астыря  начали
окрашиваться в желтый и красный  цвета,  у  стен  Варнхема  появилась  очень
странная пара.
   Настоятель Торкель был в прекрасном  настроении,  ибо  Бог  позволил  ему
созерцать одно из Его чудес на земле. Это была особая милость.
   Арн, который постился со дня своего преступления и отказывался  проводить
ночь где-либо, кроме как в соборе, замаливая грехи, был  смертельно  бледен.
Он знал, что рассказ о чуде - ложь. Бог был к  нему  милостив,  дав  меч,  с
помощью которого он мог  бы  защищаться,  не  причиняя  никому  зла.  Но  он
злоупотребил этой милостью и совершил самый тяжкий из всех грехов. Он  знал,
что ему нет прощения, и его удивляло только, что Бог не поверг его на  землю
в тот же миг, когда он совершил злодеяние.
   Когда их впустили в ворота монастыря, где стояли  два  высоких  ясеня,  -
единственное, что осталось от прошлого, когда еще была  жива  мать  Арна,  -
юноша тут же попросил извинить его и  исчез  в  монастырской  церкви,  чтобы
молить Господа ниспослать ему силы перед предстоящей исповедью.
   Настоятель Торкель гордо попросил о встрече с отцом Генрихом, потому  что
он должен сообщить ему великую новость.
   Разговор между ними получился весьма странным, и не  только  потому,  что
они с трудом понимали друг друга - настоятель Торкель так же  плохо  говорил
на латыни, как отец Генрих на языке скандинавов, -  но  и  из-за  того,  что
Торкель был настолько взбудоражен, что не мог  связно  говорить,  пока  отец
Генрих не попросил его успокоиться, выпить вина и начать все сначала.
   Когда же до отца Генриха постепенно дошел весь ужас происшедшего,  он  не
смог разделить восторг настоятеля.
   Прежде всего,  ему  было  сложно  объяснить  своему  неученому  северному
коллеге, что Арн не мог быть похитителем невесты и  его  нельзя  обвинять  в
чем-либо подобном.
   Далее, с того момента, когда кто-то необдуманно  бросил  Арну  меч,  было
очевидно, что вскоре прольется кровь. У отца Генриха шевельнулась крамольная
мысль о том, что Господь Бог сыграл злую шутку над гостями свадебного  пира.
Или скорее, наказал этих людей за жестокость и недомыслие, проявленное  ими,
когда они схватили первого встречного,  обвинив  его  в  похищении  невесты.
Последнее воистину было варварством, ведь  они  считали  себя  вправе  убить
схваченного ими человека. Хотя,  с  другой  стороны,  именно  таковыми  были
законы в этой части мира, так что несчастные грешники поступали по совести.
   Но труднее всего ему было поверить в то, что  отец  настоятель  будто  бы
стал свидетелем настоящего чуда и видел за спиной Арна  архангела  Гавриила,
направлявшего руку юноши.
   Отец Генрих сказал себе, что,  если  бы  архангел  Гавриил  действительно
видел то, что происходило, он скорее поспешил бы на помощь не к  Арну,  а  к
неразумным пьяницам. Но вслух он ничего подобного не произнес.
   Положение  осложнялось  еще  и  тем,  что  настоятель  Торкель  просил  у
монастыря помощи: рассказ о чуде должен быть записан по всем правилам,  пока
он в точности помнил все, что случилось, и имена всех свидетелей.
   Отец Генрих сперва уклончиво ответил на эту  просьбу  и  изъявил  желание
послушать, что говорят светские законы о поступке Арна; таким  образом,  ему
надолго удалось отвлечь настоятеля Торкеля.
   Законы  гласили,  что  похититель  невесты  должен  быть  убит  на  месте
преступления. Однако так нельзя поступить с невинным  человеком,  иначе  это
приравнивалось к убийству.
   С одной стороны, в  законе  было  сказано,  что  если  дюжина  свидетелей
подтвердит, что Арн невиновен и случилось чудо,  то,  если  дело  дойдет  до
тинга, его должны освободить от ответственности. С другой стороны, если  род
убитого или, в худшем случае, роды  двух  убитых  захотят  обвинить  его  на
тинге, то возникает вопрос, есть ли у Арна - ведь так его зовут - кто-то, но
не чужеземец,  кто  может  поручиться  за  него.  Может,  он  принадлежит  к
какому-нибудь роду? - Да, - с облегчением вздохнул отец Генрих. - Этот юноша
- знатный человек, его зовут Арн сын Магнуса из Арнеса, его  отец  -  Магнус
сын Фольке, а брат его отца - Биргер Бруса из Бьельбу, лагман Эскиль  -  его
родич, и так далее, и  так  далее.  В  общем,  мальчик  принадлежит  к  роду
Фолькунгов.  -  Нет,  не  может  быть!  Помилуй  Бог!  -  вскричал  соборный
настоятель Торкель. - Я немедленно сообщу  родственникам  погибших,  что  им
нечего ждать от тинга.  Тем  лучше,  тогда  они  не  станут  отказываться  и
подтвердят правдивость рассказа о чуде!
   Несмотря  на  то  что  два  священнослужителя,  казалось,  разобрались  в
законах, их обуревали разные чувства. Настоятель был счастлив,  прямо  парил
над землей: его рассказ о чуде, о  котором  он  многое  мог  бы  поведать  в
соборе, спасен и к тому же вскоре  будет  записан  на  пергаменте  искусными
мастерами.
   Отец Генрих, знавший, что на  самом  деле  никакого  чуда  не  произошло,
испытывал облегчение оттого, что Арна не покарает  суровый  и  слепой  закон
Западного Геталанда. Но он сожалел о вине Арна и о своем  собственном  фехе,
ибо считал, что в том, что случилось, есть большая доля вины брата Гильберта
и его самого. - Могу ли я теперь  получить  помощь,  как  того  требует  это
важное дело? - спросил настоятель, разрумянившись от радости. - Да, конечно,
брат, - на удивление сдержанно ответил отец  Генрих.  -  Мы  немедленно  все
запишем.
   Отец Генрих позвал одного из писцов и сказал  ему  по-французски,  будучи
уверенным в том, что невежда-настоятель не  знает  этого  языка,  что  нужно
записать рассказ настоятеля и не перечить, сколь бы глупой ни показалась ему
эта история.
   Когда окрыленного и  во  всеуслышание  благодарящего  Господа  настоятеля
проводили в скрипторий, отец Генрих тяжело поднялся,  чтобы  отправиться  на
поиски бедного Арна. Он прекрасно знал, где его найти.
 
 
 
   VII
 
   Соборный настоятель Торкель был человеком практического склада  и  хорошо
умел считать деньги, особенно свои.
   Теперь он, спустившись с небес на  землю  после  того,  как  ему  удалось
своими глазами  наблюдать  чудо  Господне,  начал  оценивать  последствия  и
прикидывать что и как. Его арендатор, Гуннар из  Редеберги,  очень  некстати
погиб во цвете лет, не оставив после себя наследников, будущих  арендаторов.
Самым спешным делом было сейчас найти нового арендатора в Редебергу.
   Поскольку Торкель был исповедником найденной и уже почти  отданной  замуж
невесты Гудрун, то у него появились некоторые весьма простые  идеи.  Девушка
желала смерти как  себе,  так  и  своему  предполагаемому  супругу,  за  что
настоятель наложил на нее недельное мягкое наказание, но она также признала,
что сильнее всего ее греховные мысли занимал молодой человек, которого  тоже
звали Гуннар.
   Как довольно быстро понял настоятель Торкель, этот Гуннар из  Лонгавретен
был третьим сыном своего отца и вообще не должен был  жениться,  потому  что
тогда пришлось бы разделить усадьбу на три ничтожные наследные доли.  Однако
Гуннар, здоровый  и  сильный  парень,  был  склонен  скорее  к  тому,  чтобы
заниматься земледелием, только бы не стать чьим-то дружинником.
   Вскоре Торкель призвал к себе молодого Гуннара, выслушал его исповедь,  а
потом придумал, как можно все  устроить.  Молодой  человек  так  же  сох  по
Гудрун, как она по  нему.  Следовательно,  наилучшим  выходом  из  положения
будет,  если  Гудрун  выйдет  замуж  за  Гуннара  и  молодые  станут  новыми
арендаторами настоятеля Торкеля в Редеберге. Тюргильс из Турбьернторпа, отец
Гудрун, возможно, желал для своей дочери лучшего мужа, чем  какой-то  третий
сын в семье. Но в теперешнем положении, когда рассказы о ее кровавой свадьбе
быстро распространились по всему Западному Геталанду,  ее  не  так-то  легко
будет пристроить, сколь бы  красива  она  ни  была.  Соборный  настоятель  в
немалой степени сам способствовал этому, поскольку он  старался,  чтобы  его
рассказ о чуде как можно чаще упоминался в проповедях.  Так  что  свободному
бонду Тюргильсу выгодно отдать свою  Гудрун  замуж  при  первом  же  удобном
случае.
   А для отца молодого Гуннара, Ларса Коппера из Лонгавретен, было  и  вовсе
прекрасно женить своего сына, да к тому же  на  девушке,  которая  нравилась
парню. А теперь, когда молодые поймут, какая на них  упала  манна  небесная,
они уж точно не оставят своих отцов в покое.
   Настоятель Торкель посеял первые семена во время задушевного разговора  с
Гудрун, потом поступил так же с Гуннаром, а затем уже было легко  позвать  к
себе двух отцов, и вскоре дело было улажено. Можно  было  устраивать  пир  и
объявлять о помолвке.
   На праздник святого Михаила, когда страда  закончилась  и  не  надо  было
чинить изгороди вокруг лугов, в Редеберге пировали в честь помолвки Гудрун и
Гуннара. Пригласили самого настоятеля. Обращаясь к ним на пиру,  пока  гости
были еще достаточно трезвы, настоятель Торкель напомнил  жениху  и  невесте,
что они должны почитать то чудо Божье, которое вопреки всему  земному  свело
их вместе.
   Для Гудрун это был самый счастливый день в ее жизни. Пусть ее жизнь будет
теперь проходить в худших  условиях,  чем  те,  к  которым  она  привыкла  в
родительском доме. Зато сейчас она сидит на плетеном стуле для  помолвленных
вместе со своим Гуннаром, которого  чуть  было  не  потеряла  навсегда.  Как
жаворонок, поднялась она из глубочайшего отчаяния  к  небесному  блаженству.
Гуннару, своему будущему супругу, она отдалась бы охотно, и  девушка  жалела
лишь, что они должны подождать с  этим  до  весны,  когда  сыграют  свадьбу.
Однако это легко пережить, ведь если бы все шло так,  как  она  боялась,  то
каждый вечер ей пришлось бы лежать под отвратительным стариком, что было  бы
ужасно - по крайней мере,  так  описывали  ее  несчастное  будущее  замужние
женщины.
   Теперь Гудрун и Гуннар могли встречаться  так  часто,  как  им  хотелось,
только чтобы кто-то при этом присутствовал. Пир  продолжался  уже  несколько
часов, и они ненадолго  вышли  на  двор,  посмотреть,  как  заходит  солнце.
Держась за руки, они ощущали и страх, и радость  оттого,  что  отныне  будут
жить вместе, состарятся и умрут в этой скромной усадьбе.
   Суженый Гудрун не стал возражать против того, что предложила ему невеста,
и она тут же почувствовала облегчение.
   Гудрун во веки веков будет благодарна Деве Марии, которая в последний миг
вырвала ее из рук смерти. Она никогда не забудет упомянуть об этом  в  своих
молитвах.
   Однако хотя человек - всего лишь орудие в руках Божьих,  ничто  не  может
произойти помимо воли Божьей и следует благодарить Господа за все, Гудрун не
могла забыть о том юноше, который и был этим самым орудием. Он выглядел  так
жалко в своей потертой  коричневой  рясе,  когда  эти  пьяные  бонды  хотели
обезглавить его. Но потом он все же спас ее, спас их обоих.
   Поэтому она пожелала, чтобы они пожертвовали двух лошадей,  полученных  в
качестве подарка к помолвке,  монастырю  в  Варнхеме,  а  кроме  того,  сами
отправились бы туда  и  высказали  свою  благодарность  маленькому  монашку,
который устроил их счастье, рискуя собственной жизнью.
   Ее Гуннар счел, что это хорошая  мысль;  он  похвалил  Гудрун  и  тут  же
предложил сопровождать ее в поездке в Варнхем.
   Решение счастливых влюбленных должно было пролиться как бальзам  на  душу
спасшему их юноше, который, однако, вовсе не был таким маленьким  и  жалким,
каким запомнила его Гудрун.
 
   * * *
 
   Брат Гильберт шесть дней трудился в кузнице; он был либо в горячке,  либо
в ярости, либо на него  снизошло  божественное  вдохновение.  Он  совершенно
забыл о всех остальных своих обязанностях, но отец Генрих не говорил ему  ни
слова, так что в эти дни удары молота доносились из кузницы  даже  во  время
молитв.
   Давно уже брат Гильберт  не  ковал  мечи  новым  способом.  Продавать  их
северным варварам не имело смысла, они все равно  никогда  не  заплатили  бы
настоящую цену за такую работу. Кроме того, у них не было нужды в  мечах  из
дамасской стали - они с трудом могли обращаться дома со своими собственными.
   При изготовлении северных мечей он использовал три сорта железа,  которые
он сплавлял, многократно сгибал  материал  и  снова  его  выравнивал.  Таким
образом,  сплав  получался  достаточно  упругим,  а  клинок  -  блестящим  и
узорчатым, как хотели скандинавы. Они считали, что чем  красивее  узор,  тем
лучше меч. Больше всего им нравился узор в  виде  змеи,  который  проступал,
если  подышать  на  холодный  клинок.  Монаху  удавалось  добиться   большей
прочности сплава, чем обычно получали на этой окраине мира.
   Но для меча, над которым брат Гильберт работал сейчас в  священном  огне,
он использовал только закаленную сталь.  Скандинавы  не  владели  искусством
превращения железа в сталь. Для этой цели брат Гильберт взял лучшее железо и
три дня расплавлял его, запечатав в уголь, кожу и  кирпич,  чтобы  произошло
превращение. Это благословенное стальное ядро он заковал затем в слой  более
мягкого железа. Острие должно было быть  достаточно  острым,  чтобы  побрить
голову монаха. С каждым ударом молота по наковальне и с каждой  молитвой  он
медленно, но верно создавал шедевр, равный которому можно было найти  только
в самом Дамаске или в Святой Земле, где  он  сам,  как  и  другие,  научился
сарацинскому искусству. Брат Гильберт придерживался отличной от общепринятой
точки зрения на сарацин, но об этом он не распространялся. Сколь  бы  сильно
ни  уважал  он  отца  Генриха  как  самого  умного  и  мягкого  приора,  под
начальством которого оказался такой грешник, как он, в глубине души Гильберт
был уверен, что даже с ним лучше не говорить о сарацинах.
   На шестой день, когда он уже довольно далеко продвинулся в своей  работе,
ему помешал послушник с испуганным лицом, который, очевидно,  испугался  еще
больше, увидев брата Гильберта с горящими  глазами  и  спутанными  волосами.
Послушник, однако, был послан отцом Генрихом, который звал  брата  Гильберта
на срочную встречу.
   Брат Гильберт тут же прервал свою работу и отправился в лаваторий,  чтобы
предстать перед своим приором в достойном виде.
   Отец Генрих ожидал его в  своем  любимом  скриптории.  Осень  еще  только
начиналась, но вечера уже стали прохладными. Отец  Генрих  так  и  не  сумел
привыкнуть к  северному  климату,  поэтому  для  разговора  вместо  каменных
скамеек в галерее у сада он выбрал скриптории. -  Добрый  вечер,  мой  милый
Вулкан, - произнес отец Генрих шутливое приветствие, когда чисто вымытый, но
все еще разгоряченный брат  Гильберт  нагнулся,  чтобы  пройти  в  низенькую
дверь. - В таком случае, добрый вечер, мой дорогой отец  Юпитер,  -  тем  же
тоном ответил брат Гильберт и без  приглашения  уселся  перед  пюпитром,  за
которым стоял отец Генрих, что-то записывая в свою тетрадь.
   Некоторое время царило молчание, пока  отец  Генрих  заканчивал  какую-то
завитушку;  затем  он  медленно  вытер  перья   и   отложил   их.   Наконец,
прокашлявшись, - для брата Гильберта, как и для многих  других  в  Варнхеме,
это было сигналом к тому, что сейчас  последует  длинное  объяснение,  -  он
заговорил. - Через некоторое время я выслушаю исповедь нашего сына  Арна,  -
начал отец Генрих с глубоким вздохом. - И я  собираюсь  дать  ему  отпущение
грехов. Сразу же. Для него это будет неожиданно и непонятно,  ибо  он  полон
раскаяния, подавлен сознанием своего греха и тому подобное. Но ты,  воистину
любимый брат мой, должен знать, что я долго размышлял  и  пришел  к  выводу,
который ни мне, ни тебе не будет приятен. То  есть  то,  что  случилось,  не
ошибка Арна, а, скорее, твоя и моя вина. Мы  имеем  конфликт  между  мирским
законом, сколь бы варварским  он  ни  казался  нам,  и  законом  Божьим.  Ни
мирской, ни божественный закон не покарает  Арна.  Что  же  касается  нас  с
тобой, то тут дело более щекотливое, и ты знаешь,  что  я  имею  в  виду.  -
Прости меня покорно, святой отец, но ведь я говорил, - быстро  ответил  брат
Гильберт. - Мы должны были сказать ему, кто он такой. Если бы он  знал,  кто
он, когда встретил этих пьяных крестьян... - То ничего плохого не  случилось
бы, я знаю! - прервал  его  отец  Генрих,  в  голосе  которого  было  больше
отчаяния, чем раздражения. - Но в любом случае мы сделали то, что сделали, и
теперь должны подумать о последствиях. Со своей стороны, я попытаюсь убедить
Арна в том, что он прощен перед Богом, хотя не думаю, что это будет  просто.
Да поможет мне Бог, я действительно люблю этого мальчика! Когда он уезжал от
нас, направляясь в дом своего отца, он  являл  собой  столь  редкое  зрелище
человека безгрешного... - Персеваль, - задумчиво пробормотал брат  Гильберт.
- Воистину юный Персеваль. - Кто? Ах он, ну пусть, - буркнул  в  ответ  отец
Генрих, ход мыслей которого был несколько нарушен. Прежде чем продолжить, он
некоторое время молчал. - Теперь, брат Гильберт, как твой приор, я велю тебе
следующее. Когда Арн придет к тебе от меня, ты должен рассказать ему, кто он
такой, объяснить то, чего не могу объяснить я. Ты понимаешь, что  я  имею  в
виду? - Я полностью уверен в этом и в точности исполню твое приказание, -  с
глубокой серьезностью ответил брат Гильберт.
   Отец Генрих молча кивнул, а затем ушел, махнув на  прощание  рукой.  Брат
Гильберт долго еще оставался в скриптории. Он молил Господа, чтобы  тот  дал
ему силы и  научил,  что  сказать,  когда  он  будет  исполнять  только  что
полученное приказание.
 
   * * *
 
   Арн провел десять  дней  в  одной  из  гостевых  келий  Варнхема.  Но  он
отказался  от  всего,  что  полагалось  гостям  монастыря,  -  от   плотного
соломенного матраса, красных тканых покрывал и овечьих шкур, наложил на себя
обет молчания, а в пищу употреблял только хлеб и воду.
   Отец Генрих нашел Арна бледным, с  застывшим  от  скорби  взглядом.  Было
непонятно, ясен ли его рассудок и поймет ли он,  что  вскоре  должно  с  ним
случиться. Отец Генрих решил вести  себя  как  и  положено  исповеднику,  не
демонстрируя ни жалости, ни строгости.  -  Я  готов  теперь  выслушать  твою
исповедь, сын мой, - сказал он, сел на  жесткое  деревянное  ложе  и  знаком
показал Арну, чтобы тот сел  рядом.  -  Прости  меня,  святой  отец,  ибо  я
согрешил, - сказал Арн. Голос его прервался, и Арн  робко  кашлянул,  потому
что после десяти дней молчания ему было трудно говорить. - Я совершил  самый
тяжкий из всех грехов, и мне нет прощения. Я убил двух человек, хотя  вместо
этого мог лишь слегка их поранить. Я убил двух человек, хотя знал,  что  для
моей души было бы лучше, если бы  я  умер  сам  и  встретил  Господа  Иисуса
Христа, не отягощенный этим грехом. Поэтому я готов понести любое наказание,
которое ты наложишь на меня, отец.  И  ни  одно  из  них  не  покажется  мне
суровым.  -  Это  все?  И  больше  ты  ни  в  чем  не  хочешь  покаяться?  -
легкомысленным тоном спросил  отец  Генрих,  но  тут  же  пожалел  об  этом,
опасаясь, что юноша подумает, что он смеется над его муками.  -  Нет...  это
все... то есть я хочу сказать, что у меня были злые и ложные мысли, когда  я
пытался
отвести от себя вину, но это уже я признал, - ответил Арн, заметно растерявшись. 
   Отец  Генрих  тут  же  почувствовал  облегчение  оттого,  что  Арн   смог
контролировать себя, получив столь непонятный  вопрос.  Но  теперь  на  Арна
должна  снизойти  милость  Божья,  которая  часто  превосходит  человеческое
разумение. Отец Генрих сделал глубокий вдох и в последний раз  обратился  за
советом к Богу, прежде чем произнести два решающих слова. Он чуть медлил, до
тех пор, пока не почувствовал, что Бог дал ему необходимую поддержку.  -  Те
absolve, я прощаю тебя во имя Отца, и Сына,  и  Святого  Духа,  сын  мой,  -
сказал он и перекрестил сперва Арна, а потом себя.
   Арн уставился на него, словно завороженный, не в состоянии понять то, что
он только что услышал. Отец Генрих  терпеливо  ждал,  когда  юноша  осозна