешься, прикрываясь словами, говоришь
не  так,  как  думаешь, а свое важное боишься высказать, держишь при себе. А
время  бежит,  уходит,  стучит,  как  машинка,  и  вдруг  звоночек - строчка
кончилась,  и  пошла уже другая, и сколько ни прячь руки, она бежит и стучит
сама...  Что  же  я  молчу,  чего  жду,  прячусь?  И,  продолжая  мысль, она
торопливо произносит:
     - Я  все  про  вас думала, вот почему пришла. Не сейчас, а раньше, даже
не вспомню, когда начала. Прямо надоело: все думаю про вас, все думаю...
     - А если б меня сюда не посадили, тоже думали бы?
     - Думала бы... Только не сказала бы.
     - Думали небось, какие бывают эти мужики скотины.
     - Не  надо,  -  просит она. - Я ведь сейчас ничего от вас не прячу. Это
мы  так  раньше могли разговаривать, а сейчас так нельзя, надо все говорить,
как есть на самом деле.
     - Вы что ж, простить меня решили?
     Леля, морщась от досады, нетерпеливо отмахивается:
     - Какое  мне  дело.  Это  вы себе прощайте, что можете, что хотите. Это
все прошло, этого не было. Самое главное, вы же видите: я пришла!
     - Пожалели.
     - Пожалеть  я  дома  могла.  А  мне нужно было прийти. До смерти нужно,
сама  не  пойму зачем, а вам и вовсе не понять. Вам не понять, а Илюша и тот
откуда-то знает, что мне необходимо было к вам.
     Она   говорит   это,  уже  слыша  в  коридоре  легкое  посвистыванье  и
приближающиеся  шаги.  Громыхнуло  железо,  приотворилась  дверь, и в камеру
заглянул Нисветаев.
     - Как  у  вас  дела?  Э-эх,  хоть  утки  бы  поели. Времени еще чуточка
осталась.  Начальник  храпит,  аж  пол  трясется... Да и караульные не хуже.
Ладно,  я  пока  пойду.  Полчасика  есть. Ты, Колзаков, в общем, не теряйся.
Унтера,  знаешь,  я  у  них  был,  про  тебя  все  спрашивают, интересуются,
дожидаются!..  А  конь твой у меня стоит, на втором дворе, знаешь, маленькое
стойло,  я поставил. Твой да мой, рядом там находятся. И седло там твое. Так
что, в общем, гляди... Да утку-то, утку-то, а?
     Продолжая потихоньку насвистывать, Нисветаев уходит.
     Вдруг  Колзаков  подходит  к двери и толкает ее плечом. Дверь, дрогнув,
свободно приоткрывается.
     - Ах,  дуралей малый... - Колзаков прикрывает дверь и, покачав головой,
садится  обратно  на нары. - Ушел и дверь на засовы не запер, ну не дуралей?
-  Вдруг  он,  хмурясь,  быстро  поворачивается  к Леле и, взяв ее за плечо,
строго  спрашивает:  -  Постойте-ка! Вы, может, боитесь сказать? Может быть,
там...  у  этих, про меня уже какая-нибудь резолюция подписана? По-простому:
к стенке?
     - Не подписана, не все согласны.
     - Так,  значит,  есть!..  То-то  он:  коня! Ах ты парень шалый: коня!..
Конь  есть, да дороги нет. Куда надо, пешком дойду... Вот сколько раз думал:
ни  за  что  до  рассвета  не  дожить. Ну, а уж так-то подло не предполагал.
Конечно,  выбирать  себе  пулю  по  вкусу  не  приходится.  Принимай,  какую
дадут...
     Вдруг  она  слышит его голос, новый, точно оживший, такой странный, что
она вздрагивает от неожиданности.
     - Что  я  тут  бормочу,  как  старая  ведьма  над  чугунком,  а  вы еще
слушаете!  Стукнули  бы  чем  по  башке,  чтоб  опамятовался.  -  Он говорит
свободно,  быстро,  точно с него тяжесть свалилась. - Вы тут, а я до сих пор
понять  не  могу, что это правда... Я вас и не увидел еще. Вы хоть встаньте,
я  на  вас  погляжу  и  запомню.  Какая  была Леля... - Он не может удержать
улыбку.  -  Что  там  дальше  ни будет, а вот была Леля... Леля пришла... Вы
стойте  так,  мне  вас хорошо видно... Я, знаете, читаю медленно, все учился
быстрей,  потому  что за год тогда можно десять лишних книжек прочитать. И я
все  высчитывал,  сколько  успею за десять лет, и все мне мало получалось...
Мало  я в жизни успел, сейчас вот вспомнишь, что у меня тут в этом помещении
есть  своего, - все тут на ладони умещается. Невский меня любил и верил. Это
было.  Это со мной. Один-единственный танк я подбил, а дело было, правда, на
отчаянность.  Будь  что  будет,  а  танк  все-таки  мой. Еще - что в книжках
прочел...  И  вот  вы  тут  у меня помещаетесь, - он похлопал темной большой
ладонью  по  распоясанной  гимнастерке  на  груди.  - Тут все сокровища моей
жизни при мне, и тут никто ничего не убавит.
     - Неужели сокровище? - кусая губы, Леля тяжело переводит дыхание.
     - Не  смейтесь.  Это  книжки  какой-то название, мне сперва даже смешно
показалось,  а когда я на вас смотрю, мне ничего не смешно... я... я... - Он
запинается,  точно  борясь  со  словом, которое просится на волю, теснится в
горле. - Я знаете что?! Я могу сейчас у вас руку поцеловать.
     Он  молчит,  смотрит  широко открытыми глазами ей в глаза, кажется, сам
изумленный тем, что сказал.
     - Тогда  скорее...  Скорее... - повторяет Леля, но его точно связало, и
она сама протягивает к нему руки.
     Колзаков  осторожно  нагибается, берет обеими руками в пригоршню, точно
собираясь напиться, Лелину руку, целует и бережно прижимает себе к груди.
     Так  они стоят не двигаясь, оба чувствуя такую близость, больше которой
не бывает.
     Сквозь   решетку  в  затхлую  духоту  камеры  втекает  живое  дуновение
проснувшегося  на  рассвете  ветра.  В  окошко  становятся  видны остренькие
травинки,  пробившиеся  на  камне  из  щелей  возле решетки, и плывущие мимо
легкие витки утреннего тумана.
     Уже   Нисветаев,  опередив  начальника  караула,  для  вида  погромыхав
незапертым   засовом,  отворил  дверь,  и  сам  начальник,  стоя  в  дверях,
поторапливал,  чтоб уходили поскорей, и все зевал, когда они поцеловались на
прощанье, как целуются близкие при посторонних, - торопливо и коротко...
     На  обратном  пути было совсем светло. Пели петухи, встречая утро. Леля
смотрела  под  ноги. Кончились дощатые тротуары, пошли каменные плиты, потом
булыжник,  она  подняла  голову и увидела, что они переходят черед площадь к
театру.
     Увидев лицо Нисветаева, она равнодушно спросила:
     - Что это ты какой серый?
     - Мысли, - сказал Нисветаев.
     - А засов-то не запер. Сумасшедший человек.
     - Э-э...  -  махнул  рукой  Илюша. - Это что - засов! Мои ужасные мысли
если  бы  выписать  на  бумагу  да  представить председателю, - меня бы мало
рядом с Колзаковым поставить!


     Задолго  до  пяти  часов,  когда  громадным  рукописным  плакатом  была
объявлена  наконец все не ладившаяся премьера спектакля "Баррикада Парижской
коммуны", в театр повалили солдаты.
     Однорукий  начклуба пробовал, стоя в дверях, уговаривать подождать, его
не   слушали   и   проходили   в  фойе,  размещались  в  зрительном  зале  и
рассаживались с винтовками между колен.
     Сообщили  в  штаб, но, когда прибыл встревоженный Беляев, театр был уже
переполнен,  партер, ярусы, проходы, даже фойе - все было забито бестолковой
толпой  солдат  в  шинелях,  с винтовками. Прошел слух, и все непоколебимо в
него  поверили,  что  в  театре  специально  для  них  будет представление и
митинг,  назначенный  не  кем  иным,  как  военкомом армии Невским. Все были
убеждены,  что  на  самом  деле он не убит - просто кто-то хотел его убрать,
потому что в городе замышляется что-то недоброе, какая-то измена.
     Беляев  прошел через служебный ход на сцену и сквозь дырочку в занавесе
осмотрел зрительный зал.
     Там  было  тревожно  и  шумно.  Солдаты  с верхнего яруса во весь голос
перекликались  с  сидящими в партере, дымили самокрутками и время от времени
принимались  топать  и  стучать прикладами по полу. При этом в разных местах
поднимались   крики,   что  господ  теперь  нету,  дожидаться  некого,  пора
начинать!
     Однорукий  начклуба повел командующего в пустующую актерскую уборную на
втором  этаже,  по  пути  докладывая  обстановку. Театр заняли, по-видимому,
главным  образом мобилизованные унтер-офицеры, но среди них оказалось немало
солдат  разбитого  у  переправы  на  прошлой  неделе,  бежавшего  от  танков
Старгородского  полка. Опозоренного, бросившего окопы полка, оставшегося без
коммунистов, до последнего человека изрубленных казаками у полковых пушек.
     Леля   через   тонкую  перегородку  слышала,  как  в  соседней  комнате
переговаривались вполголоса. Доносились только отдельные обрывки фраз:
     - Самочинный  митинг...  Провокационные  слухи...  Откуда они выдумали,
что Невский не убит?..
     Потом хлопнула дверь, и Беляев сказал громко:
     - А, товарищ Хромов, наконец-то!
     Хромов  был военкомом одной из дивизий, он уже пробовал провести митинг
и без заметного успеха выступал перед солдатами с речью.
     - Вот  черти, что натворили! - сокрушенно сказал он, входя. - Комендант
предлагает  выставить  пулеметы.  Я  его  послал  подальше. Ну что тут дадут
пулеметы?  Тут  все  смешалось.  Мобилизованные, старгородцы и пес его знает
кто.  Настоящей  сволочи  тут,  может  быть, несколько десятков, а остальные
люди не хуже нас. Пулеметами тут не разберешься.
     - Вот и поговорите с ними! - раздраженно сказал Беляев.
     - Слушаю!  -  сказал  военком  Хромов. - Если прикажете, я сейчас к ним
выйду.
     Начклуба горестно крякнул и сказал:
     - В  данный  момент  они  никого на свете не могут слушать, ни царя, ни
бога,  ни Карла Маркса. Там же каша, и все кипит! А если сейчас начать речь,
скорей всего в вас кто-нибудь пальнет из заднего ряда, только и всего.
     - Это не довод. Пальнет! - нетерпеливо произнес военком.
     - Значит,  допустим  самочинный  митинг? - Беляев иронически фыркнул. -
Так?
     Но отвечая, Хромов вдруг