, по которому выдать виновную -
значило бы навлечь на себя непримиримую вражду целого класса.
     Maman  по-прежнему  сидела  молча, как грозная богиня правосудия. Мы же
стояли  как приговоренные к смерти... В классе была такая тишина, что слышно
было, казалось, биение 40 встревоженных сердечек провинившихся девочек.
     Минута,  другая,  третья,  еще две последние минуты томительнее первых,
и... Maman встала.
     - Так  как  вы  не  желаете  исполнить  моего  требования,  mesdames, и
виновная  не отыскивается, то, значит, все вы признаете себя виноватыми... А
всякий  нераскаянный  проступок  требует  наказания.  И вы все будете строго
наказаны.  С  сегодняшнего  дня целый месяц класс будет стоять в столовой во
время  обедов  и  завтраков.  Затем  вы  все  останетесь  без рождественских
каникул...  и  в  выпускном  аттестате  ни  одна  из  вас  не  получит 12 за
поведение!
     Это было уже слишком!
     Нас  могли  оставлять  без  передников, могли выставлять на позор всему
институту  и  не  пускать  домой на святки, но "пачкать" наши аттестаты - о!
это  было  уже  чересчур  жестоко!  Многие  из  нас  должны были поступить в
гувернантки  после  выхода  из  института,  а  иметь  11  за  поведение  при
двенадцатибалльной  системе  -  значило  быть плохо аттестованной со стороны
начальства. Этого мы боялись больше всего.
     - Maman,  ayez  la  bonte de nous pardonner! Pardon-neznous! Ayez pitie
de  nous  (будьте  добры  простить нас! Простите нас! Сжальтесь над нами)! -
послышались здесь и там плаксивые голоса "парфеток".
     - Non,  mesdemoiselles!  Je  ne vous pardonne pas (нет, я не прощаю)! -
резко  ответила,  точно  отрезала  княгиня  и,  поднявшись  со своего места,
величественно направилась к двери.
     На   пороге   она   приостановилась   немного   и,  обернувшись  к  нам
вполоборота, сурово произнесла:
     - Класс  будет  прощен, если виновная назовется. - После чего она снова
взялась  за  ручку  двери,  готовясь  уйти,  как внезапная легкая суматоха в
классе приостановила ее намерение.
     Произошло  заметное  движение  между  партами, и бледная как смерть, но
спокойная,  как  всегда,  Нора  Трахтенберг  очутилась  в  одну минуту перед
начальством, посреди класса.
     - Княгиня,   -   произнесла   она   твердым   голосом,  -  из-за  одной
провинившейся  не  должен  страдать весь класс; потому я не считаю возможным
покрывать ее: это сделала Запольская.
     Новая  пауза  воцарилась  на  минуту,  после  которой  лицо Maman стало
мрачнее тучи и она произнесла, особенно ясно отчеканивая слова:
     - Запольская! Подойди ко мне!
     На  Марусе,  как  говорится,  лица  не  было.  Ее  плотно  сжатые  губы
побелели,  как у мертвой. Глаза потускнели разом, и что-то жесткое, недоброе
засветилось в их глубине.
     Твердой  поступью  вышла  она  на середину класса и остановилась в двух
шагах от начальницы.
     - Бранить  тебя  я  не  стану! - произнесла последняя. - Выговоры могут
действовать  на добрые, а не на бессердечные, глубоко зачерствелые натуры...
Твой поступок доказал твое бессердечие... Ты будешь исключена...
     Весь  класс  тихо  ахнул,  как  один  человек. Ожидали всего, только не
этого...  Наказание  было  слишком сурово, слишком жестоко. У многих из глаз
брызнули  слезы.  Кира  Дергунова, считавшая себя почти одинаково виновной с
Краснушкой, упала головой на свой пюпитр и глухо зарыдала.
     - Прошу  без истерик! - строго прикрикнула Maman. - Пощадите мои нервы.
-  И, бросив на нас молниеносный взгляд, сопровождаемый фразою: "Vous autres
- vous etes toutes pardonnees (остальные - все прощены)", вышла из класса.
     В  один миг мы окружили Краснушку. Она стояла все еще на прежнем месте,
но  теперь  потухшие было ее глаза сияли и сверкали воодушевлением и злобой.
Рот  улыбался  странной  улыбкой,  горькой  и  торжествующей  в одно и то же
время.
     - Маруся!  Несчастная  Краснушечка!  Бедняжечка  родная!  - лепетали мы
наперерыв, обнимая и целуя ее.
     - Стойте,  mesdames! - слегка оттолкнув нас, произнесла Маруся внезапно
окрепшим   и   неестественно  звонким  голосом.  -  Я  не  несчастная  и  не
бедняжка...  Напротив,  я  рада,  я  рада... что страдаю за правое дело... Я
права...  Мое  сердце  подсказывает  мне  это... Он сделал подлость, и я ему
отплатила...  С  этой  стороны  все  отлично, и я нисколько не раскаиваюсь в
моем  поступке  и  ничего  не  жалею! Скверно, отвратительно и мерзко только
одно:  в нашем классе есть предательница, изменница. Пусть меня гонят, пусть
лишают  диплома,  пусть!  Но  и  ей  не  место  быть  с нами, потому что она
"продала" нас! Она - шпионка.
     Маруся  стояла  теперь перед самым лицом Норы и, вся дрожа, выкрикивала
все  это,  сверкая  своими разгоревшимися глазами. Мы сгруппировались тесным
кругом вокруг обеих девушек, и сердца наши так и били тревогу.
     Чувство  жалости и любви к Краснушке, жгучей жалости до слез, травившей
наши  души,  и,  рядом  с  нею, нескрываемая ненависть к Скандинавской деве,
дерзко  нарушившей наши самые священные традиции, - вот что заполняло сердца
взволнованных  девочек.  А холодная и невозмутимо спокойная Нора по-прежнему
стояла  теперь  перед  нами,  готовыми уничтожить ее теперь потоками брани и
упреков. И вдруг она заговорила.
     - Я  не  шпионка ни в каком случае, - звенел ее голос, - слышите ли, не
шпионка!  Потому  что не тихонько, не из-за угла донесла на Запольскую. Нет,
я  выдала  зачинщицу и считаю себя правой. Пусть лучше страдает одна, нежели
сорок  девушек выйдут из института с испорченным дурной отметкой аттестатом.
Как  будут смотреть на ту гувернантку, которая возьмется учить благонравию и
приличию,  когда сама не достигла этого? Да не только тем из нас, кто отдает
себя   педагогической  деятельности,  но  и  всем  нам  одинаково  неприятно
получать плохую отметку в выпускном листе.
     - Чушь!  Глупости!  Вздор  все  это!  -  внезапно  прервала  ее,  рыдая
навзрыд,  Кира.  -  Не  слушайте  ее,  ради Бога, mesdam'очки! Не говорите с
ней... Пусть она будет отвержена как предательница и шпионка!..
     - Да-да,  предательница! Предательница! - неслось отовсюду, и девочки с
нескрываемой ненавистью смотрели теперь в красивое, бледное лицо Норы.
     - Mesdames!  Пусть  класс  знает раз навсегда, что тот, кто заговорит с
нею,  -  взволнованно  кричала  Кира,  -  тот  идет  против  класса  и будет
считаться нашим врагом.
     - Да-да,   -  разом  согласились  горячие  на  всякие  решения  молодые
головки. - Та будет чужою нам... хорошо, прекрасно!
     - Милка!  Это  тебя больше всех касается! - крикнула Бельская по адресу
притихшей Корбиной. - Ты ведь ее обожаешь!
     - Что  вы, mesdam'очки, - возмутилась та, - за кого вы меня считаете?..
Я  готова  трижды  побожиться  на  церковной паперти (самая сильная клятва в
институте),  что  отступаюсь  от  нее  и  ненавижу  ее не менее вас. Даю вам
честное слово!
     Я взглянула на Нору...
     Мне   показалось,   что  на  губах  той  играла  презрительная,  тонкая
улыбка...


ГЛАВА XIII

                     Старенький папка. Убеждения Норы.
                               Горькая весть

     Деревья  обнажились... С последней аллеи несся резкой струею неприятный
запах  тления  от  сметенных  в  кучи и гнивших там листьев. С оглушительным
карканьем метались между деревьями голодные вороны.
     Я  и Маруся ходили взявшись под руку по крытой веранде, где институткам
полагалось гулять в сырое и дождливое время.
     Маруся  была  бледна и печальна... Начальница написала ее отцу, бедному
школьному  учителю,  об  исключении  дочери,  и  бедная  девочка  невыносимо
страдала.
     Она  знала,  что  это  известие  больно поразит отца, обожавшего дочь и
возлагавшего  на  нее  все  свои  надежды.  Но  просить  прощения, когда она
считала себя "правой", гордая Маруся не могла да и не хотела.
     - Пусть  выключают! Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не
умру  с голоду! - твердила она поминутно, а глаза ее против воли наполнялись
слезами.  -  Только  тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших... - как
бы  оправдывая  эти  слезы,  добавляла  она  и отворачивалась от меня, чтобы
смахнуть их незаметно.
     Мне  было  бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в
чем  бы  то  ни  было.  Единственный  совет о принесении повинной, который я
давала   ей   неоднократно,   она   не   хотела  принять  и  даже  запретила
строго-настрого  классу  идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла
успокаивать  Марусю  моими  ласками  да  еще  немилосердно  бранить  Нору  и
Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.
     А   Нора,   казалось,  и  не  замечала  нашего  отношения  к  ней:  она
преспокойно  читала  свои английские книги, целыми транспортами доставляемые
ей  из  серого  дома,  и  нимало  не  грустила, казалось, в своей новой роли
"отверженной".
     Что  же касается Терпимова, то он уже около недели не показывался к нам
после  истории  с  роковыми  булавками.  И  это  было  к лучшему, потому что
озлобленные  на  него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал
Гадюке.
     День  исключения  Маруси  приближался... Срок ее пребывания в институте
все уменьшался и уменьшался с каждым часом.
     Этот  злополучный  час  был  теперь  совсем  близко,  и мы с Краснушкой
нестерпимо мучились при одной мысли о нем.
     - Ты,  Люда,  пиши  мне,  обо  всех  пиши,  только не об Арношке и не о
Гадюке, я их ненавижу!.. - просила она меня, силясь удержать слезы.
     - Мы  будем  просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим
учиться у него после твоего...
     Я  запнулась,  не  желая  произносить слова, могущего задеть ее больное
самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.
     - Не  стесняйся,  Люда...  -  проговорила  она,  -  ну  да, после моего
исключения,  надо  же  называть  вещи  их  именами!  Ах,  Люда,  Люда моя, -
заключила  она  со  стоном,  -  как  мне  жаль  моего  папку, моего бедного,
старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..
     - Бог милостив, Маруся, что ты! - утешала я ее.
     - Ведь  он  у меня совсем старенький, Люда, - продолжала она с жаром, -
а  какой  умный,  какой  добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о
детях  и  говорить  нечего!  Если  б ты только знала, как он отпускал меня в
Петербург!  "На  тебя,  говорит,  Маша,  вся моя надежда! В тебе вся радость
моя!"  А  хороша  надежда-то,  Люда!  Хороша  радость!  "Выключка" с волчьим
паспортом!  То-то  радость,  то-то счастье! - желчно рассмеялась она и, сжав
маленький  кулачок,  погрозила  им  в  пространство, прошептав озлобленно: -
Противные! Мучители! Ненавистные!
     - Маруся,  -  едва  сдерживая  слезы, прошептала я, - попроси прощения,
Маруся! Maman добрая, она простит...
     - Никогда!  Слышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего
сельского  учителя,  но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать
которую она не позволит никому, никогда!
     Ее   захватил   уже   знакомый   мне  порыв  бешенства,  который  делал
неузнаваемой  мою  милую,  добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только
молча  поцеловала ее побледневшую щечку... Эта молчаливая ласка больше всего
действовала  на  Марусю.  Она  посмотрела  на  меня  своими яркими глазами и
заговорила снова уже тише и спокойнее:
     - Ах,  Людочка,  как бы мне хотелось, чтобы ты побывала у нас... Село у
нас  хоть  и  маленькое,  но чистенькое, славное... Ребятишки в школе сытые,
здоровые  и так любят папку, что и сказать нельзя! Одно нехорошо... Бедны мы
очень...  Папка  из  сил  бьется,  а  все-таки  иной раз не хватает на самое
необходимое.  Ведь  на двадцать пять рублей не проживешь, Галочка... Вот я и
надумала:  по  соседству  есть деревня Шепталовка... Там школу устраивают...
Нужна  учительница... Хорошо было бы мне там с папкой по соседству... Да что
тут мечтать. Все пропало, все погибло, Люда! Эхма!
     И   снова   оживленное   было  за  минуту  личико  Краснушки  мгновенно
побледнело, глаза потухли, и рот искривился жалкой улыбкой.
     Я  не  могла  без  слез слушать ее. По-моему, Маруся была права. Больше
того,   я  готова  была  признать  ее  героиней,  пострадавшей  безвинно.  И
страстное  озлобление  против  Норы поднималось все сильнее и сильнее в моей
груди.
     В  тот  же  день вечером я случайно столкнулась с Трахтенберг в верхнем
дортуарном  коридоре,  куда она часто уединялась с неизменным своим другом -
книгой. Мои щеки пылали как в огне, когда я остановила ее:
     - Трахтенберг! На два слова...
     - А  вы не боитесь, Влассовская, сказать эти два слова "отверженной"? -
иронически усмехнулась она.
     - Бросьте  ваши  насмешки,  Трахтенберг,  они неуместны, - остановила я
ее, - и лучше помогите мне.
     - В чем? - вскинула она на меня большие, удивленные глаза.
     - Вы  погубили  Запольскую,  -  горячо  начала  я, - ее выключают из-за
вас...
     - Вы  ошибаетесь,  Влассовская,  -  холодно  поправила  меня Нора, - ее
выключают только из-за ее собственной грубости и пошлости!
     - Ложь,  ложь  и  ложь!  Вы  не знаете Маруси! - вскричала я, и обычная
сдержанность покинула меня разом.
     - Послушайте,  Влассовская,  не будьте ребенком, не горячитесь, - и она
положила  мне  на  плечо  свою изящную аристократическую руку, - сознайтесь:
Запольская  поступила  пошло  и  глупо! Месть - скажете вы... Прекрасно... Я
понимаю  месть, понимаю и признаю закон древних "око за око"... Но пусть эта
месть  будет  достойна  и  благородна!  А  тут...  Натыкать  булавок  в стул
учителя!  Бог  знает  что  такое!  То  же убийство из-за угла! Унизительно и
мерзко!
     Я  хотела  возразить  ей  -  и  не  могла.  Я  сознавала, что Нора была
по-своему права.
     - Но  послушайте,  - начала я снова, далеко уже не прежним убедительным
тоном,  -  послушайте,  Нора...  Пусть Краснушка провинилась, пусть... но за
что  же  такое  наказание?  У  нее  старик отец, бедный учитель... Это убьет
его...  Послушайте...  вы  должны  поправить  все  это:  пойдите  к  Maman и
попросите ее не исключать Марусю.
     - Никогда!   -   холодно   оборвала  меня  Нора  и,  помолчав  секунду,
заговорила  снова:  -  Запольская  не  ребенок.  В семнадцать лет надо уметь
рассуждать.  Она  знала, на что шла, затевая историю, и должна или покаяться
чистосердечно, или понести должное наказание.
     - Но  вы  можете  спасти  ее,  Нора,  -  уже молила я, чуть не плача, -
княгиня послушает вас, если вы попросите за Краснушку.
     - Глупо  вы  рассуждаете,  Влассовская. Поймите же одно: я выше всего в
мире  ставлю  убеждения.  Мои  убеждения запрещают мне поступить так, как вы
просите.  И  я  не  сделаю  по-вашему.  Вам  не  понять меня, конечно! И это
грустно.
     Действительно,  я  не  могла  понять  ее,  эту  великолепную Нору, с ее
убеждениями, идеалами и бессердечием, возмущавшими всю мою душу.
     Печально поникнув головою, я направилась в класс.
     Еще  у двери я заметила в нем необычайное оживление. Девочек не было на
местах.  Все  они  сгруппировались  у  кафедры,  на  которой стояла Fraulein
Hening.
     - А-а,  Люда!  -  кивнула  она  мне.  - Хорошо, что ты пришла! Я должна
сообщить классу очень печальную новость.
     Я придвинулась к кафедре в ожидании ее слов.
     - Дети,  -  произнесла  Кис-Кис,  -  мне  очень  тяжело,  что история с
булавками может закончиться очень, очень печально...
     - Как?  Что  такое?  Что  еще случилось? - послышались тревожные голоса
девочек.
     - Monsieur  Терпимов  серьезно  болен. Булавка попала ему в сухожилие и
вызвала  местное  воспаление.  Он  может остаться калекой на всю жизнь: если
болезнь усилится - придется отнять руку.
     Тяжкий   вздох   ужаса  вырвался  из  40  юных  грудей.  Сорок  девочек
побледнели,  как смерть. Но их волнение и бледность были ничто в сравнении с
состоянием   Запольской.   Маруся   закрыла   лицо  руками  и  глухо  рыдала
надрывающими душу сухими рыданьями без слез.


ГЛАВА XIV

                      Черные дни. Неожиданная выходка.
                                  Прощение

     Это  были  сплошные,  беспросветные  дни мучения, тоски, ожидания... Мы
почти   не   ели,   и   казенные   обеды  уносились  нетронутыми  со  столов
старшеклассниц.  Мы  чувствовали  себя  чуть  ли  не  убийцами  злополучного
Терпимова,  и  никакие  шутки,  никакие  радости не шли нам на ум. На Марусю
страшно  было смотреть. Глаза девочки ввалились и горели лихорадочным огнем,
губы  подергивались  судорогой...  Искорки в глубине ее зрачков сверкали как
никогда...  Мы  ежедневно  утром  и  вечером  бегали в швейцарскую и, вызвав
величественного на вид швейцара Петра, спрашивали его шепотом:
     - Лучше  господину  Терпимову?  Узнайте в учительской, ради Бога, Петр,
лучше ли ему!
     Петр  узнавал  и  приносил  один  и тот же ответ, что господин Терпимов
болен и находится все в том же положении.
     - Господи,  -  после  каждого  такого  ответа  шептала  в  исступленном
отчаянии Маруся, - Господи, не допусти! Смилуйся надо мною, Господи!
     И  она давала обет за обетом: и вышить пелену в институтскую церковь, и
поехать   на  богомолье  по  прибытии  в  свое  село,  и  отслужить  молебен
целителю-угоднику,  и  множество других. Самый факт ее исключения, казалось,
перестал быть важным для нее.
     - Пусть  выключают,  -  говорила она, - лишь бы он не умер и не остался
бы калекой!
     В  классе  говорили  шепотом,  точно  больной  лежал  тут же. Поминутно
девочки  отпрашивались  у классных дам "пойти помолиться", и постоянно можно
было   видеть   две-три  коленопреклоненные  фигуры  на  церковной  паперти,
молившиеся о здравии раба Божия Александра.
     И  Господь,  казалось,  тронулся  нехитрыми  молитвами  бедных девочек.
Однажды вечером вошел в класс швейцар Петр и принес радостную весть:
     - Господину Терпимову лучше. Он встал с постели.
     Трудно  было  описать  ту  бурю  восторга,  которая  охватила  нас.  Мы
кружились  как  безумные  по  классу,  бросались  в  объятия  друг  друга  и
целовались так, как, наверное, не целовались в дни Светлой Христовой Пасхи.
     - Ему  лучше!  Он выздоровеет! Мы не будем преступницами! - лепетали мы
без умолку, смеясь и плача.
     Классная  дама  была  не  в  силах  удержать  нас и хоть сколько-нибудь
укротить нашу дикую радость.
     Шум  и  крики  продолжались  до  тех  пор,  пока  не прибежала насмерть
перепуганная,  вообразившая новый бунт у первоклассниц Еленина и не оставила
всех  нас  поголовно без шнурка в следующее воскресенье. Наказание несколько
отрезвило девочек, и мы сократились. Но не надолго.
     Дней  через  пять Терпимов должен был давать свой первый урок в старшем
классе.
     Это  новое  событие  совпадало  с кануном того дня, когда бедная Маруся
Запольская  должна  была покинуть институт... Но и она думала об этом первом
уроке  выздоровевшего  Терпимова  не  меньше  других и как бы вовсе забыла о
том, что назавтра ее ждала новая жизнь, полная забот, волнений и лишений.
     Мы  шумели  и  жужжали  не  умолкая целое утро. Уроки батюшки, любимого
историка  Козелло  и  физика  Русе,  изо всех сил надрывавшегося пояснениями
элементов   Бунзена   и  Граве,  прошли  без  всякого  внимания...  Отвечали
невпопад,  из рук вон плохо... Все томительно ждали следовавшей за завтраком
большой перемены, после которой был назначен урок Терпимова.
     За  завтраком  подали  наши  любимые  колдуны и пеклеванники с маслом и
зеленым  сыром к чаю, которые мы особенно любили, но никто на этот раз к ним
даже не прикоснулся.
     Наконец,  к  великому  нашему  волнению,  большая перемена кончилась, и
давно ожидаемый звонок возвестил начало урока русской словесности.
     Мы  притихли... Сердца наши забили тревогу... Все взгляды обратились на
дверь...
     Она    отворилась,   и   Терпимов,   исхудавший   и   побледневший   до
н