твует. А после этого начинаешь видеть свет,
озаряющий небесным сиянием и травинку, и пачку печенья и кусок хлеба.
Через этот свет сознание получает возможность проникать во вс„ что угодно.
В н„м, в этом свете открывается бесконечное внутреннее пространство, в
котором нет ни слов, ни мыслей, ни качеств, ни самого времени, а только
вечно длящееся мгновение бытия, мгновение изначального просветления,
звучащее как аккорд, как сумма всего. Тогда исчезает разделение на "меня",
смотрящего, и на объект созерцания, как будто зрящий и зримое стали одним
целым. А когда нет больше разделения на "мое" и "не мо„", мир вокруг
оказывается настоящим, как будто увиденным впервые. И это чувство
неуловимой подлинности мира настолько влечет к себе, что возникает
непреодолимый соблазн уйти из дома, покинуть человеческое бытие навсегда,
как оставляем мы при внезапном отъезде ставшие ненужными старые вещи...
Уйти и раствориться в окружающей действительности; раствориться, как тает
сахар в чашке чая и крупинка соли, упавшая обратно в море. Путь будет то,
что есть здесь и сейчас - ведь меня все равно уже нет... Навсегда и
навеки...
 
   "Подобно крупице соли, которая, 
   смешавшись с водой, 
   становится одним и тем же с ней, 
   так и ЭТО есть формой созерцания мира, 
   в которой нет больше ни "здесь" ни "не здесь", 
   но только озарение и спокойствие, 
   подобное великому океану, который - 
   сама ПУСТОТА..."
 
 
   Через полчаса я спустился обратно на берег залива, искупался и хотел
уже уходить, но что-то заставило меня вернуться и сесть у воды на песке.
Из Канева наверх прошла последняя "ракета", напротив горы она замедлила
свой бег, заворачивая к пристани, хорошо видимой отсюда. С плеском
набегала на песок волна и гладкая вода в это вечерний час начала
приобретать опаловый цвет... В голубом вечернем пространстве неба и воды я
смотрел на север, на гряду далеких гор, охватывающих дугой полмира, и меня
поразило острое чувство реальности этого мгновения. Это была она,
подлинность мира - как будто я впервые видел и этот залив, и эти горы...
Уходить не хотелось, и я вс„ сидел и сидел на берегу, повторял про себя
бессмысленные греческие слова - "тон эона". Навсегда и навеки.
 
    
 
   Пепси-кола 
 
   Так пролетели удивительные дни бучацкого посвящения и пришла пора
возвращаться в город. По ведущим вдоль берега каменистым лесным дорогам,
мимо залитых ярким светом зеленых гор, через луга и болота я отправился на
пристань в соседнее село, до которого от Голубого каньона было километров
пятнадцать. Взор мой был светел и пуст, а в душе было чувство свободы и
счастья. Все мне было похуй, и в этом было высочайшее блаженство - ведь
теперь мой дух крещен у истоков вечности, по сторону добра и зла.
   В таком настроении я пришел на пристань, где уже собрались местные
жители со своими корзинами и мешками. Ухмыляясь и чувствуя себя старым
драйвером, оказавшемся среди сборища туземцев где-то в Мексике, я
дождался, пока к пристани подош„л белый корабль - "Метеор-25". В
измененном состоянии сознания, в котором я находился, он показался мне
совершенным творением внеземной цивилизации.
   От жары сильно хотелось пить, и вот я, наконец, добрался до буфета. Мне
повезло, и в холодильнике была пепси-кола. В те годы она ещ„ была
осквернена рассуждениями всяких лохов о "поколении пепси" и меня с ней
связывали отношения интимные и нежные, которые простому народу было не
понять, ибо народ в те годы преимущественно пил пиво.
   И вот, наконец сняв рюкзак с обгоревших на майском солнце плеч, я
добрался до своего любимого места у выхода, а "метеор" тем временем набрал
скорость и понесся по волнам мимо зеленых гор. Ветер бил в лицо, летели в
разные стороны радужные брызги а я, мучимый жаждой, наконец открыл бутылку
и смогу насладиться тобой, верная спутница моей юности, о пепси-кола,
пьянящий напиток вкуса свободы!
   Твой цвет и твой вкус давно уже стали для меня символами лета - одного
бесконечного метафизического лета, вобравшего в себя приключения и дороги
всех лет странствий; символом того мира Солнечной Дороги, в котором
никогда не бывает скучно.
   О пепси-кола, ты действовала на меня, как наркотик - стоило только
увидеть красно-синюю этикетку с ее предельно простым изгибом линий,
намекающим на катящуюся волну (да, да, это она - та самая волна!), стоило
только взять в руку бутылку с жидкостью цвета днепровской воды и ощутить
твою пузырящуюся прохладу во рту - сразу срабатывал условный рефлекс, и
радость начинала свой невидимый танец во мне.
   Сколько раз было так - идешь по берегу в жаркий полдень, с каждым шагом
все больше растворяясь и исчезая в фантастическом солнечном мире... В
животе пусто, ни есть ни пить не хочется; а потом сядешь на камень в тени
у воды, чтобы направо и налево был виден далекий горизонт; достанешь из
рюкзака бутылку с красно-синей волной; а за ней - блестящий титановый
контейнер с пищей богов, смешаешь две субстанции, эти эссенции Солнца и
Луны, чтобы произош„л алхимический брак Эроса и Танатоса, а потом выпьешь
получившуюся смесь - о, сома! - чувствуя, как с каждым глотком все быстрее
и быстрее начинает пульсировать в теле Бог-Ротор... Тогда не наступит ни
голод, ни жажда, а только изначальная радость будет играть во мне
невидимым ветром силы - ведь было написано тысячи лет назад, что "кто
достиг огненного тела Йоги, тот не знает ни болезни, ни старости, ни
смерти".
 
 
 
   Я стоял в "Метеоре-25" возле левого выхода и медленно, с оттяжкой
вливал тебя, о пепси-кола - в себя, а метеор пересекал Каневское море у
Переяслава, где всегда ветер и блеск, где яркое солнце сияет над головой и
искрится бесчисленными алмазными бликами вода в чаше синеющих гор -
метафизическое лето, не кончающееся никогда... О да, действительно, в этом
фантастическом мира для полноты счастья достаточно самого факта
существования...
   Я вспомнил, как в мае прошлого года я возвращался в Бабиной горы, сидя
на корме ракеты под названием "Зiрка" и в этом же самом месте напротив
Переяслава тоже пил пепси-колу, думая о загадке, оставшейся у тех синеющих
гор. И вот загадка воплотилась - в мою душу вошла влекущая сила бучацкого
посвящения.
    
 
   Метафизическое лето 
 
   Настроение бучацкого посвящения, познанное в мае в Голубом каньоне,
пронесло меня через вс„ лето этого года. Оно было совсем не таким, как
предыдущие, хотя, казалось бы, повторялись те же самые приключения на
дорогах странствий.
   Весной я познакомился с Волоханом - прочитав первую часть моих записок,
называвшуюся в первой версии "Три лiта", Волохан пришел ко мне домой с
бутылкой вина, чтобы поделиться впечатлениями, и так началась наша дружба.
Вскоре мы поехали в экспедицию в Заруб, где было много разных интересных
похождений, которые в молодости всем нам дарит лето. Мне запомнилось, как
Волохан, набрав в яру серой глины, несколько дней старательно лепил из нее
круглую чашу - "для сжигания эзотерических рукописей", как пояснил он; и
как мы долго рубили толстую грушу, закрывавшую нам вид на Зарубину гору.
   Когда экспедиция закончила свою работу, мы отправились странствовать
дальше, сначала в Бучак, на хутор Билянивка, где в то время собралась
большая богемная компания, а потом на Бабину гору. Волохан познакомил меня
со своими друзьями - Мишей и Шри Филиппом, и так это лето подарило мне
встречу на дорогах странствий с людьми пути. С каждым из них меня потом
связывали долгие, многолетние отношения, складывавшиеся по-разному, но у
каждого я научился чему-то важному и ценному. Ведь несмотря на все отличия
в жизненном пути нас объединяло нечто общее, роднящее наши души - годы
молодости, провед„нные в этих горах, и то великое, необъятное и
неописуемое словами, что коснулось там нас.
   Это нечто было как вкус безбрежной дали, как прелесть манящей свободы,
как загадочность бессмысленных слов "жизнь-бесконечна..." Прикоснувшись к
нам когда-то, оно наложило на каждого из нас свой отпечаток на всю
оставшуюся жизнь.
   Это нечто было во вс„м - в водах и в небесах, в событиях повседневности
и в снах; оно было во вс„м процессе существования и мы даже не заметили
как это вошло в нас.
   У каждого из нас оно проявлялось по-своему, но по своей сути было одним
и тем же - запредельным, прикоснувшимся к нам среди этих гор. Как будто в
те годы там распахнулись некие невидимые врата - врата в запредельное,
дали нам редкую возможность войти в них, а потом, спустя время, опять
закрылись. Своими путями мы шли к нему, своими способами мы искали его, и
каждый из нас по-своему нашел его. И тогда нашим жизням суждено было
пересечься...
   Я помню, как в один из дней мы сидели на песчаном склоне холма
неподалеку от Бабиной горы - Шри Филипп на большом камне, а мы с Волоханом
на песке и разговаривали о Душе Мира, о бучацком посвящении и о судьбах
людей Пути в этих горах. Здесь, у этого камня я не раз сидел в уединении и
созерцании, наслаждаясь свободой и думая о встрече с себе подобными, но
мне трудно было представить, что такой разговор действительно когда-либо
произойд„т. Но вот этот такой миг настал.
   Через пару дней я вернулся в Киев, а Волохан остался на Бабиной горе,
чтобы дописать книгу об эзотерической психологии. Меня же настроение
метафизического лета понесло дальше - в Таджикистан. Мне казалось, что
там, среди снежных гор Памира, я найду то, что искал здесь - разгадку
тайны великого полдня и ветра силы. Простившись со своими новыми друзьями,
делившими со мной дороги странствий, я купил билет до Душанбе - Парапамир
властно звал меня.
    
 
   Парапамир 
 
   Мечта отправится на Памир была у меня давно - в сверкающем блеске
горных снегов на фоне т„много космического неба, в грохоте лавин и во
вкусе воды ледниковых рек, текущих среди зарослей эфедры, было что-то
настолько же влекущее, как звучание слов "Маханирвана" или "Парамашива".
   Тем более, много ли надо было в то время для путешествия на Памир?
Всего 74 советских рубля на билет до Душанбе, титановый ледоруб, ещ„
кое-какое альпинистское снаряжение и, самое главное - несгибаемое
намерение. Вс„ это у меня было и только семь часов пол„та до дал„кой
среднеазиатской республики отделяли меня от исполнения задуманного.
   Когда самолет Ту-154 пролетал на высоте девяти километров над пустыней
Каракумы, меня поразила красота заката за стеклом иллюминатора. В салоне
самол„та какие-то мальчики в расшитых золотыми узорами тюбетейках гортанно
кричали "Вах!" и бренчали на дутарах. Я же, не обращая внимания на эту
восточную экзотику, рассматривал неправдоподобно-яркую полосу зари, как
радуга пролегшую на западе над земл„й, невидимой в темноте южной ночи. Эта
разноцветная полоса на фоне ч„рного зв„здного неба была совершенно не
похожа на привычные зори - наверное, такую зарю можно видеть над краем
земного шара из космоса или с ледяных вершин высочайших гор.
   Аэропорт Душанбе встретил ночной духотой и зел„ными светящимися буквами
на здании аэровокзала, стилизованными под персидскую вязь. Сдав рюкзак в
камеру хранения, я л„г на скамейку возле закрытых касс, положив под голову
рубашку. В т„плом ветре надо мной шумело листьями какое-то большое
среднеазиатское дерево - наверное, платан, - и яркие зв„зды временами
мерцали через просветы в его кроне.
   Конечно, можно было бы доехать на такси до гостиницы "Таджикистан" или
"Памир", но зачем? Разве плохо здесь, под платаном?
   "... Ничего не ожидай от мира, и тотчас безмерно щедрым мир покажется
тебе..."
   вспомнил я слова Рудаки, вычитанные недавно в старинной книге "История
Персии, „„ литературы и дервишской теософии". Я долго лежал без сна, думая
о предстоящем пути к озеру Искандеркуль.
   Рассказывают, что когда Александр Македонский в сво„м стремлении дойти
до пределов мира достиг гор, называвшихся в то время "Парапамиз", его
провели вдоль прозрачной реки с водой голубого цвета к е„ истоку, к
лежащему между гор озеру, синему, как афганская бирюза. Какая-то неведомая
мысль посетила Искандера у этого озера и он не захотел идти дальше, к
пределам мира. В предгорьях Памира им был основан город Александрия Эсхата
(нынешний Ходжент). С тех пор то горное озеро было названо именем
Искандера - Искандеркуль.
   Из этой т„плой южной ночи под кроной платана проляжет и моя дорога
через перевал Анзоб и дальше, по узкому скалистому ущелью до того места,
где прозрачно-голубая Искандердарья впадает в бурый, мутный Ягноб. Потом
по реке вверх, до озера Искандеркуль, а оттуда - к началу ледника,
стекающего со склонов пика Чимтарга.
   Я был свободен в выборе цели и мог направиться в любую другую часть
Памира, подробно изучив ночью расписание вертолетов, летавших в те годы в
отдаленные уголки Таджикистана. Хотя не вс„ ли равно куда идти? Меня
интересовало небо Памира и сверкающий свет великого полдня, а он в этих
горах везде одинаков - и над озером Искандеркуль, и в Гарме, и в
Джиргитале, и в Хороге, и в Кашмире, и, наверное, в Тибете.
   Первоначально я думал подробно описать сво„ путешествие со всеми
прикольными подробностями восточного колорита, виденного в разных местах.
Но перечитав со временем старые записные книжки я отказался от этой идеи и
сильно сократил эту историю, поняв, что по прошествии лет весь этот
колорит воспринимается уже не таким интересным. Потому что поход через
перевал, по жарким горным дорогам - это действительно не настолько
интересно. Как не очень интересной была и езда на разбитых грузовиках по
ущельям в компании чабанов-киргизов в засаленных халатах.
   В кузове, где можно было сидеть только на цепи, натянутой между
бортами, не снимая тяжелого рюкзака, бросало так, что вот-вот вывалишься,
а дорога была лишь немного шире чем машина.
   Так я добрался до населенного пункта "Зеравшан-2", помеченного на
картах, как некий городок. На самом деле там не было никакого городка, а
был всего лишь рудник с несколькими бетонными строениями и туннелем с
рельсами, уходившем вглубь хребта. Что там добывали? - Аллах его знает...
   На берегу Искандердарьи я заночевал на жестких камнях. Вода в реке
действительно оказалась необычайного голубого цвета. В последних лучах
солнца вдали, над громоздящимися скалами гасли снежные пики - Ягноб,
Замин-Каро и другие. Здесь, под незнакомым небом, на каменистой тв„рдой
почве, у обочины дороги, ведущей в сторону кишлака Джик, я осознал,
насколько далеко отсюда родные края... Если бы вдруг исчезли современные
транспортные средства, сколько же пришлось бы идти по земле до Бабиной
горы? Год? Или больше? Как шли по дорогам паломники в древности...
   Вскоре я добрался до самого озера Искандеркуль и посетил все места,
куда хотел попасть. Однако ветра силы и великого полдня я там не нашел,
как не нашел их в прошом году в Туркмении. Оказывается, яркого горного
солнца, блеска снегов и темной синевы неба Памира было недостаточно для
возникновения такого чувства, как на Зарубиной горе. Видимо, секрет здесь
был вс„-таки в ч„м-то другом, и в горах Памира я понял, в чем этот секрет
- врата, распахнутые в запредельное.
   Полазив по горам, пока не надоело, и уже возвращаясь обратно, я пров„л
запомнившийся мне день на берегу реки Арг, берущей начало на леднике и
впадающей в озеро Искандеркуль. Арг течет в глубоком ущелье, по берегам
растут тенистые деревья и бесчисленные кусты эфедры, у воды были галечные
косы, на которые можно было лежать, греясь на солнце. А рядом поднимались
вверх километровые отвесные стены, прорезанные узкими ущельями каньонов. А
ещ„ выше - белый снег, серый л„д, и вс„ это сверкает под солнцем алмазным
блеском на фоне т„много неба Памира.
   Л„жа на берегу Арга, временами купаясь в холодной воде, а потом снова
предаваясь созерцанию небес, я долго размышлял о смысле жизни, о вратах в
запредельное и о местах силы. И понял, что в горах центральной Азии, куда
я всегда так стремился, конечно, интересно, но в наших приднепровских
холмах лучше.
    
 
   Злота осiнь 
 
   Прошло метафизическое лето 1985 года, пожелтели листья на деревьях и
холодными стали ночи. Идя однажды по набережной и глядя на едущие мимо
пыльные автобусы с надписями "Богуслав", "Канев" или "Ржищев", я думал о
зове дорог. Уже много лет меня не покидало предчувствие, что именно там, в
этих городках и селах приднепровской Украины мне суждено найти нечто
важное - ветер силы, невидимо присутствующий повсюду, как вездесущая пыль
провинциальных местечек... И мне захотелось ощутить, как на дорогах,
вьющихся через поля и холмы приднепровской Украины, или в залах ожидания
захолустных автостанций прикасается к моей душе злота осiнь.
   Это было загадочно и непостижимо - меня о звало к себе нечто, крещ„нное
у истоков вечности по ту сторону добра и зла, поднимающееся над смыслом и
бессмыслием к самим первоистокам мироздания - бесцельная игра атомов,
мерцающих ночных звезд, небесных облаков, опадающих желтых листьев или
человеческих судеб... Weltinnenraum, Душа Мира, обращающаяся ко мне,
несовершенному человеку; бродяге на дорогах великого полдня,
странствующему в поисках ветра силы. И вот она, многоликая, снова
представала передо мной - в т„плом осеннем солнце, в безветренных ясных
днях, в золотистых листьях пожелтевших осенних лесов, в ярких звездах, в
запахе дыма, в ночном вое пса и в дали дорог.
   В такую пору золотой осени - пору безветрия, остановки и угасания -
всякий человек, будь он молод или стар, печален или счастлив, неизбежно
чувствует прикосновение смерти: дыхания осеннего ветра, уносящего всех
нас, как пожухлые листья за край мира. Но в этом прикосновении осенней
закатности бытия нет ничего трагического - все это человеческое, слишком
человеческое... На самом деле смерть не есть ни добро, ни зло. Она вне
этого, будучи возвращение к тому первоистоку мироздания, из которого
всплыли и ты и я, и куда неизбежно нам предстоит вернуться.
 
   "Не плач, не плач за юнiстю сво†ю 
   Мина† все, i празима блiда 
   Там де палала буря молода 
   На шибi мертву висрiблить лiлею..."
 
   Вс„ это старо, как мир. Как опадают листья с кленов в бучацких лесах и
высыхают на холмах травы, так и многоликая жизнь растворяется, сбрасывая
свои маски, и возвращается к первоначалам бытия, которые весной я искал в
Голубом каньоне.
   Осенний поток всеобщего увядания, угасания и растворения уносит и меня
в бездонную глубину, к основаниям мироздания - к ней, Душе Мира,
воплощавшей себя во всех женщинах, к которым я испытывал когда-либо
любовь. Теперь она сбрасывает свои маски и наступает пора возвращения от
е„ проявлений к ней самой - неуловимой, как ветер, летящий через
миллионолетия; как шум ветра и дождя; как солнечный луч и песок, текущий
между пальцами... На протяжении всех веков она надевала на себя различные
маски, то воплощаясь в человеческой форме, то снова уходя в бесформенную
глубину своего инобытия, оставляя меня на краю океана безбрежности без
всякой надежды на е„ возвращение.
   Ведь сама она не может ни увидеть, ни осознать себя, и потому порождает
сознание и разум человека, чтобы через него - свои глаза и руки -
познавать саму себя. Но человек, идущий по этому пути, в какой-то миг уже
не хочет быть просто глазами и руками Души Мира, желая вести с ней диалог
на равных. Что это? Неслыханная дерзость?
   Или, может быть, просто любовь?
 
 
 
   В один из дней золотой осени я вышел из автобуса на конечной остановке
- в далеком селе, где заканчивалась дорога. Дальше не было ни асфальта, ни
людей, только уходящие за крутую гору две глинистые колеи, разъезженные
тракторами.
   Конец человеческому миру - впереди только мир природный, живущий по
своим законам. Казалось бы, что делать здесь современному человеку,
погруженному в виртуальную реальность гр„з, созданных цивилизацией -
здесь, где буреломы в ярах, пустые поля и бесконечно тянущиеся гряды
холмов; где кричат по ночам звери и совы; где шумит холодный ветер...
   Чем глубже погружаешься в такой предвечный мир, тем более он
оказывается пустым для человека - ведь