знесла  Арно  теми же сладенькими звуками, - я
хочу поговорить с вами о вашей дружбе с Запольской.
     - С Марусей? - воскликнула я изумленно.
     - Да,  mon  enfant, эта дружба, не скрою, вредит вам. Вы первая ученица
и  примерная  воспитанница. Запольская - отъявленная шалунья. Вы не могли не
слышать  ее дерзкого обращения со мною. В субботний отчет я поговорю о ней с
Maman.  Чем  это  кончится  -  не  знаю...  Но если Maman узнает еще две-три
дерзости  Запольской,  я  нисколько не удивлюсь, если конференция настоит на
исключении  ее  из  института.  Вам  нечего  дружить с нею, ma chere. Знаете
(скажи  мне,  с  кем ты водишься, и я скажу, кто ты). Хорошая девушка должна
избегать  дурных,  и я надеюсь, что вы, Влассовская, измените свой взгляд на
Запольскую   и  найдете  себе  более  достойную  подругу  вроде  Муравьевой,
Марковой,  Чикуниной,  Зот  и других. Надеюсь, вы поняли меня, mon enfant. А
теперь  ступайте  спать...  Я не задерживаю вас больше! Bonne nuit, ma chere
(доброй ночи, милая).
     - Bonne nuit, mademoiselle!
     Я сделала традиционный книксен и "вылезла из дупла".
     Так  вот  оно  что!  Вот  он,  разговор  по душе! О, противная Арношка!
Гадкий  Пугач! Неужели хоть на минуту могла она подумать, что я "продам" мою
Марусю  за  противные  закуски  и  отвратительные  речи  "по душе"? Никогда,
никогда  в  жизни,  mademoiselle Арно, запомните это! Людмила Влассовская не
была и не будет изменницей...
     - Что  ты  делала  в  "дупле"?  Что  тебе  говорил Пугач? - послышались
расспросы моих подруг, лишь только я снова очутилась в дортуаре.
     Но  я  не  отвечала  им  ни  слова,  а  стремительно кинулась к постели
Запольской.
     Маруся  сидела  на  ней скорчившись, поджав под себя ноги по-турецки. В
одной  руке  она  держала  карандаш, а другой размахивала по воздуху клочком
бумаги и что-то быстро-быстро шептала.
     Я  поняла,  что Маруся "сочиняла" и что на нее напал один из ее порывов
вдохновения.  Ее  алый  ротик  улыбался,  а  в  глазах, там, за этими яркими
искорками,  в самой глубине блестящих зрачков, горело и переливалось что-то.
Рыжие  кудри спутанными прядями падали на грудь, и все ее разом побледневшее
личико светилось теперь каким-то внутренним светом.
     - Маруся!  Маруся!  Золото  мое!  -  бросилась  я  к  ней в неудержимом
порыве. - Знаешь ли, что проповедовала Арно?!
     Но  она  была  теперь  далека  и от Арно, и от ее проповедей, и даже от
меня самой, ее лучшей, самой дорогой подруги.
     - Не  мешай,  Галочка,  -  шепотом  произнесла  она,  - я пишу стихи...
Помнишь  мой  сон,  Люда?  Цветы...  Нерон...  песни...  Я облеку этот сон в
поэзию...  Чикунина своим пением вдохновила меня! Мне всегда хочется писать,
когда я слышу песни, музыку... Не мешай, Люда, постой... как это? Ах, да...

                И вот он встал, властитель Рима,
                Он лютню взял и подал знак...
                Пред ним, бледна и недвижима... -

продекламировала с пафосом Маруся и вдруг, неожиданно  сорвавшись  с  места,
кинулась со всех ног к Додо Муравьевой, крича во все горло:
     - Душка Додоша, дай рифму на "знак", ты так много читаешь!
     - "Дурак"!   -   неожиданно   выпалила   Бельская,  всегда  скептически
относившаяся к таланту Краснушки.
     - Ты сама дура, Белка, и в тебе нет ни на волос ни поэзии, ни чувства!
     И  Маруся,  с  тем  же  блуждающим  взглядом,  снова  метнулась к своей
постели.
     - Mesdam'очки,  какие  мы  все  талантливые! - восторженно взывала Миля
Корбина,  вскарабкавшись  на  ночной  столик:  -  Валя  Чикунина  -  певица,
Краснушка  -  поэт...  Зот  картины  пишет...  Вольская  - музыкантша... Ах,
mesdam'очки, поцелуемтесь, пожалуйста! - заключила она неожиданно.
     - Mesdames,  couchez  vous  (ложитесь  спать)! - произнесла Арно, снова
появляясь  на  пороге. - Корбина, слезайте сейчас же со шкапчика. Вы, верно,
привыкли лазить с мальчишками по забору у себя дома.
     - У-у,  противная,  - поворачиваясь спиной к Пугачу, протянула Корбина,
-  не  смеет  домом  попрекать!..  Анна,  Анна,  а  твоя  новость?  -  увидя
проходившую с полотенцем через плечо Анну, бросилась она к ней.
     - После  спуска  газа,  -  шепнула  звонким  шепотом та, - mesdam'очки,
соберитесь все на моей постели после спуска газа!
     Дортуарная   девушка  Акулина  подставила  табуретку  под  висящие  под
потолком газовые рожки и уменьшила в них свет.
     Дортуар  тонул в полумраке. Краснушка, прерванная на полустрочке своего
писания, со злостью швырнула карандаш на пол и заявила сердитым шепотом:
     - И дописать не дали, что за свинство!
     - Запольская,  будьте  сдержаннее в ваших выражениях, - зашипела на нее
Арно.
     - Незачем,  - проворчала Краснушка, - я "нулевая" по поведению. Значит,
с меня взятки - гладки.
     - Не  дерзить!  Или  я  отведу  вас  к Maman! - прикрикнул окончательно
выведенный из себя Пугач.
     - Господи,  жизнь-то наша, - комически вздохнула на своей постели Кира,
- каторга си-бир-ская!
     Маруся  долго  взбивала подушки, потом встала на колени перед образком,
привешенным  к  ее  изголовью,  и  стала  усердно  молиться,  отбивая земные
поклоны.  Потом  она  снова влезла на постель и, перевесившись в "переулок",
как у нас назывались пространства между кроватями, шепнула мечтательно:
     - Я бы хотела быть поэтом! Большим поэтом, Люда!
     Ее  лицо  было  еще  бледно  от экстаза, рыжие кудри отливали золотом в
фантастическом полуосвещении дортуара. Губы улыбались восторженно и кротко.
     Я безотчетным движением обняла ее и тихо прошептала:
     - Никогда, никогда не "продам" я тебя, милая моя Краснушка!
     Она  или  не  расслышала,  или не поняла меня, потому что губы ее снова
зашевелились, и я услышала ее восторженный лепет:
     - Цветы... и кровь... и круглая арена, и музыка, и дикий рев зверей...
     - Маруся! Маруся! Да полно тебе... Спокойной ночи.
     Она  не  отвечала,  машинально  поцеловала  меня  и,  отпрянув  на свою
постель, зарылась головой в подушки.
     Я  полежала  несколько  минут  в ожидании, пока Пугач снова не влезет в
свое  дупло; потом, когда дверь ее комнаты скрипнула и растворилась, осветив
на   мгновение   яркой  полосой  света  дортуар  с  40  кроватями,  и  затем
затворилась  снова,  я  быстро  вскочила  с постели, накинула на себя юбку и
поспешила  в  гости  на  кровать  к Анне Вольской, где уже белели три-четыре
фигурки девочек в ночных туалетах.
     Анна  Вольская лежала на своей постели, Кира Дергунова, Белка, Иванова,
красавица  Лер,  Мушка и я расселись кто у нее в ногах, кто на табуретках, в
переулке.
     Вольская,  на  бледном,  интеллигентном  и  изящном  лице  которой ярко
горели  в  полутьме  дортуара  два  больших  серых  глаза, казавшихся теперь
черными,  обвела  всех  нас  испуганно-таинственным  взглядом  и без всякого
вступления сразу "выложила" новость:
     - Я видела в 17-м номере "ее"!..
     - Ай!  -  взвизгнула  Мушка.  -  Анна,  противная, не смей, не смей так
смотреть, мне страшно!
     - Пошла  вон,  Мушка,  ты не умеешь держать себя! - холодно проговорила
Анна, награждая провинившуюся девочку уничтожающим взглядом. - Пошла вон!
     Мушка,  сконфуженная,  присмиревшая,  молча  сползла  с  постели Анны и
бесшумно удалилась, сознавая свою вину.
     - Ну? - притаив дыхание, так и впились мы в лицо Вольской.
     - В  17-м  номере  появилась  черная  женщина!  -  торжественно и глухо
проговорила она.
     - Анна,  душечка!  Когда  ты  "ее"  видела?  - прошептала Белка, хватая
холодными,  дрожащими  пальцами  мою руку и подбирая под себя спущенные было
на пол ноги.
     - Сегодня,  во время экзерсировки, перед чаем. Я сидела в 17-м номере и
играла  баркароллу  Чайковского,  и  вдруг  мне  стало так тяжело и гадко на
душе...  Я  обернулась  назад  к  дверям  и  увидела  черную  тень,  которая
проскользнула  мимо  меня  и  исчезла  в  коридорчике. Я не заметила лица, -
продолжала  Анна,  -  но  отлично разглядела, что это была женщина, одетая в
черное платье...
     - А  ты  не  врешь, душка? - так и впиваясь глазами в Вольскую, шепотом
произнесла Кира.
     - Анна  никогда не врет! - гордо ответила Валя Лер, подруга Вольской. -
И потом, будто ты не знаешь, что 17-й номер пользуется дурной славой...
     - Ах,  душки,  я  никогда  не  буду  там  экзерсироваться!  -  в  ужасе
зашептала  Иванова.  -  Ну, Вольская, милая, - пристала она к Анне, - скажи:
смотрела она на тебя?
     - Я   не  заметила,  mesdam'очки,  потому  что  страшно  испугалась  и,
побросав ноты, кинулась в соседний номер к Хованской.
     - А Хованская не видела "ее"?
     - Нет.
     - Хованская  парфетка, а парфетки никогда не видят ничего особенного! -
авторитетно заметила Кира.
     - И Вольская парфетка, - напомнила Белка.
     - Анна  -  совсем  другое  дело.  Анна  совсем  особенная,  как  ты  не
понимаешь?  -  горячо  запротестовала  Лер,  питавшая  какую-то восторженную
слабость к Вольской.
     - Mesdam'очки,  -  со  страхом  зашептала  снова  Бельская,  - а как вы
думаете: кто "она"?
     - Разве  ты  не  знаешь?  Конечно,  все  та же монахиня, настоятельница
монастыря,  из  которого давно-давно сделали наш институт. Ее душа бродит по
селюлькам,  потому  что  там  раньше  были  кельи  монахинь, и ее возмущает,
должно  быть,  светская  музыка и смех воспитанниц! - пояснила Миля Корбина,
незаметно подкравшаяся к группе.
     - Mesdam'очки,   а   вдруг   она  сюда  к  нам  доберется  да  за  ноги
кого-нибудь!   Ай-ай,  как  страшно!  -  продолжала  Бельская,  окончательно
взбираясь с ногами на табуретку.
     - Знаете,  душки,  если  мне  выйдет  очередь  экзерсироваться  в  17-м
номере, я в истерику и в лазарет! - заявила Кира.
     - А Арношка тебя накажет! Она ведь истерик не признает...
     - Пусть наказывает... а я все-таки не пойду! Этакие страсти!
     - Ты  боишься,  Влассовская?  -  обратилась  ко  мне  Анна,  когда  мы,
перецеловавшись  и  перекрестивши  друг  друга,  стали  расходиться по своим
постелям.
     - Нет,  Вольская,  я не боюсь, - отвечала я спокойно, - ты прости меня,
но я не верю всему этому.
     - Мне  не  веришь?  - И большие глаза Анны ярко блеснули в полумраке. -
Слушай,  Людмила,  -  зазвучал ее сильный, грудной голос, - я сама не верила
своим  глазам,  но...  слушай,  это  было...  я  ее  видела... видела черную
женщину,  клянусь  тебе  именем  моей покойной матери. Веришь ты мне теперь,
Люда?
     Да,  я  ей  поверила. Я, впрочем, ни на минуту и не задумалась над тем,
что  это  была  ложь,  -  нет,  Анна  Вольская  была  в  наших глазах совсем
особенною  девушкою. Она никогда не лгала, не пряталась в своих провинностях
и  была  образцово честна, но ее нервность доходила иногда до болезненности,
и  я в первую же минуту ее рассказа подумала, что черная женщина была только
плодом  ее  расстроенной  фантазии.  Но  когда  Вольская  поклялась мне, что
действительно  видела  черную женщину, - я уже не смела сомневаться больше в
ее словах, и мне разом сделалось страшно.


ГЛАВА VII

                       Кис-Кис и ее исповедь. Батюшка

     Следующий  день было немецкое дежурство. Fraulein Hening - добродушная,
толстенькая  немочка,  которую  мы  столько  же  любили,  сколько ненавидели
Пугача-Арно,  -  еще  задолго  до  звонка к молитве пришла к нам в дортуар и
стала,   по  своему  обыкновению,  "исповедовать",  то  есть  расспрашивать,
девочек о том, как они вели себя в предыдущее французское дежурство.
     Мы  никогда  не  лгали  Кис-Кис,  как  называли нашу Fraulein, и потому
Краснушка  в первую же голову рассказала о вчерашней "истории", Миля Корбина
присовокупила  к  этому  рассказу  и свое злополучное происшествие. Fraulein
внимательно  выслушала  девочек,  и  лицо  ее,  обыкновенно жизнерадостное и
светлое, приняло печальное выражение.
     - Ах,  Маруся,  -  произнесла  она с глубоким вздохом, - золотое у тебя
сердце, да буйная головушка! Тяжело тебе будет в жизни с твоим характером!
     - Дуся-Fraulein,  -  пылко  вскричала  Краснушка,  -  ей-Богу  же, я не
виновата. Она придирается.
     - Ты  не  должна говорить так о твоей классной даме, - сделав серьезное
лицо, произнесла Кис-Кис.
     - Право  же,  придирается,  Fraulein-дуся! Ведь из-за пустяка началось:
зачем я поцеловала Влассовскую после звонка.
     - Ну  и  промолчала бы, смирилась, - укоризненно произнесла Fraulein, -
а  то  ноль за поведение. Fi, Schande (фи, стыд)! Выпускная - и ноль... Ведь
Maman  может  узнать,  и  тогда  дело плохо... Слушай, Запольская, ты должна
пойти извиниться перед mademoiselle Арно... Слышишь, ты должна, дитя мое!
     - Никогда,  -  горячо вскричала Маруся, - никогда! Не требуйте этого от
меня,  я  ее  терпеть  не  могу,  ненавижу,  презираю! - Глаза девочки так и
заблестели всеми своими искорками.
     - Значит,  ты  не  любишь меня! - произнесла Кис-Кис, укоризненно качая
головою.
     - Я  не  люблю?  Я,  Fraulein?  И  вы можете говорить это, дуся, ангел,
несравненная!  -  И  она бросилась на шею наставницы и вмиг покрыла все лицо
ее горячими, быстрыми поцелуями.
     - А  Пугача я все-таки ненавижу, - сердито поблескивая глазами, шепнула
Краснушка, когда мы становились в пары, чтобы идти вниз...
     Первый урок был батюшки.
     Необычайно  доброе  и  кроткое  существо  был наш институтский батюшка.
Девочки  боготворили  его  все  без  исключения. Его уроки готовились дружно
всем  классом;  если  ленивые  отставали,  - прилежные подгоняли их, помогая
заниматься.  И  отец Филимон ценил рвение институток. Чисто отеческою лаской
платил  он  девочкам  за  их  отношение  к  нему.  Вызывал  он  не иначе как
прибавляя  уменьшительное,  а часто и ласкательное имя к фамилии институтки:
Дуняша  Муравьева,  Раечка  Зот,  Милочка  Корбина и т.д. Случалось ли какое
горе  в  классе,  наказывалась  ли  девочка,  - батюшка долго расспрашивал о
"несчастье"  и,  если  наказанная  страдала  невинно,  шел  к  начальнице  и
"выгораживал"  пострадавшую.  Если  же  девочка  была виновата, отец Филимон
уговаривал  ее  принести  чистосердечно  повинную  и  загладить поступок. Во
время  своих  уроков  батюшка  никогда  не  сидел  на  кафедре,  а  ходил  в
промежутках  между  скамейками, поясняя заданное к следующему дню, то и дело
останавливаясь  около  той  или  другой  девочки  и поглаживая ту или другую
склоненную  перед  ним  головку.  Добрый священник знал, что в этих холодных
казенных  стенах вряд ли найдется хоть одна душа, могущая понять чуткие души
девочек,   вырванных   судьбою   из-под  родных  кровель  с  самого  раннего
детства...  И  он  старался  заменить  им  лаской хоть отчасти тех, кого они
оставляли дома, поступая в строго дисциплинированное учебное заведение.
     - Ну,  девоньки, - обратился он к нам после молитвы, которую при начале
его  класса  всегда  прочитывала  дежурная  воспитанница,  -  а  херувимскую
концертную вы мне выучили к воскресенью?
     - Выучили,  батюшка,  выучили!  -  радостно ответили несколько молодых,
сочных голосов.
     - Ну  спасибо  вам!  -  ласково  улыбнулся батюшка. - Нелегкая задача -
петь  на  клиросе...  Справитесь  ли, Варюша? - обратился он к Чикуниной, на
что та ответила своим сильным, звучным голосом:
     - Постараемся, батюшка.
     - Бог в помощь, деточки! А вот псаломщика у нас нет!
     И  батюшка  внимательным  взором обвел класс, как бы не решаясь, на ком
остановиться.
     "Псаломщиком"  называлась та воспитанница, которая читала за дьячка всю
церковную  службу  в  институтской церкви. Быть "псаломщиком" было далеко не
легко.  От  "псаломщика" требовалось знание славянского языка, звучный голос
и крепкое здоровье, чтобы не уставать в продолжение долгих церковных служб.
     После  шумных  рассуждений  была выбрана Таня Петровская, отчасти за ее
благочестие, отчасти за ее здоровье и выносливость.
     - Батюшка,   а  у  нас  в  17-м  номере  появилась  черная  женщина!  -
неожиданно выпалила сидевшая на последней скамейке Иванова.
     - Что  вы,  Манюша,  Бог  с  вами! - произнес батюшка и, сдвинув на лоб
очки, пристально посмотрел на говорившую.
     - Иванова,  глупая,  молчи!  Ведь  это  "тайна",  - дернула ее за рукав
сидевшая поблизости Кира.
     Но было уже поздно. Батюшка услышал "тайну".
     - Что  вы,  девочки,  - прозвучал его ласковый, голос, - никакой черной
женщины  не может быть в музыкальной комнате! Ведь незнакомых не допускают в
институт, а всех ваших дам вы знаете в лицо.
     - Да  это  была  не  дама,  батюшка,  это  было "оно"... - начала робко
Бельская.
     - Что? - не понял батюшка.
     - "Оно"...  привидение...  -  подхватила  Миля  Корбина,  и  зрачки  ее
расширились от страха.
     - Галочка, пусти, пусти меня! - послышалось со всех сторон...
     - Да  Господь  же с вами, девоньки, чего только не выдумаете! - ласково
усмехнулся  отец  Филимон...  - Ничего тайного, сверхъестественного не может
быть  на земле. Есть таинства, а не тайны: таинства обрядов, таинство смерти
и другие.
     - Ах,  батюшка,  -  прошептала  Миля,  -  а  как  же мертвецы встают из
гробов... и являются к живым людям?
     - Все  это  неправда,  девочка...  Либо неуместная шутка досужих людей,
либо  просто  выдумка...  Тело  подлежит  тлению  после  смерти,  как же оно
явится?..  А  душа,  насколько  вы  знаете,  не может воплощаться, - пояснил
батюшка. - Да и кто видел из вас черную женщину?
     Мы  невольно оглянулись на Вольскую. Она сидела бледная и спокойная, по
своему обыкновению, и на вопрос священника отвечала твердо:
     - Я ее видела, батюшка.
     - Вы,  Анночка?  - удивился тот. - Но, деточка, вы, наверное, ошиблись,
приняв   кого-нибудь   из   музыкальных  дам,  делавших  обход  нумеров,  за
привидение...  Успокойтесь,  дети, - обратился он ко всем нам, - знайте, что
все  усопшие спокойно спят в своих могилах и что привидений не существует на
земле!.. Анна, грешно и нехорошо верить в них.
     Анна  молчала,  только  легкая  судорога  подергивала ее губы. Вольская
славилась  между  нами  своим авторитетом. Ей верили больше всего класса, ее
уважали  и  даже  чуточку  боялись.  И  в правдоподобии ее рассказа о черной
женщине никто не усомнился ни на минуту.
     Объяснение   батюшки   сорвало  покров  таинственности  с  происшествия
Вольской,  и  мы  сидели  теперь  разочарованные и огорченные тем, что "оно"
оказывалось  только  музыкальной  дамой.  Какое  прозаическое и обыкновенное
пояснение! Какая жалость!
     - Я  иду  экзерсироваться  в  семнадцатый  нумер,  - решительно заявила
Белка, когда батюшка, благословив нас по окончании урока, вышел из класса.
     - И я!
     - И я!
     - И я! - послышалось со всех сторон.
     Семнадцатый  нумер  брался  теперь чуть ли не с бою. Надо доказать, что
Анна ошиблась вчера. Надо решить эту загадку.
     - А  я  и не подозревала, Анна, твоей способности к "сочинительству", -
проходя мимо Вольской, съязвила Крошка.
     Последняя  ответила  презрительной  улыбкой.  Анна  слишком ценила свое
достоинство,   чтобы   входить   в  какие-либо  объяснения  и  пререкания  с
подругами, которых в глубине души считала ниже и глупее себя.
     Все  последующие  уроки,  завтрак  и  обед мы просидели как на иголках;
ожидая   того  часа,  когда  нам  прочтут  распределение  нумеров  для  часа
музыкальных упражнений.
     Наконец  час  этот  настал.  В 7 часов вечера Fraulein Hening взошла на
кафедру  и,  взяв  в  руки  тетрадку  с  расписанием,  прочла  распределение
селюлек.
     Бельская  -  10,  Иванова  -  11, Морева - 12, Хованская - 13 и т.д., и
т.д. вплоть до 17-го, последнего нумера, который предназначался мне.
     В первую минуту мне показалось, что я ослышалась...
     - Какой? - помимо моей воли вырвалось у меня.
     - Семнадцатый,   семнадцатый!..   Галочка,   пусти,   пусти   меня!   -
послышалось со всех сторон.
     Но  я не согласилась: мне во что бы то ни стал