ную женщину. - Дина!
Дина! Очнись, успокойся, голубка! Здесь только друзья твои!
     При  первых  же  звуках  этого  голоса безумная разом затихла и покорно
прижалась к плечу Арно головою, точно ища защиты.
     - Влассовская,  -  зашептала  последняя, и я удивилась новому выражению
ее  лица - скорбному, молящему и растерянному, - она не причинила вам вреда,
не правда ли?
     - О,  будьте  покойны,  mademoiselle!  - отвечала я, еще еле держась на
ногах  от  страха и робко косясь на черную женщину, застывшую без движения в
объятиях классной дамы.
     В  ней  ничего уже не было теперь ни зловещего, ни ужасного. Горящие до
того,  как  уголья,  глаза безумной как-то разом потухли и бессмысленно-тупо
смотрели  на  меня... На губах играла улыбка, но уже не прежняя, страшная, а
какая-то  новая,  жалкая,  виноватая, почти детски-застенчивая улыбка... Она
еще более осунулась и побледнела и стала еще более похожею на призрак...
     М-lle  Арно  осторожно  взяла  ее  под  руку,  и  мы  все трое вышли из
селюлек.
     Я  тихо  шла  за  ними.  Уже поднимаясь по лестнице, Арно обернулась ко
мне:
     - Моя бедная сестра напугала вас!.. Простите ли вы ее, Люда?
     Сестра?  Так черная женщина оказывалась сестрою нашей m-lle Арно, нашей
классной дамы!
     - О,  mademoiselle,  -  тихо  произнесла  я,  -  не  беспокойтесь,  все
окончилось благополучно, слава Богу.
     - О!  -  вздохнула  Арно сокрушенно. - Я хлопочу не за нее... Ей нечего
беспокоиться,  она  душевнобольная,  Люда,  и  не понимает даже того, что вы
теперь  говорите...  Три дня тому назад ее привезли сюда родственники, чтобы
поместить  в  больницу...  и  я  временно оставила ее у себя... Я просила об
этом  Maman,  сказав,  что  она  поражена  тем  тихим  безумием,  которое не
приносит  вреда...  И это была правда, так как сегодняшний припадок случился
с  нею  в  первый  раз со времени ее болезни. Я прошу вас, Люда, не говорить
никому  ни  слова  о  случившемся...  Вы ведь не захотите причинять мне зла?
Ведь  если  княгиня  узнает  о  том, как вас испугала моя несчастная сестра,
весь  гнев ее обрушится на меня. Я знаю, Люда, вы добрая девушка и исполните
мою  просьбу.  В  свою  очередь  я  отплачу вам тем же... Вы не нуждаетесь в
снисхождении,  потому  что  безупречны в поведении и прилежании, но ваш друг
Запольская... вы понимаете меня?..
     - Будьте  спокойны,  mademoiselle,  -  поторопилась  я  успокоить ее, -
никто ничего не узнает.
     Мне стало жаль ее. Она была так жалка, так несчастна в эту минуту!
     - О,   какое   это   горе,   mademoiselle!   -  произнесла  я  шепотом,
сочувственно  указав  глазами  на  безумную, покорно поднимавшуюся теперь по
лестнице об руку с сестрой.
     - Вы  можете  говорить  при  ней  вслух  все, что угодно, - с печальной
улыбкой  сказала  Арно,  - она все равно не услышит вас и не поймет... О да,
это  ужасное  несчастье! - помолчав с минуту, произнесла она снова. - Кто бы
мог  думать, что моя бедная Дина стала таким жалким, обездоленным существом!
И  как  все  это  неожиданно и странно случилось... У нее была дочь, которую
она  боготворила. Она еще больше привязалась к девочке после смерти любимого
мужа...  Это  был  прелестный  ребенок,  Влассовская!  Умненький,  развитой,
красивый...  наша  общая  любимица  и  надежда. И вдруг она заболела тяжелой
болезнью,  требующей  операции...  Ей ее сделали, но слабый организм девочки
не  выдержал,  и  ребенок  умер под ножом. Это ужасное несчастье повлияло на
сестру, и она сошла с ума.
     Я  взглянула  на  безумную.  Она  шла по-прежнему тихо, едва передвигая
ноги,  и  прежняя  блуждающая улыбка виновности и приниженности играла на ее
губах.  Мне  стало  так  нестерпимо смутно и горько на душе, что я поспешила
уйти  от  них.  В дверях дортуара я столкнулась с Вольской... Ее темно-серые
глаза так и впились в меня с немым вопросом.
     Я  хотела  пройти  мимо,  сделав  вид,  что  не замечаю ее вопрошающего
взгляда, но она властно взяла меня за руку и принудила остановиться.
     - Ну,  Люда, - не отрываясь от меня взглядом, сказала она, - скажи мне,
лгала я или нет вчера ночью?
     Не  отвечать  я  не  могла,  а  выдать  тайну Арно мне не позволяла моя
совесть, поэтому я смело посмотрела в глаза Анны и отвечала без запинки:
     - Да, Вольская, ты права!.. Я также видела призрак...


ГЛАВА X

                             Скандинавская дева

     Институтская   жизнь   кипела,  шумела  и  бурлила  событиями,  правда,
однообразными  донельзя,  но  все  же  событиями,  являвшимися  в монотонном
существовании воспитанниц.
     Я   никому   ни   полсловом   не  обмолвилась  о  тайне  Арно.  Подруги
удовольствовались  моим  объяснением,  что  я  видела то же, что и Вольская,
после   чего  17-й  нумер  был  поголовно  признан  "страшным"  и  никто  из
воспитанниц  не  решался  экзерсироваться  в нем. Впрочем, это было недолго.
Черная  женщина не появлялась больше. Арно отправила свою сестру в больницу,
и  мало-помалу  старое событие потеряло свой интерес, уступая более свежим и
ярким впечатлениям.
     Но  оно не могло пройти бесследно, и последствия выразились в отношении
к  нам  Арно.  Она  уже не придиралась так, как раньше, и, что было приятнее
всего,  вычеркнула  Краснушке  ее ноль за поведение и вновь записала Корбину
на красную доску.
     - Это для вас, Влассовская, только для вас! - шепнула она мне как-то.
     Не  скажу, чтобы поведение Арно было мне приятно: я довольно некрасиво,
как казалось мне, покупала благополучие моим друзьям.
     Между тем институтская жизнь обогатилась еще одним событием.
     Однажды  мы  сидели  за  уроком  рисования,  который особенно любили за
снисходительное  к  нам отношение старика учителя Львова, смотревшего сквозь
пальцы  на  посторонние  занятия  во время его урока. Вдруг в класс как пуля
влетела Миля Корбина с неистовым криком:
     - Новенькая, новенькая, новенькая!
     - Mademoiselle  Корбина,  -  остановил ее учитель, - здесь не рынок-с и
кричать  как  на  рынке  благовоспитанной барышне во время урока не годится.
Умерьте пыл ваш!
     - Ах,  Александр  Дмитриевич! - вскричала Миля, ничуть не смущенная его
замечанием,  благо  дежурившей  в этот день Кис-Кис не было в классе. - Я не
могу!  Эта  новенькая  совсем не то, что вы думаете! И... я больше ничего не
скажу, пусть это будет сюрприз!
     - Что ты мелешь, Милка! - вмешалась Лер.
     - А  вот  увидите!  Вот  увидите!  -  кричала  Корбина. - И все, все вы
удивитесь! Все! Ах, какой сюрприз! Какая новость будет для всех вас!
     - Госпожа  Корбина,  - снова повысил голос учитель, - потрудитесь сесть
на ваше место и заняться вашей работой.
     - Сейчас,  сейчас,  Александр  Дмитриевич!  -  заторопилась девочка и с
преувеличенным рвением набросилась на свой рисунок.
     Дверь  в  класс  широко  распахнулась,  и  вошла Maman, со своим знаком
кавалерственной  дамы  на  плече,  в  сопровождении  Кис-Кис  и двух молодых
девушек,  в  одной  из  которых я, несмотря на долгую разлуку, узнала Ирочку
Трахтенберг, в другой - Нору - принцессу из серого дома.
     - Вот  вам и новость! Вот вам и сюрприз! - прошептала в восторге Милка,
впиваясь глазами в вошедшую Нору.
     Действительно,  сюрприз  вышел  не  на  шутку,  и  мы  разинули  рты от
удивления.
     Принцесса  из  серого дома, таинственная белая девушка, поступала к нам
в институт как самая заурядная новенькая!
     На  ней  было  надето  то  же  белое платье или что-то похожее на него,
воздушное  и  легкое,  как  облако.  Две  длинные белокурые косы, отливающие
золотом,  лежали  на  плечах  новенькой.  Ее  большие  прозрачно-синие глаза
насмешливо  щурились на нас, как и тогда из окна дома, в день нашего первого
знакомства.
     - Mes  enfants,  -  произнесла  Maman,  слегка  выдвигая вперед Нору, -
прошу  любить  и  жаловать  вашу новую подругу. Вы, я уверена, подружитесь с
нею,  как вполне взрослые барышни. Mademoiselle Нора много путешествовала за
границей  и  может рассказать вам кое-что очень интересное. N'est-ce pas, ma
cherie   (не  правда  ли,  милая),  вы  поделитесь  вашими  впечатлениями  с
подругами? - обратилась к ней с улыбкой начальница.
     - Avec  grand  plaisir, princesse (с большим удовольствием, княгиня)! -
поспешила   ответить  новенькая,  умышленно,  как  показалось  мне,  избегая
называть начальницу Maman, по-институтски.
     - А-а!  Все  старые  друзья!  Но  как  они  выросли! Боже мой! - хорошо
знакомым  мне,  надменным  голоском  произнесла  Ирочка Трахтенберг, которую
нельзя было не признать сестрою новенькой благодаря их сходству.
     Зеленоватые   глаза  Ирочки  обежали  весь  класс  быстрым  взглядом  и
остановились на мне.
     - Как  вы  изменились, как выровнялись и похорошели, милая Люда, за эти
шесть  лет,  что  я  вас не видела, - произнесла она любезно, протягивая мне
обе руки, затянутые в светлые лайковые перчатки.
     Я встала и подошла к ней.
     - Да-да,  -  с ласковой улыбкой подтвердила начальница, - Влассовская -
это  наша  гордость.  Она  во  всех  отношениях  блестяще  оправдывает  наши
надежды, как лучшая ученица класса.
     Я  низко  присела,  опустив  глаза,  как  это  требовалось институтским
этикетом.
     Maman  милостиво  потрепала меня по щечке и произнесла, снова обращаясь
к старшей из сестер Трахтенберг:
     - Вы вполне можете поручить ей вашу сестру, Ирэн!
     Последняя  молча,  в знак согласия, наклонила свою белокурую головку, в
то  время как Нора насмешливо вскинула на меня свои лукаво сощуренные глаза.
О,  она,  как  видно,  и не нуждалась ни в чьем покровительстве - эта гордая
красавица Нора!
     Maman  наклонилась было к ней с намерением перекрестить и поцеловать ее
перед  "сдачей"  на  руки классной даме, что она всегда проделывала со всеми
новенькими,  но  ограничилась  почему-то  одним  только  поцелуем  бледной и
прозрачной щечки, подставленной ей Норой.
     Потом,  заглянув  в  два-три альбома с рисунками выпускных и найдя, что
на  одном  из  них  нос  пристроен слишком близко к уху, а на другом нога не
имеет  последнего пальца, Maman кивнула одним общим кивком учителю, Кис-Кис,
нам и новенькой и, опираясь на руку Ирэн, вышла из класса.
     Новенькая  осталась  одна перед лицом 40 девочек, подробно и настойчиво
разглядывавших   ее  хрупкую,  воздушную  белую  фигурку.  Несколько  секунд
длилось молчание.
     Мы  были  уже  слишком  взрослыми  для  того,  чтобы приставать к вновь
поступившей   с  вопросами,  и  слишком  еще  детьми,  чтобы  удержаться  от
подобного   соблазна.  Поэтому  мы  бесконечно  обрадовались,  когда  звонок
возвестил  об окончании класса, и, позабыв о нашем достоинстве выпускных, мы
все повскакивали с мест и окружили Нору.
     - Вы  родная  сестра  mademoiselle  Ирэн?  - начала Кира Дергунова, как
самая решительная изо всех.
     - Разумеется!   -   отвечала   новенькая,  в  свою  очередь  пристально
разглядывая черноглазую цыганочку Киру.
     - Сколько вам лет? - подхватила за Дергуновой ее подруга Белка.
     Новенькая чуть заметно, неуловимо улыбнулась.
     - А как вы думаете сами, сколько? - спросила она.
     - Вы  знаете,  Милка  вас  обожает!  - послышался чей-то голос из толпы
девочек.
     - Кто? - не поняла новенькая.
     - Корбина,  Миля,  -  пояснила  Иванова, - давно обожает, с той минуты,
как  в окне вас увидала... Вы разве не знаете?.. Только не увлекайтесь этим!
Она  вам  живо  изменит.  Милка  не отличается верностью. В прошлом году она
обожала  Александра  Македонского,  потом  изменила  ему  для Сократа, потом
обожала Кузьму Ивановича.
     - Это учитель?
     - Нет.  Это  старший  повар.  Он  ужасно смешной и добрый... Всегда нам
давал  кочерыжки  и  морковь...  Скоро  он уедет в Сибирь, на родину... А вы
откуда?
     - Я  родом из Стокгольма... Я шведка по отцу и француженка по матери...
Я училась в Париже, в частном пансионе madame Ivette.
     - А почему вы в белом?
     - По  привычке...  У  madame  Ivette  все девушки ходили в белом... Она
находила это гигиеничным и подходящим. Белый цвет - символ невинности.
     - Душка,  прелесть,  красавица!  -  молитвенно  сложив  ручки на груди,
шептала Миля, не сводя глаз с новенькой.
     - Милка, не подлизывайся, - крикнула Краснушка со своего места.
     Она  единственная  из  всего  класса осталась сидеть на своей скамейке,
старательно  подтушевывая  рисунок и делая вид, что не обращает ни малейшего
внимания на новенькую.
     - Ах, Запольская, ты с ума сошла! - вспыхнула, краснея до ушей, Миля.
     Новенькая  оглянулась  на рыжую девочку, и лукавая улыбка скользнула по
ее  губам.  Она бесцеремонно раздвинула окружавших ее институток и подошла к
пюпитру Краснушки.
     - Это  ваш  рисунок?  - указала она на почти доконченную голову сатира,
лежавшую перед Марусей.
     - Мой!  -  резко отвечала Краснушка, и глаза ее с вызывающим выражением
остановились на новенькой.
     - Недурно,  -  похвалила  та, - а только нос несколько крив и глаз один
больше другого. Разве вы не видите сами?
     Краснушка  вспыхнула.  Она  считалась одною из лучших учениц у Львова и
очень  гордилась  своей  способностью  к  рисованию.  И  вдруг эта Бог знает
откуда  явившаяся  новенькая  открыто  уличала  ее  рисунок в неправильности
перед лицом всего класса!
     Маруся  была  страшно  самолюбива  и горда. Она сердито захлопнула свой
альбом  и,  дерзко  уставившись  в  лицо  новенькой  загоревшимися  глазами,
проговорила резко:
     - Я не нуждаюсь в указаниях. Мне их сделает учитель.
     - Напрасно,  -  произнесла,  улыбаясь  своей  тонкой  улыбкой,  Нора, -
право,  напрасно,  mademoiselle...  - она помедлила слегка, чтобы кто-нибудь
из  нас  подсказал  ей фамилию Краснушки, и, не дождавшись такой любезности,
продолжала:  -  Я  несколько  сведуща  в  этом  деле  и  могла  бы  быть вам
полезной...
     - А  я  говорю  вам,  что  я  не  нуждаюсь  в ваших уроках и прошу меня
оставить в покое!
     Лицо  Краснушки  мгновенно  побледнело,  как  это всегда с ней бывало в
минуты  волнения  и гнева. Нора не смутилась ни на секунду. Она чуть заметно
пожала своими тонкими плечиками и произнесла, обращаясь ко всем нам:
     - Какое  несчастье,  что  в  учебных заведениях России так мало уделяют
внимания  светскому  воспитанию,  -  и  затем,  повернувшись  ко  мне,  живо
проговорила  с  любезной  улыбкой:  -  Я  ждала  вас все время, отчего вы не
пришли ко мне?
     Я находилась в затруднительном положении, не зная, что отвечать.
     - Ее   не  пускала  Краснушка,  -  неожиданно  выпалила  Милка,  всегда
выскакивавшая невпопад.
     Новенькая   так  и  залилась  своим  серебристым  смехом,  делавшим  ее
прелестной.
     - Как?  Эта  сердитая  рыженькая художница не пускала вас ко мне? Но...
ma belle, неужели у вас нет собственной воли?
     Я  смутилась.  Не могла же я ей раскрыть мою душу в первый же час моего
знакомства  и  признаться в том, что рыженькая художница - моя милая Маруся,
самое  дорогое,  самое близкое для меня существо в институтских стенах, ради
спокойствия  которой  я  готова  выносить  все  ее  маленькие  требования  и
капризы.
     Вероятно,  лицо  мое  было  очень  растерянно  и глупо, потому что Нора
снова рассмеялась и, взяв меня за руку, проговорила:
     - Ну-ну,  это  не  мое дело! Лучше познакомьте меня с вашими подругами.
Вы  слышали,  о  чем  просила  моя  сестра  Ирэн?  Chaperonnez-moi  donc, ma
mignonne (возьмите же меня под свое покровительство, милочка)!
     Я  должна была исполнить ее желание и перезнакомила ее со всем классом.
"Наши"  смотрели  на  Нору  Трахтенберг  как  на  какое-то  совсем особенное
существо...  Она  резко  отличалась от всех этих милых, простеньких девочек,
гладко  причесанных  по институтскому правилу, в не совсем свежих передниках
и со следами черных клякс на пальцах.
     Новенькая  была  безукоризненно  изящна и грациозна. Каждое движение ее
было  законченно  и  картинно. Мы не могли не заметить этого и не признать в
ней  отлично воспитанной великосветской барышни из вполне аристократического
дома   и  невольно  конфузились  перед  нею  за  наши  грязные  передники  и
выпачканные в чернилах пальцы.
     Одна  неугомонная  Маруся  не  хотела "признать" новенькой. Лишь только
прозвучал  звонок, возвещавший начало следующего урока, и я вернулась на мое
место,  Краснушка  приблизила  ко  мне  почти вплотную побледневшее от гнева
лицо и прошептала, задыхаясь от слез и злости:
     - Если  ты  будешь  говорить  с  нею,  гулять в перемену или слушать ее
хвастливое вранье, я тебе не друг больше, слышишь ли, не друг, Люда!
     Я поспешила ее успокоить лаской и обещаниями исполнить ее просьбу.
     Маруся  успокоилась  так  же  быстро,  как и взволновалась, и только не
отпускала  меня от себя ни на минуту, боясь, чтобы Нора не завладела мною. В
тот  же  вечер,  в кругу трех-четырех из почитательниц ее таланта, Краснушка
читала  свою  поэму,  написанную во время урока истории под крышкой пюпитра.
Поэма  называлась  "Скандинавская  дева",  и  в  ней безжалостно осмеивалась
вновь поступившая Нора Трахтенберг.


ГЛАВА XI

                         Великолепная Нора. Гадюка.
                                  Заговор

     Новенькую  одели в зеленое камлотовое платье, белый фартук и пелеринку.
Только  белокурые  косы  ее  остались висеть вдоль спины. Новенькая страдала
мигренями,  и  волосы,  уложенные  жгутом на затылке, как это требовалось по
форме,  могли отяготить ее прелестную головку, потому ей, в виде исключения,
разрешили носить косы.
     В  зеленом  платье,  безобразившем  обыкновенно всех прочих институток,
красота  новенькой  выступала еще рельефнее. Особенно нравились ее глаза под
темными  ресницами,  всегда слегка прищуренные, насмешливые и вызывающие. Да
не  одни  только  глаза:  вся  она  была как-то необыкновенно красива - куда
лучше Вали Лер, "саксонской куколки", и Медеи - Вольской.
     Класс  как-то странно относился к Норе. Никто не задевал, не затрагивал
ее.  Все давали ей почтительно дорогу, как бы сознавая ее превосходство; при
ее  появлении  смолкали беззаботные институтские речи: глупые шутки, наивные
выдумки  и  остроты - все это не имело места в обществе Норы. Ее стеснялись,
как   посторонней.  Чуткие  девочки  понимали,  что  эта  красивая,  бледная
аристократка,  поступившая  на один год, чтобы усовершенствоваться в русском
языке,  не  могла  иметь  ничего  общего  с  детьми  средних  русских семей,
преимущественно  сирот,  дочерей  офицеров  и  служащих в военном ведомстве.
Даже   Анна   Вольская,   гордая,   не   признающая  ничьего  превосходства,
стушевалась  как-то  со  времени поступления новенькой и сошла "на нет", как
про нее с горечью говорила ее подруга Лер.
     Даже  Миля  Корбина  не смела открыто боготворить Нору и поклонялась ей
втайне,  точно  подавленная  ее  превосходством над всеми. Одна Краснушка не
желала,  по-видимому, "признавать" совершенства Норы. Она открыто вела с нею
нескончаемую  войну,  задевая  ее  ежеминутно, стараясь изо всех сил уронить
достоинство  новенькой и сравнять ее со всеми прочими институтками. Но Нора,
казалось,  и  не  замечала  даже  усилий Маруси. С великолепным спокойствием
отмалчивалась  она на все колкости и задирания Краснушки, и только привычная
тонкая  усмешка  морщила  по  временам  ее  гордые  губы.  Когда  же выходки
Запольской  превышали всякую меру терпения, Нора спокойно поднимала глаза от
книги  (она  по  большей  части читала во время рекреаций английские романы,
которые   были   нам   недоступны  по  причине  незнания  языка)  и,  лукаво
сощуриваясь, говорила безо всякой злости по адресу Запольской:
     - Юпитер,  ты  сердишься  -  значит,  ты  не  прав! - И этим еще больше
выводила ту из себя.
     Досадно  было  и  то  Марусе,  что  молодая  Трахтенберг была отлично и
разносторонне  подготовлена по всем предметам. Учителя были в восторге от