лем
Божией милостью, и в то же время не сказать этого.
   Кнут примирился с доводами Арна, дал ему свою печать с тремя  коронами  и
попросил поставить ее на документ. Теперь не хватало только  печати  Эмунда,
но то, что она вскоре будет стоять рядом с другими печатями, считалось делом
решенным, не смотря на то,  что  сам  Эмунд  в  данный  момент  не  имел  ни
малейшего понятия о готовящейся сделке.
   На другой день Эскиль и Кнут, вся норвежская дружина и  половина  дружины
из Арнеса должны были  выехать  в  Форсвик.  Арн  спросил  было,  зачем  так
вооружаться, когда едут заключать мирную  сделку  в  обмен  на  серебро,  но
Эскиль объяснил ему, что лучший способ избежать ссоры - это  позаботиться  о
том, чтобы тот, с кем предстоит непростой разговор, сам меньше  всего  хотел
бы поссориться. Норвежские дружинники подействуют на  Однорукого  остужающе.
Когда Эмунд будет ставить печать на документ, он должен пребывать  в  добром
здравии и спокойном расположении духа, иначе все провалится. Арн решил,  что
все понял, и успокоился.
   Тут его отвел в сторону Кнут и шепнул, что Арну не стоит  ехать  с  ними:
его присутствие плохо отразится на настроении  Эмунда.  Предстоит  заключить
сделку, и это - дело Эскиля, а не Арна. Но скоро уже наступит время,  когда,
напротив, Арн будет полезнее своего брата.
   Арн быстро и легко согласился - так быстро, что это даже  удивило  Кнута,
беспокоившегося перед началом разговора. На самом  деле  у  Арна  были  свои
планы, и он осторожно намекнул, что  пока  его  родичи  отлучатся  на  озеро
Веттерн, сам он отправится по делам в Хусабю. Кнут мгновенно смекнул, о  чем
идет речь, - Эскиль успел рассказать ему о Сесилии и тех  хлопотах,  которые
могут возникнуть в связи с ней и Арном.
   В воздухе ощутимо пахло весной, снега было немного,  но  ледоход  еще  не
начался. Тяжело нагруженные и вооруженные люди выехали  из  Арнеса.  Поклажу
они везли на спине или в сумках, привязанных к седлам, так как  повозка  или
даже сани увязли бы с тяжелым грузом в подтаявшем снегу. Время для  поездки,
сразу же после дня святой Гертруды, было выбрано намеренно, так как Эмунд  и
его люди не ждали гостей и это значительно упрощало дело.
   Сперва всадники скакали на север и добрались до Тидана, покрытого  льдом.
Оттуда было легче доехать до Аскеберги, места тинга, где они и заночевали  в
оставленных там палатках. На следующий день выехали с восходом солнца, чтобы
прибыть в Форсвик в сумерках и проникнуть на двор усадьбы прежде,  чем  люди
Эмунда обнаружат гостей.
   И это им удалось. Изумленные Эмунд и его  люди  были  быстро  схвачены  и
разоружены. Дружинников хозяина, у которых  могло  быть  оружие,  заперли  в
кладовых и кузницах, и сторожили  их  суровые  норвежцы.  Таким  образом,  в
господском доме остались  только  Эмунд,  его  взрослый  сын  Гермунд,  жена
Ингеборг и трое малолетних детей. Еще в  доме  находились  слуги,  но  гости
тщательно проверили, нет ли у них оружия.
   Эскиль и Кнут угощались, громко, без стеснения переговариваясь;  Эмунд  и
его люди отвечали на все вопросы односложно и с подозрением.
   Эскиль, судя по всему, был  в  отличном  настроении  и  с  самого  начала
заявил, что приехал по делу и  что  они  наверняка  договорятся,  но  обычай
требует, чтобы сперва они разделили трапезу и выпили вместе. Так будет легче
разговаривать. Поев немного, Эскиль велел принести ларец с серебром, который
поставили на стол между ним и Эмундом. Хозяин  дома  явно  подобрел,  но  не
потому, что жаждал заполучить себе серебро, а скорее просто перестал бояться
за свою жизнь и жизнь детей. Серебро на столе говорило  о  сделке,  а  не  о
смерти. Однако разговор все равно не клеился.
   Поели еще немного, и Эскиль как можно учтивее предложил, что пора перейти
к делу, а потому пусть в горнице останутся только мужчины. Ингеборг с детьми
было позволено удалиться. Повиновалась гостям и прислуга.
   Оставшись втроем с  Эмундом  и  Кнутом,  Эскиль  изложил  дело  просто  и
понятно. Он сказал, что цена, возможно, низковата, ибо Форсвик стоит  больше
пятидесяти марок серебра, это каждому ясно. Тут  он  остановился  и,  открыв
ларец с серебром, достал документ, который и был им зачитан на родном языке,
но при этом Эскиль не стал называть всех имен в  конце  письма,  и  особенно
имени  Кнута  сына  Эрика.  Эмунд  еще  больше  уверился  в  том,  что  дело
действительно касается купли-продажи, хотя и невыгодной для него лично.
   А Эскиль тем временем указал, что самая  приемлемая  сумма  теперь  -  те
тридцать  марок  серебра,  которые  предлагались  Эмунду  на  ландстинге   в
Аксевалле. Тогда Эмунд не пошел на мировую,  но  сейчас-то  он  должен  быть
более благоразумным и примириться.
   Эмунд согласно кивнул в знак того,  что  понимает  Эскиля,  но  осторожно
заметил, что достаточной суммой были бы в  таком  случае  восемьдесят  марок
серебра, особенно если речь идет о примирении в ходе сделки. Эскиль  выразил
радость, что им так легко удалось понять друг друга.
   Но Эмунд отказался поставить свою печать и принять серебро, прежде чем не
получит определенных гарантий. Как-то сомнительно  совершать  сделку,  когда
твои собственные дружинники заключены под стражу  воинственными  норвежскими
берсерками. И потом, он не может понять, что это за человек сидит с ними  за
столом и называется Кнутом. Не знает он никакого Кнута.
   На это Эскиль ответил, что может понять  опасения  Эмунда.  И  предлагает
следующее:  пусть  назавтра  семья  Эмунда  и  дружинники,  которые  захотят
остаться с ней, погрузятся в сани и уедут. Мы дождемся, когда  они  окажутся
на безопасном расстоянии, и только тогда довершим дело. Эмунду  не  придется
бояться за жизнь своих родичей.
   Тот согласился, но прибавил, что в этом случае его  собственная  жизнь  -
под угрозой, коль скоро он остается  в  Форсвике  один,  окруженный  людьми,
которые вовсе не являются его друзьями.
   Эскиль понимающе кивнул и сказал на это, что жизнь хозяина и  сейчас  под
угрозой. Но если родичи Эмунда окажутся вне пределов  досягаемости,  то  это
все же большая разница в сравнении с теперешним положением,  когда  их  всех
могут убить, если сделка не состоится.
   Эмунд выразил пожелание  договориться.  Но  он  предлагал  одно  условие:
серебро, которое он получает, должны  заблаговременно  увезти  с  собой  его
родичи.
   Это условие Эскилю не понравилось, ибо не годится платить за то, что  еще
не получил. И если вдруг Эмунд откажется  от  сделки,  то  серебро  пропадет
понапрасну. И они пошли на уступки, обсудив дело со  всех  сторон.  Половина
суммы будет увезена семьей, а вторую половину Эмунд получит после того,  как
скрепит письмо своей печатью. На том и порешили и  отправились  спать,  хотя
для многих в Форсвике эта ночь была неспокойной.
   Наутро половина дружинников была выпущена из-под стражи, их покормили,  и
они снарядили в дорогу сани. Эмунд простился  с  женой  Ингеборг  и  детьми,
отнес в их сани половину серебра, как и договорились с  Эскилем,  и  положил
его рядом с женой. Сани понеслись по льду Веттерна.
   Люди  в  молчании  ждали,  когда  сани  удалятся  от  усадьбы  на   такое
расстояние, что их невозможно будет догнать. Теперь пришло  время  довершить
дело. Эмунд был подавлен и бледен, его  левая  рука  дрожала,  когда  он,  с
помощью Эскиля, прикладывал  печать  к  документу.  От  его  правой  культи,
обмотанной полотняной тряпицей, плохо пахло.
   Когда все было готово, Эскиль бережно свернул пергамент и сунул  его  под
рубаху. Он подвинул ларец со второй половиной серебра к Эмунду и попрощался,
заявив.что ему лично нечего больше делать в Форсвике. Но его люди  останутся
в усадьбе до лета, а потом им на смену приедут из Арнеса другие.
   Затем  Эскиль  вышел,  учтиво  простившись  с   Эмундом,   собрал   часть
дружинников и, сев в седло, неспешно тронулся в путь.
   Однако никто в доме не  позволил  Эмунду  сесть  в  свои  сани,  стоявшие
наготове. Едва прошло достаточно времени для того,  чтобы  Эскиль  исчез  из
виду, Эллинг  Силач  и  Эгиль  сын  Улафа  вышли  на  двор  и  тотчас  убили
дружинников, поджидавших своего хозяина, а тела их побросали в сани.
   Когда с этим было покончено, они вернулись в дом и молча сели  на  место,
так как слова были излишни. Все в доме слышали, что творилось на дворе.
   Повернувшись к Эмунду, Кнут  заговорил  тихо,  с  холодной  ненавистью  в
голосе: - Ты спрашивал, Эмунд Однорукий, кто  я  такой,  и  сказал,  что  не
знаешь никакого Кнута. Теперь я  отвечу  тебе,  что  я  не  просто  какой-то
норвежец, я - Кнут сын Эрика, и мой отец -  Эрик  сын  Едварда.  И  если  ты
теперь ничего не должен Эскилю сыну Магнуса, то ты остался должен мне.
   Эмунд понял, что это за долг, и сразу вскочил, словно намереваясь бежать,
но тут же был схвачен радостно галдящими норвежцами. Под тычки  и  затрещины
они выволокли его на двор и там пинали его и издевались над ним, растянув на
земле и связав ему руки и ноги так, что  он  лежал  на  спине  с  поленом  в
изголовье.
   Гейр сын Эрленда считал, что следует положить его спиной вверх,  и  тогда
Кнут смог бы увидеть добрый норвежский обычай - врезать кровавого орла тому,
кто заслужил смерть в муках. После того как ребра у негодяя и убийцы  короля
будут сломаны, выдернуты и, наподобие крыльев, будут  волочиться  по  земле,
Кнут сможет голыми руками вырвать у него сердце.
   Однако Кнут сын Эрика и слышать не желал об этом, ибо он не хотел  марать
руки в крови злодея. Вопреки Священному Писанию, этот убийца  умрет  той  же
смертью, что и его жертва-король: ему отрубят голову.
   Эмунд Ульвбане держался мужественно и не просил пощады. Одним ударом Кнут
сын Эрика отрубил ему голову и водрузил ее на  копье  посреди  двора,  чтобы
показать оставшимся слугам: отныне в Форсвике будет новый  хозяин.  Тело  же
Эмунда он велел бросить в сани, рядом с телами убитых дружинников,  а  затем
пустил сани на лед, чтобы сжечь их подальше от дома.
   Кнут сын Эрика и его  люди  задержались  в  Форсвике  еще  на  день.  Они
посмотрели, чем можно поживиться в кладовых и клетях, и  нашли  кое-что  для
себя. В одном из сараев было предостаточно пиленых дубовых досок. Эйвинд сын
Иона, Ион сын Микеля и Эгиль сын Улафа остались в Форсвике, чтобы  построить
лодку, прежде чем вскроется  Веттерн.  Это  славная  и  нелегкая  работа,  с
которой справятся лишь норвежцы.
   С остальной дружиной и частью дружинников Арнеса Кнут сын Эрика  вернулся
в Западный Геталанд. Он сделал первый шаг на пути, который  должен  привести
его к трем королевским коронам.
 
   * * *
 
   Голос возлюбленного моего!
   Вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам.
   Друг мой похож на серну или на молодого оленя.
   Вот, он стоит у нас  за  стеною,  заглядывает  в  окно,  мелькает  сквозь
решетку.
   Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная
моя, выйди!
   Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал...
   (Книга Песнь Песней Соломона, 2:8-11)
 
   Снова и снова шепча библейские слова о  том,  что  переполняло  его,  Арн
скакал в Хусабю, и комья земли и снега летели из-под копыт Шималя. Конь  был
разгорячен, весь в мыле, но Арна сжигало внутреннее пламя,  и  он  надеялся,
что весенний ветер охладит его пыл, если он  будет  скакать  во  весь  опор.
Смутно он чувствовал, что он не в том состоянии, которое подобает для  того,
чтобы пребывать в доме Божием и петь хвалу Господу, а не кому-то другому.  И
он совершенно точно знал,  что  отец  Генрих  отнесся  бы  к  нему  со  всей
строгостью.
   Но он все равно скакал  как  безумный,  потому  что  не  мог  иначе.  Его
переполняли чувства к Сесилии, и все  остальное,  кроме  Господа,  не  имело
сейчас значения. Будто лукавый искушал его злыми помыслами, вопрошая, как он
поступит, если придется выбирать  между  любовью  к  Господу  и  к  Сесилии.
Нечистые помыслы теснили его душу, как ни пытался он  уберечься  от  них,  -
словно лукавый нашел себе жертву.
   Арн был вынужден остановиться, сойти с коня  и  просить  прощения  за  те
дурные мысли, которые не покидали его.  Он  молился  до  тех  пор,  пока  не
замерз, однако и тогда не прекращал молитвы. Затем  он  продолжил  путь,  но
скакал теперь медленнее: он уже подъезжал к Хусабю и его могли увидеть.
   Оказавшись у церкви, он соскочил  с  коня,  отвел  Шималя  на  пасторскую
конюшню и почистил его, а потом покрыл коня  грубым  сукном,  чтобы  тот  не
остыл после быстрой езды. Шималь  задумчиво  взглянул  на  него,  будто  был
обижен и видел своего хозяина насквозь.
   Было Благовещение, время, когда в Западный Геталанд прилетали  журавли  и
когда, должно быть, в Дании, в Школе Жизни, уже начали пахать землю. На этот
праздник Арн умел петь так же хорошо, как и  на  Рождество.  Пресвятая  Дева
Мария была небесной покровительницей монастыря  в  Варнхеме,  и  его  певчие
знали праздничную службу наизусть.
   Во время пения в церкви Арну по-прежнему казалось, что он грешит.  Они  с
Сесилией пели так же чудесно, как и в прошлый раз, но  при  словах,  которые
говорили о любви к Госпоже Небесной, он смотрел на  Сесилию  и  обращался  к
ней, чувствуя, что она во время пения испытывает то же, что и он.
   Не отдавая себя отчета в том, что проявляет  неуважение  к  Альготу  сыну
Поля, Арн сам предложил, что  останется  на  несколько  дней  в  королевской
усадьбе Хусабю, чтобы поупражняться  с  Сесилией  в  пении.  Понятное  дело,
Альгот сын  Поля  не  мог  отказать  сыну  хозяина  Арнеса  и  сразу  принял
предложение Арна. Но затем началась тайная борьба между двумя влюбленными  и
теми, кто хотел  или  был  обязан  сторожить  их.  Арн  и  Сесилия  пытались
употребить всю свою хитрость на то, чтобы поговорить наедине.  Но  Альгот  и
старшие женщины в доме не спускали с них глаз. Они не имели  ничего  против,
пока молодежь благонравно сидела в зале  вместе  с  другими  и  пела  дивные
церковные песнопения. Терпение Арна и Сесилии было велико, но не больше, чем
терпение их надзирателей. Домочадцы пристально следили  за  тем,  чтобы  они
сидели не слишком близко друг к другу. За ужином Арн и  Сесилия  красовались
на почетном сиденье,  но  между  ними,  словно  большой  волнорез,  восседал
Альгот, и они никак не могли приблизиться друг к другу, если только  Сесилия
не подносила гостю еще пива, которое пробуждало в нем угрызения совести, ибо
он решил никогда больше в жизни не пить столько, сколько было выпито пива на
его первом пиру в Хусабю.
   В канун Благовещения пастор Суне из Хусабю присутствовал  на  коллегии  у
епископа Бенгта в Скаре. Несмотря  на  распутицу  в  это  время  года,  туда
съехалось гораздо больше священников епархии, чем ожидалось, и  это  служило
признаком беспокойства, охватившего весь Западный Геталанд после  ландстинга
в Аксевалле. Все понимали, что король Карл сын  Сверкера  не  удовлетворится
потерей власти над Западным Геталандом и что главный противник короля - Кнут
сын Эрика. Если случится худшее, то король Карл придет в  Западный  Геталанд
со своим войском, и тогда нелегко будет угадать, кто из них  победит.  Знали
наверняка лишь одно: такая война разорит страну.
   Епископ Бенгт хотел обсудить на коллегии  только  один  вопрос:  надо  ли
церкви выступать на стороне того или другого в их борьбе за светскую власть.
Священники разделились, и одни поддерживали короля Карла, в том числе и  сам
епископ, а другие - Кнута сына Эрика. Однако большинство считало, что  самое
разумное  для  церкви  -  не  включиться  в  борьбу.  Если  церковь   начнет
участвовать в этой игре, все может обернуться очень  плохо.  На  коллегии  у
епископа решили оставаться в стороне, и Суне  из  Хусабю  был  из  тех,  кто
громче всех поддерживал это мнение. Ведь его самого втягивали  в  борьбу  за
власть, когда он был вынужден служить  рождественскую  мессу  в  королевской
усадьбе для Фолькунгов.
   На коллегии  говорили  также  и  о  других  вещах,  и  настоятель  собора
рассказал всем, как  он  оказался  свидетелем  чуда:  маленький  беззащитный
монашек из Варнхема с помощью архангела Гавриила уложил двух рослых воинов.
   Теперь же священник Суне сидел за ужином в Хусабю  и,  увидев  за  столом
Арна, вспомнил эту историю. Он пересказал ее так, как слышал от  настоятеля.
Люди за столом зачарованно внимали его словам - все, кроме  Арна,  которому,
как было видно, она не  понравилась.  Тогда  священника  осенило,  что  Арн,
возможно,  знает  больше  об  этом  событии,  раз  он  сам  из  Варнхема  и,
следовательно, слышал эту историю прежде или знал лично того  монашка.  Суне
спросил Арна об этом.
   Все заметили, что вопрос его Арну неприятен, но никто не  мог  понять,  в
чем тут дело. Трудно поверить, что Арн испытывал зависть к другому монаху.
   Между тем Арн отвечал с трудом, не умея лгать и чувствуя себя застигнутым
врасплох. Он сказал,  что  отец  настоятель  превратно  понял  это  событие.
Никакого чуда не было, и тем более никакого беззащитного монашка, ибо он сам
и был тем, о котором рассказывалось. А  случилось  так,  что  пьяные  бонды,
пировавшие на свадьбе, ошибочно обвинили его в  умыкании  невесты,  хотя  он
всего какую-то пару часов находился за пределами монастырской ограды.  Бонды
пытались убить его, но, чтобы это убийство выглядело не  столь  гнусно,  они
вручили ему меч для защиты.
   Тут Арн остановился, чтобы обдумать, как ему дальше  продолжить  рассказ.
Охотнее всего он на этом бы и закончил, считая, что уже все сказал. Он вовсе
не гордился тем, что тогда совершил, - напротив, он чувствовал раскаяние. Но
чем больше он узнавал, как думают люди в миру, тем больше ему казалось,  что
его упрекнут в хвастовстве. На самом же деле  тот,  кто  хвастал,  был  отец
настоятель, высокомерно считавший себя свидетелем чуда Божия там,  где  было
всего лишь  несчастье.  Но  и  об  этом  трудно  было  сказать.  И  тогда  в
невыносимой тишине Арн, похоже, решил больше ничего не рассказывать. Сесилия
все же попросила  его  продолжить.  Он  поднял  глаза  и  встретился  с  ней
взглядом. Словно Пресвятая Дева Мария обращалась к нему,  объясняя,  как  он
должен рассказывать и  какие  слова  говорить,  чтобы  превратить  плохое  в
хорошее.
   Арн миновал неприятные детали. Пьяные бонды ошиблись, думая, что  смогуть
убить беззащитного с виду монашка, которого сам рыцарь Храма  Господня  учил
искусству владеть мечом. И потому сражение было недолгим. А  чуда  тут  нет,
как не было его и в Аксевалле.
   Однако в этой истории было другое чудо - чудо любви. Ибо здесь можно было
действительно узреть несказанную доброту Девы Марии  и  заботу  о  тех,  кто
уповает на Нее, хотя настоятель не видел или не понял этого. Арн  застыдился
своих дерзких слов об отце настоятеле, но никто в зале не рассерлился  и  не
прервал его, так что он уверенно продолжил рассказ.
   Долго молились Пресвятой Деве девушка по имени Гудрун и юноша Гуннар. Они
так любили друг друга, что  скорее  желали  умереть,  нежели  отказаться  от
счастья быть вместе как муж и жена, с благословения Господня.
   Но Гудрун насильно выдали  замуж  за  другого.  В  мрачном  отчаянии  она
убежала со свадебного пира, прежде чем молодые  должны  были  отправиться  в
спальню, и выбежала на дорогу, где ей навстречу попался тот  самый  монашек,
который ничего не ведал, но которого Пресвятая Дева Мария послала на  помощь
Гудрун. Так девушка была спасена от горькой доли с нелюбимым мужем,  ибо  он
был из тех, кого убил в сражении монах.
   Настоятель собора нуждался тогда в новом управляющем в своей усадьбе, где
происходила та самая свадьба, и им сделался  Гуннар.  Они  с  Гудрун  смогли
пожениться и теперь счастливо жили вместе. Их  любовь  с  помощью  Пресвятой
Девы Марии победила все запреты, обычаи, правила, ибо любовь  сильнее  всего
на свете. Именно это и показала Пресвятая Богородица, ответив  на  сердечные
молитвы Гудрун и Гуннара и вознаградив их за то, что в самые трудные