не самой
большой горы со ржавой треногой топографического маяка. На вершине волнами
раскачивался ковыль, а в траве под маяком лежала большая глыба
трахтемировского песчаника с характерными наплывами, похожими на
затвердевшую поверхность лавы. Это была таинственная высота +223, 6,
эпицентр мистерий Великого Полдня.
   И вдруг мгновение остановилось: как будто здесь, в этот час привычный
мир стал далеким и нереальным - не только мир человеческой жизни, но и
вообще весь мир нашей планеты Земля. А взамен приблизился космос с его
энергиями, звездными течениями и огромными расстояниями, непривычными для
нашего ума. Что-то странное, невообразимо странное было в этом мгновении -
волнующее ожидание некого события, которое, казалось, непременно должно
произойти...
   Машину подбросило на ухабе и я отвл„кся от этого странного настроения.
Грузовик спустился через поле в лагерь экспедиции, и разные заботы
заслонили странную загадочность мгновения у маяка. Но это настроение не
угасло полностью во мне, и ночью, когда ветер разогнал облака и в черной
пропасти неба зажглись яркие звезды, я одел ватник и, вежливо уклонившись
от предложения знакомых студенток распить с ними бутылку портвейна, пошел
к маяку на горе.
   Там дул холодный ветер и маяк вибрировал под его порывами. Запрокинув
голову, я сидел, опершись спиной об опору треноги. смотрел прямо в зенит,
где между трех темнеющих стальных опор мерцала яркая звезда Веги.
Вглядевшись в очертания созвездий, я нашел низко над горизонтом знакомую
мне голубую звезду. Это была она - альфа Волопаса.
 
 
 
   Через несколько дней мы с доктором Максимовым решили поехать в
Трахтемиров, чтобы у одной бабы, живущей возле горы Ритицi, купить
липового меда - вещи довольно редкой в наше время, так как липовые рощи -
"га…", которых раньше было много на Украине, почти везде давно вырубили.
Если пчелы и собирают нектар с цветущих лип, он обычно смешивается в сотах
с медом других сортов. Поэтому липовый мед стал, может быть, таким же
символом "старо… Укра…ни", как терен и хмiль, растительный орнамент на
старопечатных книгах типографии Киево-Печерской лавры и хуторная поэзия
Пантелеймона Кулиша. А так как этот дух "старо… Укра…ни"
   нигде, пожалуй, не ощущается столь сильно, как в Трахтемирове, то в
этой поездке за медом был особый кайф, тем более что хозяйка пч„л
поставила непременное условие: "якщо хочеш скуштувати липового меду, то
мусиш зрубати менi дуб, бо вiн закрива† льот пчолам, як не хочеш рубати
того дуба, то не буде тобi i меду, бо бажаючих багато, а меду всього
дев'ять кiло".
   Доктор Максимов сел в кабину, а я ехал в кузове грузовика, стоя на
коленях на соломе, брошенной у переднего борта на доски. Когда машина
поднялась на высокую гору над Монастырком, надо мной раскинулось огромное
небо с белыми горами облаков. Может быть, нигде огромность неба не
ощущалась так сильно, как на этой полевой дороге, петляющей по узкому
гребню между обращенными к Днепру склонами гор и глубоким яром. Яркое
солнце полдня сверкало своим стальным светом над головой и зел„ные кроны
деревьев блестели в этом свете, казавшись сделанными из металла - так
всегда бывает в те дни, когда сильный ветер делает небо прозрачным и
бездонным.
   Так мы приехали в Трахтемиров, я начал рубить дуб, а доктор Максимов
беседовал с хозяйкой о жизни. Тем временем грузовик, разворачиваясь,
съехал с колеи и засел в болоте по самые оси. Мы долго откапывали колеса,
подкладывали под них срубленные ветки - машина дергалась, колеса
вертелись, во все стороны летела грязь, шофер остервенело матерился, нас
нещадно жалили оводы, а мы проклинали и болото, и машину, и липовый м„д.
Наконец шофер пришел к выводу, что "дiла не буде", и я отправился на
поиски какой-либо техники, способной выдернуть грузовик из болота.
   А полдень приближался, и никаких машин в таком безлюдном месте не
предвиделось.
   Я вышел на бетонной мост, разбитый беспощадным временем, с травой,
растущей между плит, сел у "пансько… криницi" на поваленный телеграфный
столб и приготовился долго сидеть под ослепительным солнцем - в тень идти
не хотелось.
   Так я утратил ощущение времени и, как потом оказалось, около двух часов
сидел на столбе в сверкающем свете, бездумно глядя на пыль на дороге и на
белые облака.
   Однако неожиданно свершилось чудо, послышался шум мотора и с горы
спустился трехосный ЗИЛ "дядька Андрiя", которого я знал. Наш грузовик
легко выдернули из болота, и мы поехали обратно, поднявшись по ухабистой
дороге через лес и снова оказавшись в полях над Монастырком, откуда
открылся вид на все четыре стороны света. В кузове меня обдувал сильный
ветер и после жары и укусов оводов я испытал приступ блаженства. Стоя в
кузове, я держался за передний борт. Машину сильно бросало из стороны в
сторону, а я смотрел в сверкающее солнце, не отводя от него глаз и пытаясь
удержать равновесие. В какой-то миг стальной свет коснулся меня своим
призрачным лучом, как будто мы остались с солнцем вдвоем, как некие
странные танцоры, и теперь между нами был только этот заполняющий весь мир
стальной свет... Так и запомнился мне этот день середины лета - ветер,
полдень, м„д и стальной свет Солнца.
 
 
 
   Когда мы приехали в лагерь экспедиции, я взял кусок свежего хлеба,
отлил немного липового м„да и спустился в яр к источнику. После жары и
поездки через поля глоток родниковой воды в прохладном яру был столь
желанным, а вкус меда и свежего хлеба показался ни с чем не сравнимым.
Сидя на камне у источника, я долго слушал журчание воды, а потом по яру
пошел на берег купаться под обрывом, а когда вышел из воды и лег на теплом
песке, то душу заполнило чувство великого блаженства.
   В длинном июльском дне было столько событий и всяких интересных дел...
Наверное, так было в детстве, когда игры не утомляли, каждый день казался
новым и неповторимым, а по утрам, после пробуждения, испытывалось чувство
радости от того, что настал новый день. Не это ли была полнота бытия?
   Летом 1984 года было много таких удивительных дней. Мне часто
приходилось куда-то ездить в кузове грузовика по полевым дорогам под
палящим безоблачным небом; глядеть как ветер волнами колышет желтую
пшеницу; грузить бревна, мешки и бидоны с водой; отдыхать в тени дерева на
краю поля; копать лопатой твердую горячую землю; пить воду из журчащего
родника в холодном яру; лежать на белом песке; в полдень плавать в
прозрачной воде; в вечерний час отдыхать под дикой грушей; есть липовый
мед, запивая его холодной водой; читать "Историю античной литературы";
слушать музыку; сидеть у костра, участвуя в разговорах, или просто молча
глядя в огонь; смотреть с горы на широкий Днепр с плывущими баржами, на
розовый след самолета в гаснущем небе и на зеленую лесистую гору на той
стороне яра, на восходящую белую луну и на далекую звезду Арктур; слушать,
как бьется сердце, протягивать ноги в спальном мешке; переворачиваться на
спину на самом уютном ложе - земле, взор обращая на мириады звезд, из века
в век совершающих через вс„ небо свой "незнаний шлях" - и растворяться во
сне. И вс„ это - в одном длинном, знойном июльском дне...
   Тем летом я осознал ценность и самодостаточность своего бытия, дающего
возможность уйти из мира цивилизации и вести иной, альтернативный образ
жизни - сесть в "метеор" и исчезнуть в сельской глуши, где время навсегда
остановилось, почти так же, как в какой-нибудь азиатской пустыне.
   Здесь был иной мир - грубый и первобытный, как пахнущий соляркой ватник
или замасленные детали двигателя грузовика; как полевые дороги, холодные
звезды, дым костров. Да, этот мир проще, чем мир культуры, но он реальный,
настоящий, и это заставляет терпеть все неудобства жизни бродяги и
странника. Там, в этом грубом, природно-сельском мире я нашел свою свободу
и свой путь; там я наш„л нечто гораздо большее - Великую Пустоту.
    
 "Не думайте и не действуйте, а просто будьте"
   Экспедиция закончила свою работу в середине августа, но мне еще не
хотелось возвращаться в город и я решил отправиться у Бучак, на Бабину
гору. Простившись с археологами, уезжавшими на машине, я по тропинкам,
через поля и холмы пошел в Григоровку на пристань.
   И вот - снова стучит сердце дизеля под полом "Метеора-29", снова бь„т
ветер в лицо, и несутся мимо зеленые леса и горы. Через десять минут я уже
был в Бучаке - ржавая баржа причала в тени высокой горы, голубой свет
неба, бесконечный горизонт и оглушающая тишина после шума двигателей
"метеора".
   - Здоров! - сказал мне начальник пристани Петро, сидевший, как обычно,
в безмятежности и праздности у борта баржи. - Ну як воно... у Сполучених
Штатах?
   Що там дядько Рейган? (он почему-то считал, наверное из-за отдал„нного
сходства фамилии, что я имею отношение к американскому президенту Рейгану).
   - Та все як було...
   - Ну i в нас так само...
 
 
 
   И вот я медленно поднимаюсь по дороге от пристани на гору, наслаждаясь
тишиной вечера. Каждый раз, когда я проходил по этой дороге возле
пристани, одно и то же чувство приходило ко мне - уюта и пустоты...
Великая пустотность бытия...
   "Когда человек рождается - он слаб и гибок, когда умирает - он крепок и
черств.
   Когда дерево растет - оно нежное и гибкое. А когда оно сухое и черствое
- оно умирает..."
   Передо мной отрылось село, лежащее в долине среди высоких зеленых гор,
я спустился вниз и перейдя через яр, где шумел по камням быстрый поток,
стал подниматься по лесной дороге, ведущей по склону горы Вихи. Над
дорогой нависали кроны старых деревьев, а по е„ краям лежали большие камни.
   "Не думайте и не действуйте, а просто будьте..." - вспомнились мне
слова из трактата одного местного адепта по прозвищу Волохан. Мне
приходилось читать его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом "ј20"
- как потом выяснилось, это был номер его квартиры. Я знал, что Волохан
тоже приезжает в Бучак, ходит по этим дорогам, подолгу живет в палатке
возле дома Вити А. в дальней части села - на хуторе Билянивка. Тогда я ещ„
не был знаком ни с кем из этой компании кроме самого Вити А. Но трактаты
Волохана - "Эволюция сознания в документах", "На подступах к Локаята-йоге"
и другие - произвели на меня сильное впечатление, и тем летом я носил на
дне рюкзака с трудом читаемые фотокопии. В те годы, когда эзотерическая
литература не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом.
   Возможно, из-за с трудом различимого местами текста, а может быть - от
энтузиазма, свойственного молодости, смысл этих текстов часто казался
более многозначительным и таинственным, чем было на самом деле. Однако
трактаты Волохана не утратили своего очарования для меня и спустя двадцать
лет, когда они стали доступны в Интернете и есть на компакт-дисках,
которые можно купить на любой станции метро.
   А а то лето я часто читал их и до сих пор помню некоторые места
наизусть, хотя, может быть, и не совсем точно: "Йога выходит в жизнь,
чтобы е„ наполнить, но в то же время она должна суметь не раствориться в
ней бесследно..."... "Именно непричастность в причастности дает полноту
существования и подлинную свободу - не только "от чего", но и "для чего"...
   В этих трактатах было нечто, скрытое между строк - может быть,
отражающее личность самого автора, - что завораживало меня, заставляя
снова и снова вспоминать его загадочные слова то на жарких дорогах лета,
то по ночам у костра.
 
   "Брахман есть пустота. И в этой таинственной пустоте зарождаются законы
пространства, времени, причинности - весь наш мир с трамваями, воробьями,
клочками газет, катящимися по ветру..."
   Через Волохана, познакомиться с которым мне предстояло только через
год, я открыл для себя понимание некоторых идей - древних и давно
известных, изложенных во многих книгах, от "Дао де цзин" до Ричарда Баха и
Рам Дасса. Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы для
моего сердца. Теперь же, по мере избавления от ума и погружения в миры
бучацкого посвящения, куда прив„л меня ветер силы, все эти идеи начали
входить в мо„ сердце, питая его, как вода - ведь "Дао подобно воде...", а
"мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...".
   Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то принципиально
важному; может быть даже у него - в большей мере, чем от кого-либо другого
из людей, оказавших на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса был
в умении излагать идеи культур Востока таким образом, что они становились
понятными современному человеку. Так и Волохан - он изложил некоторые идеи
такими словами, которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали тем
зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое, присутствующее
повсюду в мире - в холмах, лесах, полевых дорогах и небесах.
   А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне через слова его
книг... И если раньше я считал, что следую пути воина - охотника за силой,
стараясь применять принципы этого пути не только на дорогах странствий, но
и во всем остальном - работа, деньги, отношения с женщинами и друзьями -
то теперь этот ветер привел меня к совершенно иному пути, пути текущей
воды, пути спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь
"незнание глубже, а знание мельче..."). И то, что воину необходимо
завоевывать силой несгибаемого намерения, вода достигает без усилий,
побеждая своей мягкостью и слабостью...
 
 
 
   Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы. Опять передо мной
была высокая зел„ная липа и белые облака над головой. И небо - безбрежное
небо лета, ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас сама Жизнь -
единственная Реальность. Ведь у не„ нет рук для ласки, а только это небо с
его голубым светом...
   "З усiх явищ найдивнiше - то саме iснування..."
   Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича, написанные им
несомненно в момент озарения. Понял не умом, как может понять любой
человек эти нехитрые слова, а именно пережил. "... само существование..."
   Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда исчезла стеклянная
перегородка, отделявшая меня, "зрящего" - от мира, "зримого". Если человек
отказался от добра и зла, отказался от всех разграничений, а потом
отказался и от того, чем он отказывался от разграничений - от ума - он
оста„тся один на один с "тем, что есть", лицом к лицу с единственной
реальностью. И тогда действительно уже ничего не нужно, кроме самого
процесса существования, в котором обнаруживается источник изначальной
радости.
   В такие мгновения кажется, что поток времени остановился и, наконец,
исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая за собой то, что находится
в глубине.
   Ведь именно время отделяет человека от запредельного - вспомнились мне
слова Мейстера Экхарта, написанные много веков назад. Не только преходящие
вещи и преходящие страсти, но сам нал„т и привкус времени... А когда этот
поток прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. "Кайрос", "Nunc
stanc", "Here & now", "здесь и сейчас" - по разному пытались называть
такое мгновение вечно настоящего, когда останавливается поток бытия, а
подлинность мира переживается со всей ее остротой.
   Конечно, вс„ это трудно объяснить словами, если не пережил сам. Но
когда наступает ЭТО, художник откладывает кисть, а пишущий - бумагу.
Больше писать не о чем. Потому что настало наконец ТО САМОЕ...
 
 
 
   Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на
нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо
мной разворачивалась величественное зрелище заката - зрелище,
присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей
красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я
пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности -
бесконечности мира и бесконечности жизни.
   В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому
зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в
Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине,
белело пятно какого-то поля, а за ним - темная точка одинокого дерева. Эту
гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я
найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в
сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее
улегся в спальном мешке и уснул.
   Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пош„л по дну одного из яров,
вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там
поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое,
почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы
стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая
липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не
посмотришь - одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно
- они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.
   Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным
скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках,
обозревая дали.
   Здесь небо казалось ещ„ ближе, и я ликовал - меня не обмануло вчерашнее
предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала
меня.
   Потом, в последующие годы не раз е„ далекая вершина с одинокой липой,
видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова
и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к
свободе - к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном
мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.
 
 
 
   Несколько часов на вершине небесной горы прошли незаметно. По
незнакомой полевой дороге я спустился в село Пекари и пошел берегом
обратно в Канев на пристань - а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо
ворот Каневского заповедника проходили, наверное все странники этих гор,
которые были и которые ещ„ будут...
   Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у самой дороги, я
увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов, приехавших в
заповедник на практику. Один из них протянул мне кружку, чтобы я набрал
воды. В этот миг наши глаза встретились - все странники этих гор, которые
были и которые ещ„ будут...
   В воскресный день на пристани было много пассажиров, устроивших давку,
но это не омрачало моего восторженного настроения, пока я ехал в "метеоре"
в Киев. Выйдя с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых деревьев,
растущих возле речного вокзала, испытывая великое блаженство бытия. Выпив
бутылку пепси-колы, я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на
гору, в сторону Софийского собора - небритый бродяга в грязных штанах,
потемневший от солнца, как темнеет кусок дерева, окатанный рекой и
выброшенный на берег, под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по
лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами вс„ стояло белое
поле, колышущееся под ветром, деревянная вышка и небо - одно только небо у
нас над головами...
    
 
   Праморе Тетис 
 
   Осенью я снова попал в холмы возле Бабиной горы. В лесу на склонах
Вихи, недалеко от старой грунтовой дороги, я увидел зеленый вагончик на
колесах - железная труба над окном, а над крышей - вышка бурового станка
со связкой труб.
   Это были геологи. Подойдя к ним, я назвался археологом, рассказал про
нашу экспедицию и завязал с ними знакомство. Получилось так, что несколько
дней я прожил вместе с ними в этом вагончике, потому что в палатке уже
было довольно холодно.
   Рано утром я отправлялся на весь день бродить по холмам, возвращаясь
лишь к вечеру и принося мужикам из сельского магазина водку или консервы,
так что они меня считали за своего. Я ходил по бучацким лесам, где многие
места были для меня ещ„ неведомы, вс„ было новым и поэтому несколько дней
показались такими насыщенными и долгими, как будто прош„л месяц.
   Все чаще и чаще шли дожди, шумя ночью по железной крыше вагончика, и
без остановки стучал дизель, ввинчивая бур все глубже и глубже в толщу
горы, чтобы