разумеется,
включение заведомо  иррационального элемента в  такую  модель, скажем, нормы
"научного  исследования",  позволяющей  в  качестве   научной   аргументации
использовать сновидения, наркотический бред или приказы начальства разрушило
бы даже гипотетическую  применимость  такой модели и вывело бы ее обсуждение
за  рамки  здравого  смысла и  опыта науки).  Иррационализация  образа науки
происходит  тогда,  когда  одной  из  моделей  (особенно,  если  эта  модель
достаточно  проста  и  примитивна)  объясняют любые  рациональные  процессы,
происходящие  в научном  познании, иначе говоря,  абсолютизируют эту модель.
Эпистемология, поступающая таким  образом, непременно наталкивается на такие
связи, отношения, взаимозависимости образа науки и картины культуры, которые
не   могут   быть   рационально  постигнуты   и,   следовательно,   выглядят
иррациональными.
     Мы еще вернемся к этому вопросу. Теперь же отметим следующее. Вопрос  о
рациональности  науки  оказывается  частью   более   общего   вопроса  -   о
рациональности  культуры. В.  С. Степин  отмечает,  что образ познавательной
деятельности, представление об обязательных процедурах, которые обеспечивают
постижение истины, всегда имеет социокультурную размерность. "Он формируется
в науке,  испытывая влияние мировоззренческих структур, лежащих в фундаменте
культуры той или иной исторической  эпохи,  и  несет на себе отпечаток этого
влияния"87. Таким образом, идеалы и нормы науки (а  это, заметим,
важнейшие элементы  моделей  научной  рациональности)  зависят  от  культуры
эпохи,    от    доминирующих    в   ней    мировоззренческих   установок   и
ценностей88.  Но  и культура и  ее  мировоззренческие установки и
ценности также  зависят от  успешного развития науки и  научной методологии.
Следовательно,  философско-методологические  оценки и описания  науки  и  ее
рациональности    должны    рассматриваться    как   специальные    средства
культурологического (и философско-антропологического, как мы хотим  показать
в дальнейшем) исследования.
     Если это  наше  предположение  верно, то  получает  простое  разрешение
вопрос,  который  часто  привлекает особое внимание  участников  дискуссий о
научной рациональности.  Он состоит в следующем: включает ли понятие научной
рациональности  в  свое  содержание не  только  эпистемические  (истинность,
логичность,  доказательность  и  пр.)  и  деятельностные  (целесообразность,
эффективность,  экономичность и  т.д.)  критерии,  но также  и нравственные,
социальные и прочие ценности?
     Сторонники "очищения" рациональности  от ценностных примесей, расходясь
в определениях критериев рациональности, сходятся в том, что разум не должен
брать   на   себя   ответственность   за   нравственный  выбор,   социальное
ориентирование знания,  отождествлять себя с человеческой жизнедеятельностью
в целом. Их оппоненты выдвигают иные резоны: разум, оторванный от ценностной
ориентации, неизбежно сбивается с пути и приходит к иррациональным итогам.
     Это старый спор,  "мерами  вспыхивающий  и мерами угасающий" в  истории
философии.  Мнение  о  ценностно-этической  нейтральности  науки и  научного
познания распространено довольно широко. Как замечает Г. А. Антипов, "модель
действительности,   конституируемая   наукой,   не   просто   несет   печать
"равнодушия" к добру и злу, она просто находится за  их пределами. Последнее
и  служит  в  конечном счете источником разного рода  напряжений между миром
рациональности и  миром гуманизма"89. А. Д. Александров  видит  в
ценности научной истины связующее звено между этикой и наукой: "Обращаясь  к
человеку  с  истиной,  обращаются к его  разуму.  Истина утверждается только
доказательством,  но  не  внушением,  не приказом,  не силой  -  ничем,  что
подавляет свободный критический дух человека.  В  этом, в частности, состоит
специфический  гуманизм  науки"90.  Между  этими  мнениями   есть
некоторое несовпадение: Г. А.  Антипов выводит истину "по ту сторону добра и
зла", а А. Д. Александров видит в  ней добро особого рода, соединяющее, а не
разъединяющее ценностные арсеналы науки и гуманизма. Но оба  мнения сходны в
том,  что рациональность научного  познания столь  же неразрывно  связана  с
истинностью, сколько отделена от иных гуманистических ценностей.
     Можно  сказать,  что  сторонники  подобных  мнений  исходят  из  модели
рациональности научного познания, ограниченной исключительно эпистемическими
критериями.   Эта  модель  абсолютизируется,  в  результате  чего  возникает
альтернатива: либо рациональная наука, либо иррациональное подчинение поиска
истины  субъективным  мотивам,  целям и  ценностям. Образ  науки  и научного
знания, конструируемый такой моделью, предназначается для достаточно простых
дихотомий,  отграничивающих  науку  от  того,  что  науке  противоположно  -
субъективизма, произвола, социальной демагогии, иррациональной  веры и т. п.
Но  для более сложных задач, например, для установления "узлов связи"  между
наукой и культурными  структурами в  современном  обществе,  такой образ  не
пригоден.  Это обнаруживается тотчас, как мы  задаем вопрос,  почему научная
рациональность объявляется противоположностью гуманизму?
     Учитывая сказанное выше, ясно, что "источником напряжений"  между миром
научной  рациональности и миром гуманистических ценностей является не мнимая
противоположность  между  ними,  а   универсализация  некоторой  (достаточно
примитивной)  модели  рациональности научного познания,  с  одной стороны, и
неявная  субъективизация гуманизма, с  другой91. Нельзя  априорно
ограничивать  возможности моделирования научной рациональности,  ибо это  не
только  предполагало бы некий "суперрациональный отбор" таких возможностей -
еще  до того, как мы что-то узнаем о рациональности  через  ее модели, но  и
неоправданно сужало бы круг задач философии науки.
     Эти  возможности  еще  далеко  не раскрыты. Философией  науки  накоплен
неплохой опыт построения простейших (эпистемических, деятельностных) моделей
научной рациональности, применимых для решения относительно несложных задач.
Однако  почти  нет  опыта системного применения таких моделей. Делаются лишь
первые попытки  социально-психологического,  социологического моделирования,
построения "многомерных"  моделей, рассматривающих  рациональность науки как
комплексную,  междисциплинарную проблему,  объединяющую  для  своего решения
усилия   логиков   и  психологов,  историков  и  социологов,   лингвистов  и
математиков,  экономистов и культурологов.  И, конечно  же, в первую очередь
философов.





     Очерк 3
     Критика и рациональность

     1. Парадигма рационального критицизма

     Наше   время   густо  насыщено   критикой.  Критическое   отношение   к
действительности приравнено к добродетели. Критицизм служит мерой достоинств
человека  и  его   деятельности.  В   то  же  время  гипертрофированный  дух
модернизма, неуемная погоня за новшествами, скепсис по отношению  к прошлому
и пренебрежение настоящим во  имя  гипотетического будущего часто окрашивают
критицизм в инфернальные тона: критика злоупотребляет обаянием  "страшного и
умного  духа разрушения и смерти" (Ф.  М. Достоевский),  который  часто, как
некогда  к  Ивану Карамазову, приходит в  облике "дрянного  черта".  Задорно
звучавший в  прошлом веке афоризм о том,  что оружие критики должно уступить
место   критике   оружием,  в   нынешнем  историческом  контексте  похож  на
безответственную болтовню или на приступ безумия.
     Постмодернистская   ирония,  которой   стало   модно   заслоняться   от
инфернального критицизма - неплохое интеллектуальное развлечение, но вряд ли
оно  способно  стать  серьезным  основанием  культурной  жизни.  Сколько  ни
иронизируй   над  сосредоточенностью  интеллекта  и  направляемой  им  воли,
заменить ее в практической сфере нечем.  Тем, кто пытается отнестись к жизни
как к  игровой затее,  следовало бы помнить мудрость  древних, знавших,  что
боги   карают   дерзких  подражателей   беззаботному   веселью   бессмертных
олимпийцев.  Суперкритицизм и его иронический антипод  в равной  мере служат
симптомами духовной усталости и деградации общества.
     Все это резче  всего выражается  в недоверии к разуму. Критика оттого и
вырождается либо в критиканство, либо в  ироническую забаву, что разрушается
ее  связь  с разумом,  интеллектом,  иными  словами, критика перестает  быть
рациональной. Но что такое "рациональная критика"?
     Рациональный    критицизм   -    философско-методологическая   позиция,
характеризующаяся  принципиальным  антидогматизмом,   установкой  на  анализ
собственных   оснований   мышления,   на   выяснение   границ   применимости
фундаментальных  понятий  и методов.  Классическую  парадигму  рационального
критицизма  создал Кант,  согласно  которому  философия должна  исходить  из
саморефлексии  разума,  исследующего  свои  основоположения  и  предпосылки,
проблемы и задачи, и только затем приступающего  к анализу внешних объектов.
Критицизм в кантовском смысле следует отличать как от догматической критики,
так и от скептицизма,  выступающего обратной стороной догматизма. Кантовская
парадигма  рационального  критицизма,  оказав  влияние  на  всю  последующую
историю философии, в значительной мере трансформировалась в ней. В философии
Фихте критицизм  приобрел иную ориентацию:  мир  представлений выводится  из
деятельности  чистого  самосознания,  поэтому рефлексия  разума  приобретает
функцию  критики  по  отношению  к  Универсуму;  критицизм,  таким  образом,
направлялся  не  только  на  собственные  основания  мышления,  он  выступал
позицией  сознания по  отношению  к  миру.  В философии  Гегеля рациональный
критицизм  тесно  связывался  с  идеей  развития: взаимодействие  ("борьба")
противоположностей  есть  не  что  иное,  как  взаимная  критика, позитивные
моменты  которой служат  возникновению синтеза, нового основания критической
установки духа.
     Кантианской парадигме рационального критицизма противоположны установки
на критику "неразумной" действительности (Маркс) или "критику" самого разума
иррациональной  волей (Шопенгауэр), жизненным  инстинктом (Ницше, "философия
жизни"), бессознательным влечением (Фрейд).  Развитие  кантовской  парадигмы
рационального  критицизма во многих отношениях определялось реакцией  на эти
установки,  а также  на  изменение представлений  о природе  познания  и его
формах, благодаря успехам естественных, социальных и гуманитарных наук.
     Эмпириокритики (Мах,  Авенариус)  придали рациональному критицизму роль
установки на исследование эмпирического базиса познания: опыт был признан не
сферой психических переживаний и не совокупностью качеств предметов, внешних
по  отношению  к сознанию, а сферой  нейтральных "элементов", обеспечивающих
взаимосвязь психического и физического в рамках единого знания. Неокантианцы
Марбургской и Баденской  школ (Коген, Наторп, Виндельбанд, Кассирер и др.) в
свою  очередь  подвергли  критике  догмы  позитивизма,  искавшего  последние
основания  научного  знания  в  чувственных наблюдениях;  была  отброшена  и
кантианская "вещь сама по себе" как "реликт догматической метафизики". Коген
полагал,  что началом  философско-методологического критицизма  должна стать
теория чистых или априорных элементов познания (категорий, теорий). Согласно
Наторпу,    критическая    рефлексия     охватывает    не    только    сферу
физико-математического  исследования,  но  также моральный,  эстетический  и
религиозный   опыт.  В   феноменологии   Гуссерля   рациональный   критицизм
ориентирован  на  интерпретацию  познавательных  возможностей  человека  без
разграничений  между  мышлением  и  созерцанием, дискурсом и интуицией;  был
подвергнут  критике натуралистический объективизм как основание гносеологии.
Общим моментом феноменологии, неокантианского критицизма и  позитивизма (при
всех существенных различиях между ними) стало перемещение фокуса гносеологии
в  сторону  проблем  метода.  С  усилением  взаимодействия и  диалога  между
философией  и  наукой в  ХХ  веке понятия  "метода"  и  "критики" еще  более
сблизились,  и  дальнейшее  развитие  классической  парадигмы  рационального
критицизма происходило главным образом в рамках методологии науки.
     В   философии   критического   рационализма   рациональный    критицизм
рассматривается   как   методологическая  стратегия  при  решении   проблемы
демаркации  между  наукой  и  метафизикой (последняя  характеризуется именно
своим иммунитетом от самокритики, принципиальной неопровержимостью).
     Однако  в этом  статусе рациональный  критицизм не  может  быть  вполне
последовательным. Перед методологией  науки возникает дилемма: либо признать
установку критицизма не подверженной критике, возрождая тем самым догматизм,
либо  согласиться  с  принципиальной  опровержимостью самой этой  установки,
попадая  при  этом в порочный круг: "опытным"  опровержением этой  установки
могло бы стать  только указание на  научное,  но нефальсифицируемое суждение
(суждение, стоящее вне критики), что является противоречием  в  определении.
Поппер предложил считать установку на рациональную критику "символом научной
веры", изначальной готовностью  ученых  действовать  в  рамках  рациональной
дискуссии.  Однако, вопреки  намерениям Поппера, это, по сути, означало, что
рассуждения  об  основаниях  научной  рациональности  "переводятся" с  языка
методологии и  логики на  язык психологии и  социологии науки.  Определенной
двойственностью   в   интерпретации  рационального  критицизма  отмечена   и
методологическая  концепция  научно-исследовательских   программ   Лакатоса:
критические  решения   научной  элиты   основываются   не  на  догматическом
выполнении  требований  фальсификационизма,   а  на   оценке  эвристического
потенциала программы как  прогрессирующего или вырождающегося; однако, такая
оценка   в    реальной    научно-исследовательской    практике    подвержена
психологическим и социологическим влияниям.
     Именно  этому  обстоятельству  было  придано   исключительное  значение
представителями исторического  направления  в  философии науки (Кун, Тулмин,
Полани  и  др).   Кун  отождествил  классическую   парадигму   рационального
критицизма  с  кризисным  или  "революционным"  состоянием   науки:  критика
оснований происходит, когда прерывается "нормальный"  период научной работы,
и фундаментальные образцы этой работы  разрушаются "изнутри" (под  давлением
накопившихся  противоречий с фактами)  и  "извне" (в конкуренции с  другими,
альтернативными образцами).  В  постмодернистских концепциях науки (Рорти  и
др.)  гносеологическое  значение  рационального  критицизма сильно  снижено,
поскольку отвергается  сама возможность фундаментального эпистемологического
обоснования  научного   исследования  -  бессмысленно   говорить  о  критике
оснований, если сами эти основания полагаются чем-то временным, имеющим лишь
вспомогательное,  инструментальное  значение для  прагматически  трактуемого
успеха.
     В  современной философии рациональный критицизм все больше  играет роль
одной  из  регулятивных идей, влияние  которой усиливается или ослабевает  в
зависимости от  изменений позиции рационализма, культурных функций науки, от
ее  значимости  в  ряду  иных  форм  общественного  сознания.   Классическая
кантианская   парадигма  рационального   критицизма  и   в  настоящее  время
противостоит  пониманию критики  в  вульгарном, обыденно-житейском смысле, в
котором  "критиковать"  значит   "указывать  на  недостатки",   "отвергать",
"разрушать" и т.д.  Рациональная  критика - это выявление разумных оснований
мышления, границ  его возможностей, сопоставление предмета мысли с идеальным
образом,   моделью  этого  предмета,  заданной   Разумом.  Она  есть   форма
рационального  конструирования  предмета;  момент отрицания  в ней  подчинен
положительному содержанию.  Следовательно, рациональная критика есть не  что
иное, как сам Разум в своей конструктивно-преобразующей работе.
     Но эти  замечания еще  никак  нельзя  принять за ответ на  поставленный
вопрос  о  том,  что  такое  рациональная  критика.  Мы  вращаемся  в  кругу
тавтологий:  критика рациональна,  если она соответствует рациональности.  И
это снова возвращает нас к проблеме: что такое рациональность?
     Мы   уже   рассматривали   подход,  согласно   которому  рациональность
мыслительной  или  практической деятельности определяется через соответствие
этой   деятельности    определенным    критериям.    Например,    критериями
рациональности  могут  служить логические правила, научные  или практические
принципы и нормы, выявленные закономерности, математические отношения и т.п.
Тогда рациональная критика есть применение этих критериев к предмету для его
понимания, теоретического объяснения или практической работы с ним.
     Примеры такой критики  известны  каждому. Доказательство математической
теоремы  оспаривается или отвергается, если  оно нарушает логические правила
дедукции,   содержит    недопустимые   преобразования   или   опирается   на
внематематические   допущения.  Экспериментальный  результат   ставится  под
сомнение или признается ложным, если обнаруживается недопустимая погрешность
расчетов, неверная, с  точки зрения принятой теории,  интерпретация  данных,
использование  неясных  или противоречивых  допущений. Практическое действие
признается   нерациональным,   если   обнаруживается   его  неэффективность,
нецелесообразность,  непоследовательность  либо несогласованность  с другими
действиями. Однако при ближайшем рассмотрении все не так очевидно.
     Конечно,  если  ученик,  доказывая  геометрическую  теорему,  пропустил
важные  шаги   доказательства  или  спутал  термины,  его   "рациональность"
неудовлетворительна.  Однако  само  по  себе  соблюдение  логических  правил
недостаточно для признания математического  рассуждения  рациональным. Кроме
того, эти правила (логические системы) могут  меняться,  так что  применение
какого-то  из   них   как  раз   и   признается  нерациональным.   Например,
математики-конструктивисты  (интуиционисты) отказываются  от доказательств и
вообще  от  математических  построений,  основанных на  применении  принципа
tertium non datur. Специальная аргументация против применения этого принципа
имеет  давнюю  традицию,  развивавшуюся  не  только в  русле математики,  но
затрагивающую  содержание основных математических  понятий. Здесь  не  будем
касаться этой аргументации, но отметим,  что речь идет  о критике  принципа,
который зачислялся  в  ряд основных  логических  законов  и,  следовательно,
выступал как один из  критериев  математической и логической рациональности.
Рациональна ли  эта  критика? Речь идет о принципиальном гносеологическом  и
методологическом моменте:  можно ли  говорить  о  рациональности  критики...
критериев рациональности?
     По сути,  это  другая  форма  рассмотренного выше  вопроса о  критериях
рациональности, позволяющих определить рациональность модели рациональности.
Многоэтажное   нагромождение,   получающееся   из-за   того,   что    термин
"рациональность" употребляется в качестве  самоприменимого предиката,  может
вызвать раздражение. Но сдержим эмоции и попытаемся показать, что постановка
этой проблемы нелепа не только по форме, но, что более важно, проистекает из
нелепостей,  заключенных  в  неограниченном (иначе  говоря,  абсолютистском)
применении критериального подхода.
     Ранее мы пытались понять, можно ли рационально оценивать  некую систему
критериев рациональности как  рациональную. Мы выяснили,  к каким трудностям
приводят такие  попытки.  Теперь  мы  пытаемся  понять, можно ли рационально
критиковать систему критериев рациональности, то  есть  решить  вопрос  о ее
(системы) нерациональности. И в том, и в другом случае  нам потребовалась бы
некая  "мета-рациональность".