жизнь не казалась мне такой прекрасной, такой
светлой и радостной, как теперь!..
     Эйше  принесла  в  молельню кувшин с водой и круглый пшеничный хлебец и
поставила  то  и  другое  у  моих ног. Я видела во взгляде ее горящих словно
уголья  глаз,  как  ей неудержимо хотелось броситься на меня, выцарапать мне
глаза,  всячески  избить  и измучить меня, но она только ограничивалась тем,
что   грозила   мне   своими   смуглыми   кулаками,  приговаривая  поминутно
единственную фразу, которую знала по-русски:
     - У-у, собака-уруска, собака!
     Я  понимала,  что  Эйше  не  могла  не  ненавидеть меня. Она, как и все
другие,  считала  меня  виновницей  бегства Израила и Бэллы, главным образом
Израила,  который,  по  желанию  наиба и муллы, должен был назвать ее, Эйше,
своей женой.
     Она  села  передо  мной  на  корточки  и  смотрела, смотрела на меня не
отрываясь своим жгучим, враждебным взглядом.
     Так  прошел  день и наступил вечер... Солнце уже пряталось за горами (я
видела  это  в  узкое  отверстие  кровли  над моей головой), когда наконец в
молельню вошел старый мулла.
     На  нем было белое одеяние, прикрытое такой же мантией. Чалма на голове
тоже  сверкала снежной белизной. Движением руки он выслал Эйше из комнаты и,
подойдя ко мне, сказал сурово:
     - Ну  что  же,  девушка,  надумала ли ты наконец сказать нам всю правду
про беглецов?
     - Я  сказала вам все, что могла сказать, и вы не узнаете от меня ничего
больше того, что я уже сказа...
     Он не дал мне кончить.
     - Ничего?  -  вскричал  мулла  в  бешенстве. - Если так, то ты получишь
заслуженную  кару  за твое молчание. С утренней зарей ты узнаешь, что значит
противиться слуге Аллаха!..
     Я  помертвела...  В  свирепом  взгляде  муллы  я прочла, что участь моя
решена и что жестокий старик решил покончить со мной навсегда...
     Что-то   мучительно   сжало  мне  горло...  слезы  обожгли  глаза...  Я
застонала...
     Холод  смерти,  казалось,  уже  пронизывает меня... О, как хотелось мне
жить,  дышать,  особенно  теперь,  в  эти  минуты! Смерть казалась мне такой
нелепой  и дикой... Смерть - теперь, в полном расцвете моей молодости и сил!
И  какая  смерть:  где-то  в забытом ауле, вдали от людей, от руки жестокого
муллы!..
     Молить,   просить   о   пощаде  этого  закоренелого  фанатика  было  бы
бесполезно.  Я  оскорбила  его,  поколебала  его  значение  в  глазах целого
племени,  и  это,  по  его  убеждению, требовало возмездия. Никакие просьбы,
никакие мольбы не смягчили бы его сердца...
     Я  была  твердо  убеждена,  что  ни  бегство  Израила и его жены, ни их
намерение  креститься  -  все  это не так еще восстановило против меня главу
аула,  как  моя победа над ним в деле выздоровления молодого бека. То, что я
развеяла  его  пророчество  как дым и показала его ничтожество горцам, этого
он никогда не простит мне, и ждать от него пощады бесполезно.
     Между  тем,  позвав  Эйше,  мулла  быстрыми  шагами  вышел из молельни,
закрыв  двери  на  ключ и оставив меня одну в мрачном состоянии смертельного
ужаса, одну - молиться и подготавливаться к смерти...
     К  смерти!  Да  неужели  это  так? Неужели правда? Как это странно! Как
чудовищно!  Как  невероятно!  Уже  одно это слово "смерть" леденило мне душу
адским холодом и страхом...
     Смерть! Смерть! Смерть!..
     Вот  что  выстукивало  мое  мучительно  бившееся сердце, что повторял с
поразительной  ясностью  мой пылающий мозг, что, казалось, было начертано на
потолке и стенах молельни огненными исполинскими кровавыми буквами...
     О,  какое  это  было  мучительное  время!..  Часы  тянулись  бесконечно
долго...  Мне  казалось,  что  ночь  продолжается целую вечность, эта черная
длинная горная ночь...
     Я  начинала  молиться  и  не  могла... Мысли путались, голова горела. А
ночь  прояснялась  понемногу...  Чем  ближе  подходило  утро,  тем  страшнее
становилось мне.
     Я   взглянула  на  небо...  Оно  было  алое,  как  пурпур,  со  стороны
востока...
     И  вдруг  брызнул  целый  сноп солнечных лучей, прорвавшись через яркую
полосу  зари,  и  рассеялся,  разбился  на тысячу искр, заигравших на стенах
моей  красной  комнаты,  казавшейся  теперь  кровавой  в этом фантастическом
освещении утра.
     В  ту  же  минуту тяжелый ковер, служивший дверью, приподнялся, и мулла
появился на пороге молельни.
     Он   был  в  том  же  белом  одеянии,  с  той  же  белоснежной  чалмой,
окутывавшей  его  старую  голову. Сморщенное лицо его носило следы бессонной
ночи.  Он  схватил  мою руку и, дрожа всем телом, повел или, вернее, потащил
меня  из  молельни...  Но  вдруг  он  разом  остановился  на  пороге, словно
прислушиваясь к чему-то.
     Его  острый  не  по летам слух уловил топот нескольких коней, несущихся
во весь опор по улицам аула...
     Громкое  проклятие  сорвалось  с  его  уст.  Он  оттолкнул меня в глубь
молельни и бросился со всех ног в другую комнату.
     Я  замерла  на месте, охваченная тоской ожидания... Вот топот все ближе
и   ближе...   Вот   всадники  подскакали  к  самой  сакле  муллы,  вот  они
спешились...  говорят,  смеются...  Я  ясно  слышу  их голоса, родной, милый
русский говор...
     Один  голос показался мне знакомым. Из-за тяжелой ковровой двери я едва
могла  уловить то, что говорится на дворе... Но вот кто-то из приезжих вошел
в  саклю.  Я  услышала  ясно  бряцание шпор и сильный, гортанный, хорошо мне
знакомый голос, говорящий приветствие по обычаю Востока:
     - Будь благословен, мулла, в твоем доме.
     Сомнений не оставалось: этот голос принадлежал князю Георгию Джавахе.
     - Я  был сейчас в сакле Хаджи-Магомета, - продолжает голос, - но никого
не  нашел  там.  Кунак  Магомет  в  отсутствии? А где больной Израил, сестра
Бэлла и русская девушка, которую я отпустил с Хаджи в горы?
     - О,  ты опоздал, ага, - произнес мулла слащаво, - все они - и Хаджи, и
молодой  бек  с женой, и девушка-уруска, все уехали в Грузию двое суток тому
назад.
     - Значит, бек Израил выздоровел теперь? - живо спросил князь.
     - Слава Аллаху, он здоров, ага, - отвечал мулла дрожащим голосом.
     - Какая  досада, что я не застал их, - продолжал Джаваха. - Что делать,
авось догоню в дороге. Надо только немедля пуститься в обратный путь.
     Как!  Он исчезнет сейчас же так же внезапно, как и появился! И никогда,
никогда  не  узнает  он,  что  был  так близко от бедной Люды, обреченной на
гибель?!.  Я  хотела  крикнуть  ему,  что  мулла лжет, хотела позвать его на
помощь,  но  волнение  мое  было так велико, что язык решительно отказывался
служить  и  только  легкий  стон,  которого, разумеется, он не мог услышать,
вырвался из моей груди.
     Но  если  стон  мой  не достиг слуха князя, то его услышала ненавистная
Эйше,  невидимо  караулившая  меня  все  время... Она неожиданно появилась в
молельне,  бледная как смерть, с зловеще сверкающими глазами и, красноречиво
погрозив  мне кинжалом, выхваченным из-за пояса, встала у дверей, не упуская
ни одного моего движения из виду.
     Я слышала между тем, как голос князя снова говорил:
     - Очень  сожалею, ага, но не могу на этот раз вкусить под твоей кровлей
ни  пшена,  ни  баранины,  ни  хлеба... Но необходимо догнать своих... Князь
Кашидзе просил меня как можно скорее доставить в его дом русскую девушку.
     И  снова  звякнули  шпоры.  Еще  минута,  и он выйдет, сядет на коня и,
сопровождаемый  своими  казаками, голоса которых я слышала на дворе, ускачет
из  аула. И тогда уже нет спасенья... Я никогда не увижу ни солнца, ни дали,
ни розового Гори, ни милой княжны Тамары, ожидающей меня!..
     Отчаяние  придало  мне  силы...  В  два  прыжка я бросилась к двери. Но
Эйше,  ожидавшая  этого, предупредила мое намерение... Она с ловкостью кошки
прыгнула  ко мне, зажала мне рот рукой и, бросив на пол, придавила меня всей
тяжестью своей сильной, крупной фигуры...
     В  сравнении  с Эйше я казалась ребенком. Но страх прибавил мне силы, и
я вступила с нею в борьбу, глухую и упорную борьбу насмерть.
     Мы  бесшумно  катались по полу, стискивая друг друга до боли, до ломоты
в костях.
     Эйше,  зажавшая  мой  рот  рукою,  не давала мне проронить ни звука, но
зато  руки  мои  оставались  свободными  и  я сжимала изо всей силы крепкую,
смуглую шею тагарки.
     Понемногу  она  стала  ослабевать...  Она  задыхалась под моими цепкими
пальцами...   Глаза   ее  налились  кровью.  Она  сделала  отчаянное  усилие
освободиться  и  правой  рукой,  вооруженной  кинжалом,  взмахнула  над моей
головою.  В  эту минуту другая ее рука нечаянно сползла с моих губ... Собрав
последние усилия, я крикнула отчаянно и громко на всю саклю:
     - Я здесь, князь Георгий, спасите меня!
     В  тот  же  миг  что-то  холодное  и страшное как смерть прошло по моей
груди у левого плеча, и я потеряла сознание.


ГЛАВА XVII

                       Горячка. Снова в старом гнезде

     Темная  ночь спустилась надо мной, и я уже ничего не видела, кроме этой
темной  ночи вокруг себя. Иногда, впрочем, мгла, окутывавшая меня, чуть-чуть
как  будто  прояснялась, и какие-то странные картины выплывали предо мной...
Я  видела,  как теснились темные великаны горы, уходя в голубые небеса... Мы
скакали  со  скоростью  ветра, ни на минуту не останавливаясь, точно за нами
гналась  погоня...  Моя  голова  лежала на чьей-то сильной груди... Знакомый
голос  шептал  мне  что-то  ласковое,  родное,  чего,  однако,  я  не  могла
разобрать.
     Я  не  понимала или, вернее, не могла вспомнить, кто говорил со мною...
А  когда  я  начинала  вдумываться,  стараясь припомнить, моя грудь и голова
тяжелели  и  ныли,  точно  налитые свинцом. Потом я видела, как мы проезжали
чужим,  незнакомым  городом,  где  навстречу нам выехали какие-то всадники в
мохнатых  шапках. Везущий меня человек приказал им снять меня с седла. Потом
снова  потянулась  дорога,  но я уже не чувствовала тряски от скачки, потому
что лежала на мягкой перине, в громадной, крытой холстом арбе...
     Сколько  мы проехали так, я не помню... Чье-то коричнево-бронзовое лицо
по  временам  склонялось надо мною, одним своим видом приводя меня в трепет;
я  кричала  от  страха,  принимая  это  лицо  за лицо моего врага муллы: "Он
пришел  за  мною  вести  меня  на смерть! Спасите меня, уведите меня! Я хочу
жить...  жить...  жить!.." И я снова теряла сознание... И опять мрак, тьма и
непроглядная ночь застилала мои мысли, зрение...
     Наконец  я  впервые  сознательно открыла глаза и огляделась. Незнакомая
комната  была  полна солнца и света. Кусты пурпуровых роз протягивали в окна
свои  отягченные  цветами ветви, словно приветствуя меня... Крохотная птичка
чирикала  на  дереве,  прыгая с ветки на ветку громадного каштана, растущего
под самыми окнами.
     Сбоку  со  стены  мне улыбалась на портрете молоденькая джигитка дивной
красоты  в  пестром,  дорогом национальном костюме. А сверху в окно, смеясь,
заглядывало  небо...  Оно было синее-синее и глубокое, как взгляд молящегося
ангела...  Ни  облачка...  ни  тучки... Одна синева, светлая, чистая и дивно
прекрасная кругом...
     И  незнакомая  комната,  и  кусты  роз  под  окном, и портрет красавицы
джигитки над моей постелью поразили меня.
     - Где я? - произнесла я, оглядываясь вокруг.
     - У   друзей!  -  послышался  незнакомый  голос,  и  я  увидела  то  же
коричневое от загара лицо и длинные усы незнакомого мне человека.
     - Вы  у  друзей,  Людмила  Александровна, - повторил тот же голос. - Вы
были  больны,  но  теперь,  слава  Богу,  вам  лучше.  По  крайней  мере,  я
свидетельствую вам это, я - ваш покорнейший слуга и доктор.
     Я  взглянула на говорившего. Решительно в нем не было никакого сходства
с муллой, и я удивляюсь, почему я пугалась его в бреду.
     - Где я? - повторила я, все еще озираясь.
     - В  Гори,  барышня,  в  доме князя Джавахи, - отвечал поспешно все еще
стоявший  у  моей постели доктор. - Не хотите ли видеть кого-нибудь из ваших
друзей? - прибавил он.
     Я,  разумеется,  хотела видеть их всех разом и заявила об этом доктору.
Он вышел из комнаты, и я осталась одна.
     Безумный  восторг  охватил  все  мое  существо... "Я спасена, я жива, я
избегла  смерти!  -  кричало  и пело что-то, ликуя, внутри меня. - Я жива! Я
могу  двигаться,  говорить,  думать и радоваться. О, что это за огромное, за
чудесное  счастье!"  Только  тот, кто стоял на краю могилы, тот может понять
меня  и  мою  бешеную  радость,  необъяснимую  словами!.. Я захлебывалась от
восторга...  Я жадно глотала чистый воздух, дивный, ароматичный воздух Гори,
и плакала счастливыми, радостными слезами...
     В  этом  состоянии и застала меня вошедшая Бэлла. На ней был ее богатый
наряд  лезгинки, с массой ожерелий и запястий на груди и руках. Ее громадные
глаза  смеялись  мне  так  же  радостно,  как смеялось небо и солнце и самый
воздух ласкового Гори.
     Я  не узнавала прежней Бэллы, измученной нравственной пыткой. И никогда
хорошенькая   лезгинка   не  казалась  мне  такой  красавицей,  как  в  этот
счастливый день.
     - Бэлла!  - вскричала я все еще в том же состоянии блаженной радости. -
Вы красавица, Бэлла! Вы прелесть!
     - Вот  что  выдумала,  пригоженькая  госпожа,  - засмеялась она детским
смехом.  -  Бэлла  старуха,  гадкая  Бэлла... Вот кто красавица - так уж это
верно!
     И  движением  руки  она  указала  на  молодую  женщину, изображенную на
портрете.
     - Сестра  Марием  это!  -  печально  зазвучал  ее голосок. - Она умерла
двенадцать  лет  тому  назад...  умерла  христианкой...  И Бэлла также будет
скоро креститься, и Израил с ней, - добавила она мечтательно и тихо.
     - О,   как  это  хорошо,  Бэлла!  Вы  не  забыли  вашего  решения...  -
обрадовалась я.
     - Бэлла  никогда  ничего не забывает, - торжественно произнесла молодая
женщина,  -  и  то, что ты сделала для нее, госпожа, тоже до самой смерти не
забудет Бэлла!
     И  прежде чем я успела произнести слово, она стремительно опустилась на
пол и приникла губами к моим ногам.
     - Что  вы,  что  вы,  Бэлла!  -  взволновалась  я.  - Я ничего ровно не
сделала для вас! Бог с вами!
     - Ты  должна  была умереть за меня! И не подоспей вовремя брат Георгий,
тебе  бы не видеть уже ни светлого дня, ни горийского неба! - И, сказав это,
она  присела  на  край  моей  постели  и  стала  рассказывать  мне,  как они
испугались  во  время  их  бегства, когда я исчезла у них из виду, как долго
плутали  потом в горах, ища меня, и как, потеряв всякую надежду, помчались в
Мцхет  поднять  на  ноги  полицию  и  власти. Князя Георгия они не застали в
Мцхете.  Он, не подозревая о случившемся, отправился уже в Бестуди за мной в
сопровождении нескольких казаков.
     - Брат  Георгий,  -  продолжала  рассказывать Бэлла, - попал в ту самую
минуту,  когда  они  решили  погубить  тебя...  Он  и не догадывался, что ты
находилась  в  доме муллы. И только когда ты позвала на помощь, брат Георгий
бросился  в  молельню  и нашел тебя истекающую кровью на полу и рядом Эйше с
кинжалом  в  руках...  Бедная  госпожа  занемогла  опасно... Госпожа бредила
смертью  и  убийством  всю дорогу... Госпожа говорила, что ее хотят убить за
то,  что она помогала Бэлле и Израилу бежать и познать веру Христа. И если б
на  немного  опоздал  брат  Георгий,  тело  госпожи  давно бы клевали горные
коршуны...  Но  Бог  христианский,  добрый  Бог  не допустил тебя до гибели.
Теперь  и  мулла, и наиб, и Эйше, и все приговорившие тебя к смерти схвачены
и  сидят  в тифлисской тюрьме... Мулла даже и не запирался от своей вины. Он
ненавидит  урусов  и  хвастался  тем,  что  хотел  разделаться  хоть с одним
человеком из их народа.
     - А Хаджи-Магомет? Где он - ваш отец, Бэлла?
     - Он здесь, с нами, в Гори... хочешь, я позову его к тебе?
     Но  вошедший  в  эту  минуту  доктор  строго запретил новые разговоры и
расспросы.  Я  была  слишком еще слаба после болезни, да и рана в плече, еще
не  вполне зажившая, чувствительно давала себя знать. Я закрыла усталые веки
и лежала спокойная и счастливая, как никогда.
     Уже  перед  самым  наступлением ночи я услышала, как кто-то на цыпочках
вошел в мою комнату и участливо склонился надо мной.
     - Она  спит?  -  послышался  милый,  хорошо  знакомый  мне  голос князя
Георгия Джавахи.
     - Кажется, уснула... Не разбуди ее! - отвечала Бэлла.
     - Нет же, нет! Я не сплю вовсе! - вскричала я, радуясь его приходу.
     Он молча обнял меня.
     - Бедная  моя  Люда!  Чего  только  вы  не натерпелись! - произнес он с
чувством, заставившим меня расплакаться на его груди.
     - Это  ничего...  ничего,  -  лепетала  я  сквозь  слезы.  -  Это  было
испытание  только... теперь все кончилось... все забыто... я нашла друзей, и
мне  хорошо  и  радостно,  как  было  хорошо  и  радостно  когда-то в раннем
детстве.
     - Ты  нашла  не только друзей, но и отца! - взволнованно произнес князь
Георгий. - Хочешь ли, я буду отныне твоим отцом, моя Люда?
     Хочу  ли я? И он мог это спрашивать! Он, отец моей Нины, моей сестры по
сердцу,  он  предлагал быть и моим отцом!.. О, такое счастье мне было не под
силу!..
     Я  молча  кивнула  головой  и,  закрыв  лицо  руками,  громко  зарыдала
блаженными, счастливыми слезами...
     Теперь  я уже не была одинокой. Моя голова покоилась на груди человека,
пред  которым  я  преклонялась и которого любила всеми силами души... У меня
был  отец,  которому я дорога и нужна, как близкое существо в мире... У меня
были брат и сестра, готовые отдать мне свою жизнь по одному моему слову...


ГЛАВА XVIII

                              Великое событие

     Яркий  солнечный  день,  августовский  день  южной  осени, благоухающий
ароматом созревших плодов, улыбался Гори, когда крестили Бэллу и Израила.
     Их  молодые,  красивые лица сияли не меньше солнца, приветствовавшего с
голубого  неба  новых  христиан. Оба они были трогательно-торжественны в эти
минуты.   Когда  они  выходили  из  церкви,  от  святой  купели,  помазанные
священным  миром,  на  лице  их,  как мне казалось, появилась какая-то новая
печать духовного, нравственного просветления.
     Бэлла получила при святом крещении имя Елены, Израил - Арсения...
     Князь  Кашидзе и Тамара были восприемниками Израила, я и мой нареченный
отец - восприемниками Бэллы.
     Один   только   человек   был   мрачен  во  время  великого  события  и
последовавшего   за   обрядом   семейного   праздника.   Этот   человек  был
Хаджи-Магомет Брек - истинный фанатик-мусульманин.
     - Было  у  Хаджи  две  дочери... - шептал он тоскливо, - и обе отвергли
веру  отцов  своих и перешли в христианство... Горе старому Магомету, что не
умел  удержать  дочерей  своих в вере Аллаха!.. Аллах покарает его за это! В
печали и одиночестве проведет Хаджи последние дни свои в опустевшей сакле!
     - Тебе  незачем  ехать  в  твой  аул, кунак Магомет, останься с нами! -
ласково уговаривал его мой названый отец.
     - Нет,  кунак  Георгий,  отпусти  меня  с  миром!  -  печально произнес
старик.  - Не место горному оленю в домашнем стойле. Оставайтесь без меня, с
благословением Аллаха над вашей кровлей!
     И он вскочил в седло и поскакал, упрямый старик, в свои родные горы.
     Мы  долго  смотрели  ему  вслед...  Вот  он  обогнул  сад и спустился в
долину...  Вот  он  едет  по  берегу Куры, словно вылитый из бронзы со своим
горным  конем...  Вот  мелькнули  еще  раз  в  воздухе  шелковые  рукава его
бешмета.  Еще  минута...  другая... и он исчез из наших глаз надолго... быть
может, навсегда...


     Новая  жизнь  началась  с этого дня в большом, словно чудом оживившемся
старом джаваховском доме.
     Мой  названый  отец  наезжал к нам из Мцхета каждую неделю. Эти приезды
были праздником для всей семьи.
     Но  и  без князя Георгия жизнь проходила без тоски и скуки. Хорошенькая
Елена  приняла управление домом и хозяйством в свои руки. Тут и там по в