ло  классную даму при входе в класс, теперь
окончательно  смутился  за  свою  оплошность, неуклюже привскочил с места и,
подойдя к ней, отрекомендовался:
     - Честь имею... Терпимов...
     Кто-то тихо фыркнул под крышку пюпитра.
     - Вот  парочка-то  подобрана  -  на славу! - прошептала Кира Дергунова,
захлебываясь от приступа смеха.
     Действительно,  высокая,  прямая  как  жердь  Арно и такой же длинный и
сухой Терпимов составляли вдвоем весьма карикатурную пару.
     - Дежурная,   -  повысил  голос  Пугач,  -  скажите  monsieur,  что  вы
проходили у Владимира Михайловича в прошлом году по истории литературы.
     Варюша   Чикунина   тотчас  же  поднялась  со  своего  места  и  громко
отчеканила:
     - От Кантемира до Грибоедова.
     - Господи!  Да  это  Дон-Кихот  какой-то!  - звонким шепотом прошептала
Кира, оглядывавшая нового учителя не то со страхом, не то с удивлением.
     - А  кто,  mesdames,  может  познакомить  меня со способом декламации в
вашем классе? - снова спросил Терпимов, опять усевшись на кафедру.
     Все  молчали.  Никому  не  хотелось  "выскакивать".  Декламацию  у  нас
ставили выше всего и охотно учили и декламировали стихи.
     - Кто  из  вас  может  прочесть  какое-нибудь  выученное в прошлом году
стихотворение? - повторил свой вопрос учитель.
     - Влассовская  Люда,  прочти  "Малороссию", ты ее так хорошо читаешь, -
послышались со всех сторон голоса моих подруг.
     Я встала.
     - Вы  желаете  прочесть? - обратился ко мне учитель, смотря не на меня,
а куда-то поверх моей головы.
     Теперь  он  был  красен,  как вареный рак, на лбу его выступили крупные
капельки   пота.   Он   слегка   заикался,   когда  говорил,  и  вообще  был
довольно-таки смешон и жалок.
     Я вышла на середину класса и начала:

                Ты знаешь край, где все обильем дышит,
                Где реки льются чище серебра,
                Где ветерок степной ковыль колышет,
                В зеленых рощах тонут хутора...

     Как  истая  малороссиянка,  я  обожаю  все, что касается моей родины, и
стихи  эти  я  читала всегда с особенным жаром: стоило мне только начать их,
как  я  уже  видела  в  своем  воображении и белые хатки, и вишневые рощи, и
смуглую   хохлушку,   вплетающую   цветы  в  свои  темные  косы,  и  слепого
бандуриста,  запевающего песни о своей родимой Хохлатчине, - словом, все то,
о  чем  говорилось  у  поэта. Чуловский, высоко ставивший декламацию, выучил
меня  оттенять  чтение,  делать  паузы, повышать и понижать голос. Моя южная
натура  помимо  меня  вкладывала  сюда  много пыла, и я каждый раз с успехом
читала  "Малороссию",  заслуживая шумные одобрения и Чуловского и подруг. Но
Василий   Петрович   Терпимов,   или  Дон-Кихот,  как  его  сразу  окрестила
насмешница  Дергунова,  имел,  вероятно,  свои особенные воззрения на способ
декламации.  Он  внимательно  прослушал  меня  до конца, не выражая никакого
удовольствия  на  своем  худом, некрасивом лице, а когда я кончила, произнес
лаконически, точно отрезал:
     - Нехорошо-с!
     - Почему? - помимо моего желания вырвалось у меня.
     - Нехорошо-с...   Так   можно  только  молитвы  читать-с,  а  стихи  не
годится... Проще надо, естественнее.
     - А  monsieur Чуловский очень хвалил! - послышался с последней скамейки
голос Бельской.
     - Taisez  vous  (замолчите)!  -  зашикала на нее тревожно вскочившая со
своего стула Арно.
     - Monsieur  Чуловский  имеет  свою  методу...  - заикаясь от смущения и
мучительно краснея, произнес Терпимов, - я имею свою.
     - Влассовская  -  наша  первая  ученица...  -  как бы желая поднять мой
авторитет, крикнула Дергунова.
     - И  профессора  могут ошибаться, а не только первые ученицы, - вызывая
нечто вроде улыбки на своем длинном лице, произнес учитель.
     - Ах,  противный,  - звонким шепотом заявила Иванова, - да как он смеет
против  Чуловского  говорить!  Да  мы  его  "потопим"!  Это  он  из зависти,
mesdam'очки, непременно из зависти!
     Чуловский  был  нашим  общим кумиром. Молодой, красивый, остроумный, он
обращался  с  нами  не  как  с  детьми,  а  как со взрослыми барышнями, и мы
гордились  этим  его  отношением  к нам. Едва заметным осуждением Чуловского
Дон-Кихот сразу вооружил против себя восторженных девочек.
     Его  тут  же решили "топить", то есть изводить всеми силами, как только
могли и умели изводить опытные на эти выдумки институтки...
     Мне  самой  было  очень  неприятно,  что Терпимов забраковал мое чтение
любимой "Малороссии". Недовольная вернулась я на мое место.
     - Не  горюй,  Галочка,  он,  ей-Богу  же,  ровно  ничего не понимает. И
откуда  только выкопали нам этакую кикимору, - тихонько утешала меня Маруся,
у которой едва успели обсохнуть после "истории" слезы на глазах.
     - Я...  ни...  чего,  что  ты!  -  ответила  я,  между  тем  как в душе
подымалась злость против нового учителя.
     Прослушав  двух-трех  девочек, Терпимов заговорил о Державине. Начал он
смущенно  и  робко,  поминутно  заикаясь  на  словах, но по мере того как он
говорил,  голос  его  крепнул  с  каждой  минутой,  речь делалась образнее и
красивее,  и  он  незаметно  овладел нашим вниманием... Говорил он доступно,
просто  и  понятно,  умея  заинтересовать девочек, приводя примеры на каждом
шагу, прочитывая отрывки стихотворений все с тою же удивительной простотой.
     - Ай   да  Дон-Кихот,  отлично  справляется,  -  прошептала  Дергунова,
внимательно, против своего обыкновения, слушавшая речь учителя.
     - Ничего  нет  хорошего!  -  протянула  Краснушка сердито. - Люда дивно
прочла  "Малороссию",  а  он "нехорошо-с"! Еще смеет Чуловского критиковать,
кикимора этакая! Интересно знать, кто его обожать возьмется.
     - Придется   "разыграть",   душки,   -  проговорила  шепотом  Мушка,  -
добровольно, наверное, уж никто не согласится.
     - Ну  и  разыграем в перемену... Ах, уж кончал бы поскорее... А наши-то
дурочки  уши  развесили...  Как не стыдно: променяли Чуловского на кикимору!
Бессовестные! - горячилась Маруся.
     Звонок  внезапно  прервал  речь  Терпимова, он разом как-то осекся, все
воодушевление  его  мигом пропало. Суетливо расписавшись в классном журнале,
он мешковато поклонился нам и вышел из класса.
     Тотчас же после урока Терпимова разыграли в лотерею.
     Дело  в  том,  что каждого учителя у институток было принято "обожать".
Это  обожание выражалось очень оригинально. Вензель "обожаемого" вырезывался
на  крышке  пюпитра,  или  выцарапывался  булавкой  на  руке, или писался на
окнах,  дверях,  на  ночных  столиках.  "Обожательница" покупала хорошенькую
вставочку  для  его  урока, делала собственноручно essuie-plume (вытиральник
для  перьев)  с  каким-нибудь  цветком  и обертывала мелок кусочком розового
клякспапира,  завязывая  его  бантом  из  широкой  ленты.  Когда в институте
бывали  литературно-музыкальные  вечера,  обожательница подносила обожаемому
учителю  программу  вечера  на  изящном  листе бумаги самых нежных цветов. В
Светлую  Христову  заутреню  ею  же  подавалась  восковая  свеча  в  изящной
подстановке  и  также  с  неизменным  бантом. Иногда несколько человек зараз
обожали  одного  учителя.  В  таких случаях они разделялись по дням и каждая
имела  свой  день  в  неделю,  как бы дежурство: в этот день она должна была
заботиться  о  своем  кумире.  Бывало  и  так,  что  никто  не хотел обожать
какого-нибудь  уж  слишком  неинтересного или слишком злого учителя, - тогда
его  разыгрывали  в лотерею и получившая билетик с злополучным именем должна
была  поневоле  принять  учителя  на  свое  попечение и стать его ревностной
поклонницей.  Учителя  знали,  разумеется, об этой моде институток и от души
смеялись  над  нею.  Так,  Вацель,  получая  неудовлетворительные  ответы от
обожавшей его одно время Бельской, говорил с печальным комизмом в голосе:
     - Эх  вы,  синьорина  прекрасная!  И  когда  только  вы свои уши в руки
возьмете  да  слушать  меня на уроках будете, а еще обожаете! Хороша, нечего
сказать!
     - И  вовсе я вас теперь больше не обожаю, - "отрезывала" Бельская, - вы
все  путаете,  Григорий  Григорьевич,  сколько раз я вам говорила: не я... а
Хованская... Я ей передала вас с тех пор, как вы мне нуль поставили.
     - Ах,  извините,  пожалуйста!  - комически раскланивался Вацель. - Так,
значит, уж передали? Ловко же вы мною распоряжаетесь, девицы!
     Терпимова  разыгрывали  нехотя...  Он не понравился сразу, и его решили
"топить".
     - Кто   вытащил   Дон-Кихота?   -   кричала,  надсаживаясь,  Дергунова,
взобравшаяся  на  кафедру  с большой коробкой от конфет, откуда мы взяли все
по лотерейному билетику.
     - Mesdam'очки,  я!  Ни  за  что  не хочу! Увольте! - выскочила из толпы
хорошенькая  Лер.  -  Увольте,  mesdam'очки,  ни  за  что  не  хочу  обожать
Дон-Кихота... К тому же я не свободна! У меня уже есть батюшка и Троцкий.
     - Батюшка  не в счет: батюшку весь класс обожает, - возразила Кира, - а
за Троцким уже десять человек числится... не стоит - возьми Терпимова!
     - Ни за что! Ни за что!
     И  хорошенькая  Валя  зажала  уши  и "вынырнула" из толпы окружавших ее
девочек.
     - Mesdam'очки!  Я буду обожать monsieur Терпимова, - послышался за нами
тонкий,  почти детский голосок, и маленькая бледная блондинка лет тринадцати
на вид (на самом деле ей было все семнадцать) выступила вперед.
     По-настоящему  эту  блондинку  звали  Лида Маркова, но прозвище ей дали
Крошка.  Она  была  одною  из лучших учениц класса, "парфетка" по поведению,
очень  миловидная,  со  светлыми  как  лен  волосами,  с прозрачным личиком,
напоминающим лики ангелов, и с манерами лукавой кошечки.
     - Вот  и  отлично! - обрадовалась Дергунова. - Душки! Все уступают Лиде
Дон-Кихота?
     - Все,  все  уступают! - зазвенели веселые голоса отовсюду. - Бери его,
пожалуйста, Маркова.
     Таким образом, участь Терпимова была решена.
     - Это  она  неспроста, - говорила мне в тот же день за обедом Маруся, -
уверяю  тебя,  неспроста,  Галочка...  Она  хочет  в  пику  тебе понравиться
Дон-Кихоту своею декламациею и быть первою у него по русскому языку.
     - Полно,   Маруся,   -   успокаивала   я   вечно  волнующуюся  и  очень
подозрительную Краснушку, - тебе так кажется только!..
     - Ах,  Людочка,  -  так  и  встрепенулась она, - и когда ты перестанешь
быть  таким  доверчивым  ягненком  и верить всем? Право же, ты слишком добра
сама,  и потому все кругом кажутся тебе такими же добрыми и хорошими... Я не
такова!.. Сегодняшняя история с Арношкой...
     - Бедная Маруся! - прервала я ее.
     - Не  смей  жалеть,  Люда,  если  хочешь  быть  моим другом! - вспылила
гордая  девочка.  -  Арношка  не посмеет поставить нуль в журнале: ведь я не
виновата. А в своей книжке пусть пишет все, что ей вздумается.
     - А не лучше ли извиниться, Маруся? - робко спросила я.
     - В  чем? - вскрикнула она. - Разве я виновата? Разве ты не видишь, как
Пугач  придирается  ко  мне!..  Ах, Люда, Люда, век не дождусь, кажется, дня
выпуска...
     - Запольская!  Ne mettez pas les coudes sur la table (не клади локти на
стол)! - послышался снова неприятный окрик Арно с соседнего стола.
     - Вот  видишь,  видишь!  -  торжествующе-сердито  произнесла  Маруся. -
Опять!..  Господи!  И  поесть-то  не  дадут  как  следует! - крикнула она со
злостью, резко отодвигая от себя тарелку с жарким.
     После  обеда нас снова повели в сад. Миля Корбина, с трепетом ожидавшая
этого  часа,  вихрем понеслась в последнюю аллею к своей "принцессе". Белка,
Мушка  и  Маня  Иванова  последовали  ее  примеру.  Меня,  признаться, также
потянуло  туда - еще раз взглянуть на странную, таинственную Нору, но, помня
обещание,  данное  мною  Краснушке,  я не пошла, не желая огорчать и так уже
достаточно наволновавшуюся за этот день Марусю.
     Весь  вечер  после  прогулки  был  посвящен  приготовлению  уроков. Я и
Краснушка  ушли  в  угол  за  черную  доску,  на  которой  делались задачи и
письменные работы во время классов, и там прилежно занялись географией.
     - Ты  тут,  Галочка?  -  просунула  к  нам  свою белокурую головку Миля
Корбина. - Знаешь, она спрашивала о тебе.
     - Кто еще? - подняв на нее сердитые глаза, произнесла Маруся.
     - Она...  Нора...  "Принцесса" из серого дома. Она спрашивала про тебя,
Влассовская, и велела передать поклон.
     - Ах,  отстань,  пожалуйста!  - вышла из себя Краснушка. - Ты надоела с
твоей "принцессой" и мешаешь нам учиться!
     - Она  шведка!  Мы узнали, - мечтательно произнесла Миля, не обращая ни
малейшего  внимания  на  гнев  Запольской,  -  шведка... скандинавка. Страна
древних скальдов и северных преданий - ее родина!
     - Да  убирайся ты с твоей скандинавкой, Милка, или я завтра же пойду на
последнюю аллею, чтобы наговорить ей дерзостей...
     - Ты,  Краснушка,  злючка!  Кто  же  виноват,  что ты надерзила Арно! -
спокойно  возразила  Миля. - Ведь и мне попало и меня стерли с доски, а я не
унываю,  однако, потому что скоро выпуск, скоро конец - и Арношке, и красным
доскам,  и  нулям, и придиркам... Ах, Маруся, милая, - восторженно заключила
Миля,  -  душка,  напиши  ты  мне  поэму,  в  которой  бы  воспевалась Нора,
пожалуйста,  Маруся!  Поэму вроде этой, слушай: мы все дочери лесного царя и
живем  в большом непроходимом лесу. Мы гуляем, резвимся, танцуем... Во время
одной  из  прогулок  натыкаемся  на замок другого царя... В этом замке живет
принцесса, светлая, как солнце... Ее улыбка...
     - Отстань!  - закричала свирепо Краснушка. - Люда, заткни уши и отвечай
реки Сибири.
     Я  послушалась  ее  совета  и,  со  смехом  закрывая  пальцами оба уха,
перебивая Милю, затвердила:
     - Обь  с  Иртышом,  Енисей,  Лена,  Верхняя Тунгуска, Средняя Тунгуска,
Нижняя Тунгуска...
     Миля  вспыхнула, обиженно пожала плечами и вылезла из-за доски, оставив
нас одних.
     В  8  часов  прозвучал  звонок, призывающий нас к молитве и к вечернему
чаю.  Та  же  дежурная,  Варюша  Чикунина,  вышла,  как и утром, на середину
столовой с молитвенником в руках и прочла вечерние молитвы.
     Едва  мы  принялись  за  чай,  отдающий  мочалой, как с соседнего стола
прибежала  высокая,  стройная Вольская и шепнула нам, чтобы все собрались на
ее постели после спуска газа: она сообщит нам интересную "новость".
     Бледное, тонкое, всегда спокойное лицо Анны выражало волнение.
     Мы   все   невольно   встрепенулись,   зная,   что   Анна,  считавшаяся
"невозмутимой",  никогда  не тревожится по пустякам. Значит, с нею случилось
что-то   особенное.  И  это  особенное  уже  захватывало  нас  теперь  своей
таинственностью.


ГЛАВА VI

                         Песня Соловушки. По душе.
                             После спуска газа

     Около девяти часов мы поднялись в дортуар.
     Пугач,  предоставив  нам  полную  свободу  раздеваться, причесываться и
умываться на ночь вне ее присутствия, ушел к себе.
     Это  было  лучшее  время  изо всего институтского дня. Ненавистная Арно
безмятежно  распивала  чай  в  своей  комнате,  находившейся  по соседству с
дортуаром,  а  мы,  надев  "собственные"  длинные  юбки  поверх институтских
грубых  холщовых и закутавшись в теплые, тоже "собственные" платки, сидели и
болтали, разбившись группами, на постелях друг друга.
     Варюша  Чикунина  заплетала  на  ночь  свои  длинные  - "до завтрашнего
утра",  как про них острили институтки - косы и вполголоса напевала какую-то
песенку.
     - Спой, Соловушка! - обратилась к ней умильным голоском Корбина.
     - Пожалуйста,  спой,  Чикуша,  милая!  - подхватили и другие. И Варюша,
никогда  не  ломавшаяся в этих случаях, перебросила через плечо тяжелую, уже
доплетенную косу и, скрестив на груди полненькие ручки, запела.
     Никогда,  никогда  уже  в  жизни  я  не  слыхала более приятного, более
нежного  голоса.  Хорошо,  дивно  хорошо  пела Варюша! Эти за душу хватающие
звуки  вырывались  словно  из самых недр сердца! Они плакали и жаловались на
что-то,  и ласкали, и нежили, и баюкали... А большие, всегда грустные, не по
летам  серьезные  глаза  девушки  были полны, как и голос ее, той же жалобы,
той же безысходной тоски!
     Она  пела о знойном лете, о душистых полевых цветах и о трели жаворонка
в  поднебесной  выси.  Несложный  то  был  мотив и несложная песня. А как ее
передавала,  как  бесподобно  передавала  ее  Варюша! И лицо ее, обыкновенно
невзрачное,  простоватое  русское  лицо,  преображалось до неузнаваемости во
время  пения...  Громадные тоскливые глаза горели как два полярных солнца...
Рот  заалел,  полуоткрылся,  и из него глядели два ряда мелких и сверкающих,
как   у  белочки,  зубов.  Положительно,  она  казалась  нам  в  эти  минуты
красавицей, наша скромная Чикунина.
     Песня  оборвалась,  а  мы  все еще сидели, словно зачарованные ею. Кира
Дергунова    очнулась    первою.    Со    свойственной   ее   южной   натуре
стремительностью,  она  вскочила  со своего места и, повиснув на шее Варюши,
вскричала:
     - Душка Чикунина! Позволь мне обожать тебя!
     - Она   будет  знаменитой  певицей!  Увидите,  mesdam'очки,  -  шепотом
произнесла  Валя  Лер,  сама втихомолку бредившая сценой. - Вот увидите! Она
прогремит на целый свет своим голосом!..
     Варюша   молчала...   Она  смотрела  вперед  затуманенными,  странными,
полными  вдохновения глазами и, казалось, не видела ни этой казенной высокой
комнаты,  освещенной рожками газа, ни этих стен с рядами кроватей по ним, ни
смешных,  восторженных  и пылких девочек!.. Может быть, в ее воображении уже
мелькала  тысячная  толпа зрителей, богатая сцена, дивная музыка и она сама,
как непобедимая владычица толпы, в шелку, бархате и драгоценных уборах!
     Она  все  еще  смотрела  не  отрываясь  в  одну  точку и не видела и не
слышала,  как  дверь из комнаты Арно приотворилась и классная дама появилась
на пороге.
     - Влассовская!  Venez  ici,  ma chere, j'ai a vous parler (подите сюда,
дорогая, я должна поговорить с вами)!
     Я покорно поднялась и пошла на зов.
     - Надень  кофточку, кофточку надень! - шепнула мне по дороге Краснушка,
и чьи-то услужливые руки набросили мне на плечи грубую ночную кофту.
     - Chere   enfant!   -   торжественно   произнес  Пугач,  как  только  я
перешагнула  порог  ее  "дупла",  как  прозвали  институтки комнату классной
дамы,  разделенную  на  две половины дощатой перегородкой, - chere enfant, я
хочу поговорить с вами серьезно. Садитесь!
     О,  это  уже  было  совсем  новостью!  Никогда  еще  Арно не приглашала
садиться  в  своем  присутствии, и никогда ее голос не выводил таких сладких
ноток.
     Я  машинально  повиновалась,  опустившись  на  первый попавшийся стул у
двери.
     - Не  здесь!  Не  здесь!  -  улыбаясь,  произнесла "синявка". - К столу
садитесь, милочка! Вы не откажете, надеюсь, выпить со мною чашку чаю?
     На  круглом столике у дивана совсем по-домашнему шумел самовар и лежали
разложенные  по  тарелкам  сыр,  колбаса  и  масло.  Я,  полуголодная  после
институтского  стола,  не  без  жадности  взглянула на все эти лакомства, но
прикоснуться   к   чему-либо  считала  "низостью"  и  изменой  классу.  Арно
ненавидели  дружно,  изводили  всячески,  она  была  нашим  врагом,  а  есть
хлеб-соль  врага  считалось у нас позорным. Поэтому я только низко присела в
знак благодарности, но от чая и закусок отказалась.
     - Как хотите, - обиженно поджимая губы, произнес Пугач, - как хотите!
     Помолчав  немного,  она  подошла  ко  мне и, взяв мою руку своей худой,
костлявой рукой, произнесла насколько могла ласково и нежно:
     - Милая Влассовская, я хотела с вами поговорить "по душе".
     По  душе?  Вот  чего я никак уже не ожидала... Да и вряд ли кто-либо из
моих  одноклассниц  подозревал  о  присутствии "души" у этого бессердечного,
сухого и педантичного Пугача.
     - Я вас слушаю, mademoiselle, - ответила я покорно.
     - Chere  enfant,  -  прои