границы, тем в большей безопасности она сможет пребывать.
     Так   методологические   исследования  по  "проблеме  демаркации"  были
изначально  нагружены  культурными  смыслами,  и,  повторю, было бы  ошибкой
видеть в них чисто академические упражнения интеллектуалов.  Конечно, не все
они  признавали  это  обстоятельство: ведь согласиться с  тем,  что  научные
поиски   инспирировались   культурно-ценностными   предпочтениями,   значило
отказаться от  исходных  принципов  "демаркационизма".  Тем не менее, именно
культурный  контекст   определял   собой  основные  смыслы  методологических
исследований, что бы ни думали по этому поводу участники этого процесса.
     Программа  элиминации метафизики  посредством логической  реконструкции
языка  науки связана с именами Б. Рассела и Л. Витгенштейна.  Метафизические
проблемы, по мысли Рассела, возникают тогда, когда нарушаются правила логики
и  грамматики  языка;  в  логически  совершенном  языке  науки  традиционные
метафизические  высказывания  часто  обнаруживают  свою  тривиальность   или
бессмысленность  и,  таким  образом,  утрачивают научную значимость.  Будучи
отделена от  науки, философия, по Расселу, все же имеет  рациональный смысл,
если в ее рамках проведена работа  по логической  реконструкции философского
языка (эта позиция близка той, на  которой стоял  Я. Лукасевич). Более резко
высказывался    Витгенштейн   в   "Логико-философском   трактате":   область
рационального знания  полностью  совпадает с наукой,  а  философские вопросы
просто  бессмысленны.   Витгенштейн  дал   первую  формулировку   требования
верификации как критерия осмысленности научных высказываний.
     Вслед за  Витгенштейном логические позитивисты (М. Шлик,  Р. Карнап, Х.
Рейхенбах   и  др.)  сформулировали  ряд  принципов,  которые  должны   были
определить точные границы науки. К ним относятся: а) принцип универсальности
и    неизменности   критериев   научности   (рациональности);   б)   принцип
редуцируемости научного знания к эмпирическому "базису" (в конечном счете, к
чувственным   данным,  фиксируемым   в  "языке   наблюдения");  в)   принцип
эмпирической   проверяемости  или  "верифицируемости"  (научно  осмысленными
считаются  только те термины и содержащие их предложения, которые  позволяют
переходить от одних эмпирических  знаний к другим при условии, что без таких
терминов и  предложений переход невозможен в данной  теоретической системе);
г) принцип "единой науки" (возможен "унифицированный язык", на который могут
быть переведены все научные дисциплины); д) принцип элиминируемости субъекта
(научное знание должно быть свободно от каких бы то ни было черт,  связанных
с  его  генезисом;  роль  субъекта  состоит  только в получении  чувственной
информации и ее обработке по канонам логики).
     Такое решение "проблемы  демаркации"  наряду с метафизикой выводило  за
рамки  науки  математику и логику, которые понимались как формальный аппарат
систематизации   и  анализа   научного  знания.   Для  логико-математических
исчислений  вводилась   категория  "пустого   значения":   предложения  этих
исчислений понимались как тавтологии, не несущие научной информации.
     Поскольку  программа  логического  позитивизма  оказалась  невыполнимой
(генезис,  структура и реальное  функционирование научного  знания не  могли
быть объяснены  в  узких  схемах  эмпирицистского  подхода),  провалилось  и
свойственное  этой   программе  решение  "проблемы  демаркации".  Усматривая
основную причину неудачи  в "нерешенности  проблемы индукции", К.  Поппер  в
1934  г. заметил, что "в своем  стремлении уничтожить метафизику позитивисты
вместе с ней уничтожают и естественные науки, так как законы науки точно так
же, как и метафизические утверждения, несводимы к элементарным высказываниям
о    чувственном    опыте"423.    Вместо    индуктивистских     и
верификационистских   критериев   научности   им  был   предложен   "принцип
фальсифицируемости":  "эмпирическая система  должна  допускать  опровержение
путем опыта"424.  Таким  образом,  решение  "проблемы демаркации"
перемещалось  в  иную плоскость: оно теперь  понималось  не  как  проведение
разграничительной   линии   между   научно-осмысленными   и   бессмысленными
высказываниями   (на   что  была   ориентирована   методология   логического
позитивизма), а как  выделение необходимого условия, при котором когнитивная
деятельность  может  считаться  научной.  Таким условием, согласно  Попперу,
является направленность научной деятельности на критику своих же собственных
результатов425. Метафизика исключается из науки именно  из-за  ее
"неопровержимости",  хотя  в  то  же  время  метафизические  гипотезы  могут
рассматриваться  как важный  эвристический  источник  науки;  метафизика  не
бессмысленна, но  ненаучна;  если  метафизические  предложения  включаются в
научное  знание  (например,  гипотеза  атомизма),  то  они   перестают  быть
метафизическими и должны быть подвергнуты испытаниям в опыте.
     Последовательное    применение    фальсификационизма    как    критерия
"демаркации"  означает,  что  научная  теория  с  несомненностью  может быть
отнесена к  сфере науки  только после того, как  будет опровергнута  опытом.
Пока  теория  не  опровергнута,  можно   говорить   лишь  о  "принципиальной
возможности"  такого опровержения,  но  такой критерий  слишком  расплывчат,
чтобы с  его помощью проводить  четкую границу научного знания. Кроме  того,
очевидно,  что  требование  немедленно  отбрасывать  теорию, как только  она
встречается с "контрпримером",  не  согласуется с реальной практикой  науки;
хорошо  известно,  что  научное  сообщество  часто  вынуждено сохранять даже
опровергнутую теорию до создания более успешной теории.
     Само по себе требование "критичности" (как это было  отмечено самими же
представителями   "критического   рационализма"426)  не  способно
разграничить  научные   и  ненаучные  дискуссии.  Для  К.  Поппера  решающим
аргументом при определении дальнейшей судьбы научной теории является "факт",
опытные  данные  (хотя  уровень "фактов"  определяется конвенционально, а не
является "фундаментальным"  как  полагали  логические  позитивисты). Но  что
такое факты,  способные опровергнуть  любую  теоретическую гипотезу?  Раньше
многих Поппер понял  и признал так называемую "теоретическую  нагруженность"
фактов, то есть  их  зависимость  от теоретического знания, позволяющего  не
только  отбирать наблюдения,  которые  в  своей  совокупности дают  описания
"фактов", но и истолковывать их именно как факты, а не  что-то иное. Поэтому
было бы  вернее говорить  о  "фактах",  как  об  определенных следствиях  из
принятого теоретического знания.  Но тогда получается, что  в споре фактов и
теоретических гипотез на стороне фактов выступают иные  теории, сами по себе
также нуждающиеся в  эмпирической проверке. И, следовательно, не факты судят
теорию, а одни  теории  судят  другие,  то  есть  в науке имеет  место  спор
различных  догадок  и  гипотез.  Таким  образом,  все  научное  знание имеет
предположительный (гипотетический) характер.
     Из  этого  следует,  что  суждения  науки,  относящиеся  к  реальности,
каким-то  образом  "причастны"  к истине,  но  никогда  нельзя  окончательно
установить степень этой причастности. Поэтому для  того,  чтобы не смешивать
свою точку  зрения с позицией "наивного  реализма" (для  которого истинность
суждения  - это совпадение его содержания с реальностью как таковой), Поппер
придумал   изощренную   логическую   концепцию,   позволяющую  устанавливать
изменения "истинностного" содержания в научных суждениях по мере их опытного
испытания.   Само  же   это  содержание  Поппер  назвал  не  истинностью,  а
"правдоподобием" (verissimilitude)427.
     Понятие "правдоподобия"  (истинностного содержания научных  суждений) и
логико-методологические способы измерения  этого правдоподобия  понадобились
Попперу для того,  чтобы  придать  смысл понятию "научного прогресса". Наука
прогрессирует  тогда, когда увеличивается степень правдоподобия ее суждений.
"В  науке  (и  только в  науке), - подчеркивает Поппер,  -  можно говорить о
подлинном прогрессе: о том, что мы знаем больше,  чем раньше"428.
В этом  смысле  смена  "концептуальных  каркасов" или фундаментальных теорий
способствует  научному   прогрессу,  если  она   позволяет  получать   более
правдоподобные  научные  суждения  и при  этом  избавляет  от  конфликтов  с
известными фактами. Вот почему так важны "научные революции" - это те случаи
в  истории  науки,  когда  смена  фундаментальных оснований  способна  резко
увеличить  "запас  истинности",  содержащийся  в  корпусе  научного  знания.
Правда, это  совсем  не гарантирует от того,  что суждения, ныне  признанные
истинными,  завтра окажутся ложными под давлением "фактов". Но в этом судьба
науки  -  она  безостановочно   идет  вперед,  отбрасывая  свои  собственные
предположения,  и  выдвигая  все  новые, будучи уверена, что таким  способом
только и можно осуществлять познание мира.
     Это мужественный  (можно сказать, стоический) идеал  науки. Конечно, он
может быть подвергнут (и многократно подвергался) сомнению.  Но его ценность
так велика, что  ее не  могли поколебать  в глазах Поппера и его сторонников
никакие,   даже   самые,    казалось   бы,   "реалистические"    ссылки   на
"действительную", а не идеализированную науку и ее историю. В споре идеала и
реальности  ни  одна  из   сторон  не  имеет  решающего  преимущества:  если
действительная  история отличается  от  своей  "рациональной" схемы, то либо
такая действительность не разумна, либо  дефектен разум, претендующий на то,
чтобы  диктовать свои законы  действительности. Однако идеал  все  же  более
значим, чем отклоняющаяся от него реальность, ибо он выступает  как ориентир
человеческого  поведения, указывающий в сторону  возвышения духовного бытия.
Если   люди   выбирают   этот    ориентир,    они   способны    переделывать
действительность, придавая ей сходство с Разумом.
     Таким образом, ценность идеала науки, за  который стоял Поппер, главным
образом    определялась    не     логико-методологическими    преимуществами
"фальсификационизма",  а  культурной  значимостью  этого  идеала, в  котором
усматривался  образец   устройства  человеческого   общежития   -  "открытое
общество". "Открытое общество" потому и "открыто", что в его основу положены
универсальная   Рациональность,   освобождающая   людей   от   власти  догм,
предрассудков, тупоумного невежества ради власти  творческого и смелого ума.
Такое общество  способно прогрессировать, улучшая условия жизни людей, решая
их конкретные житейские проблемы.
     К.Поппер  придал   идейному  наследию  эпохи   Просвещения  современное
звучание,   подчеркивая  гипотетичность  любого  знания  и  неоценимую  роль
рациональной  критики.  Человеческая разумность,  по  Попперу,  - это только
более  или  менее  "правдоподобное" отображение  "истинной  рациональности",
обладающей  самостоятельным и самоценным бытием. Успешность человеческих,  в
том  числе познавательных,  действий,  находится  в  прямой  зависимости  от
степени "правдоподобности" этого отображения.
     Так  в антиметафизическую концепцию Поппера вошел вполне метафизический
элемент.  Универсалии  "критицизма"  была придана культурная  сверхценность,
превышающая  прочие  и   определяющая  их  собой.  Это  создало   внутреннее
напряжение  самой  концепции, поставившее ее перед реальностью противоречия.
"Наивный" или "догматический", по  выражению И.  Лакатоса, фальсификационизм
прежде всего не соответствовал истории науки и, следовательно, в согласии со
своим же принципом, мог  быть  отброшен и заменен другими  методологическими
гипотезами. Сам  И. Лакатос немало потрудился для того, чтобы такие гипотезы
совершенствовали  "критический  рационализм"429.  Но   и  ему  не
удалось ответить на  вопрос, значимость которого он  хорошо видел и понимал:
если  методологический идеал вступает в  конфликт с исторической реальностью
науки, какую ценность может иметь определение границ последней, проводимое с
помощью этого идеала?
     Просто и  решительно на  этот  вопрос ответил  Т. Кун.  Главное отличие
науки от прочих сфер умственной деятельности, по Куну, в  том, что только  в
науке  существуют рациональные процедуры проверки  опытных суждений,  причем
рациональность этих процедур является непроблематичной, то есть  принимается
как  нечто  бесспорное  и не подлежащее  сомнению. Критика и  рациональность
заключают между собой союз только в рамках  того,  что не подлежит критике -
принятых  образцов деятельности. Когда же  критика  обращается  на сами  эти
образцы (а  это  случается  редко, в  исключительных  обстоятельствах),  она
порывает с  принятыми  критериями  рациональности и  вынуждена искать  новую
опору. Пока  такой  опоры нет, рациональная критика  невозможна.  Однако,  в
истории  науки  практически  не  бывает   периодов  критериального  вакуума.
Напротив,  пространство  выбора  между  различными   системами  рациональных
критериев иногда  бывает даже очень  заполненным, и тогда тот или иной выбор
может совершаться  под воздействием отнюдь не только "когнитивных" факторов,
но зависит от убеждений, авторитетов, социально-психологической  атмосферы и
традиций  "научных  сообществ",  а  также  от  многих  других  "внешних"  по
отношению    к    науке   воздействий.    Такие    ситуации   Т.Кун   назвал
"экстраординарной" или  "революционной"  наукой. Попадая  в  такие ситуации,
наука  не  только   не  обнаруживает  differentia  specifica,   а  напротив,
становится похожей на другие сферы интеллектуальной активности, например, на
споры философов  или ценителей  искусства, астрологов  или  психоаналитиков.
Только в периоды  "нормальной" научной  деятельности  можно строго  отличить
последнюю от того, что наукой не является и не может являться.
     Здесь   тот   пункт,  в   котором   противоречия   между   "критическим
рационализмом" и  Т.  Куном  становятся очевидными  и  приобретают  решающее
значение. Они затрагивают существо дела: что  такое  рациональность в науке,
какую роль она играет в  развитии (росте) научного знания, что  объединяет и
что разъединяет научное сообщество.
     Кун различает два рода критики. Рациональная критика - это критика  при
опоре на основания, не  подлежащие критике (такая критика имеет место тогда,
когда ставятся под вопрос  частные действия или  компетенция ученого, но  не
основания его деятельности). Нерациональная критика - это то, что  возникает
"только в моменты кризиса, когда  основы соответствующей области оказываются
под угрозой"430.  Сопряженность  и  взаимозависимость  критики  и
рациональности, присущая "критическому  рационализму"  разрушается:  критика
либо полностью зависит от принятых критериев рациональности, либо порывает с
ними. Рациональность же определяется не  в связи с критикой, а независимо от
нее.  Рационально  в науке то,  что  принято в  качестве  такового  "научным
сообществом"  (на  самом  же   деле   -  лидерами,  авторитетами,  небольшой
эсотерической  группой   экспертов,  которые   навязывают   свое   понимание
рационального -  через  систему обучения  и  профессиональной  подготовки  -
остальным членам научного коллектива), то есть является продуктом конвенции.
     Что  же  является причиной заключения такой  конвенции? Каковы  мотивы,
побуждающие ученого принять ту или иную рациональность и в дальнейшем  вести
себя так, словно никакой иной рациональности нет?
     Цель ученого, утверждает Кун, не  истина (этот термин вообще в принципе
можно исключить из описаний  научной деятельности), а решение концептуальных
или   инструментальных   "головоломок".  Успех   вознаграждается  признанием
соответствующего  научного сообщества, мнение людей,  не  включенных  в  это
сообщество,  вообще не учитывается или учитывается  в  незначительной  мере.
Таким  образом,  вопрос  о  рациональности  деятельности ученого решается  в
зависимости от двух факторов: практического успеха и оценки  этого успеха  в
кругу единомышленников. Поэтому, с одной  стороны, научное сообщество крайне
консервативно   в  своих   оценках   собственной  рациональности   (ибо  эта
консервативность -  условие единства  и  общности),  с другой стороны  - оно
настроено   почти   всегда   на  полное  отрицание  "чужой"  рациональности,
претендующей на решение тех же вопросов,  над  которыми  ломают головы члены
данного сообщества.
     Отсюда  понятно,  что  представления о  прогрессе  науки, основанные на
понятии  возрастающей  истинности   научных  суждений  (какой  бы  смысл  ни
вкладывался  в  это  понятие),   должны   быть,   по   Куну,  исключены   из
методологической  и философской рефлексии  над  наукой.  "Надо  помнить, что
научные теории соотносятся с природой только здесь и  теперь"431.
"Здесь и теперь" решения о том, соотносятся ли научные теории с исследуемыми
объектами и каковы  точки этого соотнесения, принимают те, кто выбрал именно
эти,  а не  другие  инструменты объяснения. Основания  этого  выбора  можно,
считает Кун, искать в социологических  и психологических обстоятельствах,  в
особенности  тогда, когда на  роль инструментов  объяснения претендуют сразу
несколько научных теорий. Логический анализ ситуаций выбора может  оказаться
совершенно  непригоден  уже  хотя бы  потому, что "парадигмы" задают и  свою
собственную  логику, а  следовательно, у  разных  "парадигм" будут  и разные
логики.  Вместо   пресловутой   "Логики  научного   открытия"  мы   получаем
"психологию   исследования",  то  есть  процесса,  охватывающего  и  периоды
"нормальной" науки, и "кризисные" периоды.
     Именно  психология   и  социология   призваны   объяснять,   почему   в
"нормальные" периоды ученые  упорно держатся за  принятые  ими теоретические
основания решения "головоломок", при этом часто жертвуя объяснительной силой
конкурирующих  парадигм,  иногда   не   обращая   внимания   на  возникающие
противоречия между опытом и объяснениями, получаемыми на основании усвоенных
теоретических догм либо пытаясь устранить эти противоречия за  счет  гипотез
ad  hoc,  не  выводящих  за рамки  "своей" парадигмы, а  в  периоды  кризиса
мучительно ищут новые теоретические гештальты (Кун сравнивает это с тем, как
человек, увидевший в рисунке психологического теста "утку", с большим трудом
заставляет себя увидеть в том же рисунке "кролика").
     Так вырисовывается  образ науки и ее истории, порывающий с универсалией
рациональности. Вердикт - научно или ненаучно, рационально или нерационально
-  выносит  "коллективный  субъект".  Научный процесс, как его понимает Кун,
заключается в том, что "научное  сообщество" участвует в конкурентной борьбе
с другими сообществами за право выступать от имени научной рациональности, а
также    испытывает    давление    Большого    Социума,   то    есть    всей
социально-культурной жизни общества, в котором научные коллективы составляют
небольшую    часть.    Отсюда     социально-культурная    (в    том    числе
социально-психологическая   и   социологическая)  обусловленность  критериев
рациональности,  которые,  по  Куну,  суть  продукты  реальных  мыслительных
процессов, подверженных историческим изменениям.
     Рациональность  науки,  по   Куну,  умещается   в   ряду   человеческих
пристрастий  и  особенностей   конкретных  культурных  эпох.   Это  то,  что
принадлежит  человеку и  изменяется  вместе  с  ним.  Кун не  менее  Поппера
привержен  идее  "открытого  общества",  но  понимает  "открытость"   совсем
по-другому.  Для него это не идеал, а реалистическая характеристика условий,
в которых находятся как отдельные индивиды, так и  человеческие  коллективы.
Эти условия таковы, что  человек обязан, вынужден  постоянно доказывать свою
рациональность не ссылками на Разум, а успехами своей деятельности. Достигая
успеха, он вправе