ечно,  это развитие  шло  по  пути устранения
исходного противоречия,  заключенного в  теории Резерфорда,  но  не было  бы
этого  противоречия, не  было бы и современной физики! Так можно  ли назвать
эту теорию ненаучной и нерациональной?
     Тема далеко  не  исчерпана, как могло показаться  нетерпеливому знатоку
логики.  Что-то  не так в  нашем  исходном  допущении о  смысловом тождестве
логичности  и  рациональности  в науке.  Эти сомнения усиливаются  с  каждым
примером, а их чрезвычайно много, по сути, вся история науки -  это собрание
подобных примеров. Но пока оставим примеры.
     Нетождественность  логики  и  рациональности  виднее  всего,  когда  мы
пытаемся ответить на вопрос об основаниях логики. Понятно, мы  хотим,  чтобы
эти основания были рациональны. Однако, они не могут быть логическими - ведь
это означало бы, что логика сама себя обосновывает, то есть нарушает свой же
собственный закон,  по которому  запрещено движение обоснования по кругу. Из
этого  затруднения, известного  с древности,  философы предлагали  различные
выходы. Самый, пожалуй, радикальный  был предложен  Аристотелем.  Он объявил
законы логики законами бытия. Таким образом,  обоснование логических законов
находилось вне логики, в "самом бытии". На вопрос, почему эти законы таковы,
а не  какие-либо  иные, ответ был прост: "Так  устроен мир". Но простота эта
кажущаяся, при внимательном отношении  к ней она испаряется.  Ведь онтология
при этом превращается в онто-логику, мир становится зеркалом логики. И тогда
и  вопрос, и  ответ могут меняться  местами. Почему  мир  таков, а не  иной?
Потому,  что такова  логика  Мышления  -  с большой буквы, конечно,  ибо это
Мышление, создающее и обосновывающее мир.
     "Для  Аристотеля  (а позже - для Фомы  Аквинского, Николая  Кузанского,
Спинозы, Гегеля, Хайдеггера...) обращение к бытию  - в  процессе обоснования
возможности  (основания)   мышления   -  было   все  же   обращением  или  к
преобразованным (в форме "гипотетических предложений" - ср. Аристотель), или
к усиленным (в форме мышления, впитавшего в себя бытие, - ср. Гегель), или к
мистически  расправленным  (Беме,  Мейстер  Экхарт) формам  того  же  самого
мышления,  той  же  самой  логики,  что  и  исходная  логика  теоретического
познания"109,  -  пишет  В.  С. Библер,  к  проницательным мыслям
которого мы еще не раз обратимся в этом очерке.
     Но это  только  и означает, что никакого обоснования  -  в том  смысле,
какой  указывает  логика - ни  логика, ни онтологика не  имеют,  они  только
"смотрятся" друг в друга. И Аристотель прямо признавал это, утверждая, что у
теоретического   знания   обязательно   должны   быть  "начала"  (принципы),
достоверные  "сами по себе", а не через иные начала110. На этом и
основана рациональность по  Аристотелю -  это рациональность самообоснования
Ума, законы которого не нуждаются в ином  обосновании, потому что нет ничего
"за  пределами  Ума";  каждый  из  законов логики  обоснован  всеми  прочими
логическими  же законами, и все они в совокупности обосновываются каждым  из
этих законов.
     Другой путь предлагался логиками нашего столетия. Он заключается в том,
что основанием любой логической системы  (а  в нашем веке логики  уверены  в
том, что существует множество -  возможно, бесконечное - логических  систем)
должна служить определенная мета-логика, логическая  теория, формулирующая и
устанавливающая  правила  построения  той  логической системы,  которую  она
обосновывает. В свою очередь, мета-логика  должна иметь  мета-мета-логику  и
так  далее, до бесконечности. Чтобы этой дурной бесконечности обоснования не
получалось, можно признать, что на каком-то этапе нужно остановиться и более
не   требовать  обоснований.   На  каком?  Это  решается   по   соображениям
практического удобства  и простоты. Но,  как  правило,  последней,  далее не
обосновываемой   логикой   все   же   признается  та   самая,  классическая,
"двузначная"  логика,  первоначальный   вариант  которой  был  задан  именно
Аристотелем111. Ясно,  что здесь проблема обоснования  фактически
игнорируется  или  переформулируется  в  прагматическом  духе:  обоснованием
выбора   логического  фундамента  выступает  решение  того,   кому  потребно
использовать логику.  Так  выбор последних  оснований рационального дискурса
попадает в зависимость от субъективности.
     А  возможно ли вообще непарадоксальное решение  вопроса  об обосновании
рационального  и  логического?  В.  С.  Библер  полагает,   что  невозможно.
"Парадокс самообоснования логических начал возможно развить в форме логики и
возможно развить как парадокс только во взаимообращении двух определений:
     1. Необходимо  осмыслить  логическую  возможность  ввести в определение
понятия мышления определение вне-логического, вне понятийного бытия.
     2. Необходимо осмыслить это обоснование  логики бытием  как соотнесение
(минимум) двух  логик,  двух  всеобщих,  соотнесение,  протекающее  в  форме
"диалога логик", в форме единой "диалогики". Без этого второго условия выход
"на бытие" не может быть развит в  логической форме,  не может быть осмыслен
как логика"112.
     В. С. Библер называет разум,  подчиненный законам "диалогики", "разумом
общения",  или  разумом культуры  и,  таким  образом,  формулирует  проблему
обоснования логики как  проблему философии культуры113. Тем самым
намечается  выход  из логического  круга, в который мы  попадаем всякий раз,
когда  пытаемся  обосновать некую фундаментальную теорию мышления  (в данном
случае - логику) оставаясь  в рамках  мышления, описываемого и регулируемого
этой же теорией. Но чтобы  выход  был  не только намечен,  но и осуществлен,
необходимо  определить  внутренний  характер "диалогики": ее  принципиальную
"парадоксальность".
     Таким  образом, мы  сталкиваемся  с  тем,  что ни проблема  обоснования
логического,  ни проблема обоснования рационального не могут  быть решены ни
путем взаимоопределения, ни путем независимого  определения того  и другого,
если при этом оставаться внутри "логического" и "рационального".
     А выход за пределы "логического" - в поисках обоснования логического! -
означает  выход к  чему-то  такому, что  выглядит  не-логическим.  Возникает
парадоксальная ситуация: чтобы обосновать логику, нужно обратиться к чему-то
такому,  что  этой  логике  неподвластно.   И  точно  такая  же  ситуация  с
обоснованием  "рационального" - оно  требует выхода  к  чему-то  лежащему за
пределами   той   рациональности,   которую  мы   пытаемся   обосновать,   а
следовательно, к не-рациональному.
     Размышляя  над  этими проблемами,  можно заметить,  что в них заключена
некая  общность с проблемами обоснования  "этического".  В  самом  деле, для
обоснования  морали  необходимо  нечто  вне-моральное.  Но попытка  введения
обосновывающего начала в мораль неизменно  приводит к этическим  парадоксам.
Хорошо  известно, например,  противоречие между неукоснительным  соблюдением
рационально (или  научно) "вычислимых"  моральных  законов  и свободой воли.
"Человек  из подполья",  угаданный  Ф.  М.  Достоевским,  заключал из  этого
противоречия,  что  истины  науки  не  имеют  власти  там,  где  хозяйничает
свободная  воля, которая, отвергнув диктат "арифметики",  обречена,  правда,
лишь на бунт. Трудности не разрешаются, если вместо примитивной "арифметики"
(карикатурный образ  самонадеянного научного  Разума) ввести в  дело аппарат
научного   знания,  естественного,  социального  и  гуманитарного.  Как   бы
внушительно не выглядел этот аппарат, он не может решить вопросы,  выходящие
за пределы его компетенции.  Впрочем, сверхоптимистический рационалист - это
как   раз  тот,  кто  уверен,  что  этих  пределов  нет,  что  свет  Разума,
воплощенного в науке,  распространяется на  самые глубокие тайны духа, в том
числе и на нравственный закон, который, по Канту, заключен "внутри нас". Сам
Кант был сдержан в своем рационализме, призывая относиться к категорическому
императиву  "с  удивлением  и  благоговением".  Но  оппоненты  простодушного
рационализма  считают,  что пределы Разуму все же  положены,  и  в  человеке
имеется тот "остаток", который не только  не может быть рационализирован, но
даже сам лежит в основаниях Разума. Человек всегда больше того, что он знает
о  себе, писал К. Ясперс. Но что такое этот "не  рационализируемый" остаток?
Мысль человека  всегда стремилась прорваться  к нему  через  границы, ею  же
самою и постигаемые. Быть может, это и есть  то самое, о чем нельзя говорить
и потому следует молчать, по завету Л. Витгенштейна?
     Молчание, однако, тоже может  быть  красноречивым, только нужно  понять
его язык! Уже давно философы догадывались:  рациональное и  этическое чем-то
существенным  похожи друг на друга.  Моя же догадка  в том, что это сходство
парадокса, присущего тому и другому. Исследуем это сходство.





     1. Парадокс внутри научной рациональности


     В предыдущих  очерках мы  убедились в том, что "критериальный" подход к
научной рациональности при определенных условиях вызывает столкновение  двух
противоположных стратегий:  "абсолютизма" и  "релятивизма".  Этот конфликт в
обостренном виде представляет  проблему научной рациональности, суть которой
состоит в следующем.
     Рациональность   как    фундаментальная   характеристика   человеческой
деятельности   есть   культурная   ценность.   Она   одновременно   обладает
методологической и аксиологической размерностью. Подчеркну - одновременно, и
это   означает,  что   методологический   смысл  рациональности  нельзя  без
существенных потерь оторвать от аксиологического, и наоборот.
     Релятивисты  верно   улавливают  ценностный  смысл  этого  понятия,  но
напрасно  отбрасывают   его  методологическую  значимость.  Из   того,   что
критериальный подход к  определению "рациональности" ни в абсолютистском, ни
в релятивистском вариантах не может быть признан успешным, вовсе не следует,
что рациональность  вообще  и  научная рациональность в частности  не  могут
исследоваться методологически.
     Напротив, именно  тогда, когда научная  рациональность интерпретируется
как система регулятивных средств (законов, правил, норм, критериев  оценки),
принятых и общезначимых в данном научном сообществе, это понятие приобретает
точное значение и  методологическую значимость. Но эта интерпретация есть не
что  иное,  как  модель  научной деятельности  (в  ее  интеллектуальном,  по
преимуществу, аспекте) или методологический образ науки. Здесь  вновь  нужно
подчеркнуть  различие между  научной  рациональностью и ее  методологической
моделью.
     Выше   уже   было   сказано,    что   модели   научной   рациональности
"изготавливаются" методологами  и  философами, исходя из разных  задач:  для
определения   рациональной   организации    "готового"    научного   знания,
деятельности  по  его   получению,  для  рационального  понимания  процессов
трансляции знания и обучения, для определения рациональности научного роста,
развития. Такие модели могут не совпадать, а лишь частично  перекрывать друг
друга,  раскрывая   природу  научной  рациональности  в  разных  аспектах  и
ракурсах.
     Когда  какая-либо модель  выдается за  единственно верную и  адекватную
"науке  самой по себе", страдает и  методология, и наука. Наука  не сводится
только  к своей рациональности, и научная рациональность не сводится к какой
бы то ни было своей модели.
     На  первый  взгляд,  отношение  между  научной   рациональностью  и  ее
методологическими  моделями   таково  же,  каким  обычно  бывает   отношение
некоторого фрагмента "реальности" к теоретической модели этой реальности. Но
теоретический образ науки  не  просто  отображает  реальность  науки - он  в
определенном   смысле    создает   эту    реальность114.    Через
профессиональное  обучение  или через  философско-методологическую рефлексию
модель   рациональности   навязывается    ученому,   формирует   стиль   его
мышления115.   В   структуру   последнего   входит   совокупность
предпосылок   и  регулятивов   научно-познавательной  деятельности,  которая
принимается учеными  как  необходимое  условие  их работы.  Стиль  мышления,
будучи  принят  ученым,  полностью определяет  горизонт  его  понимания,  он
становится той  "призмой", сквозь которую ученый воспринимает любые явления,
составляющие  поле его  интеллектуального  интереса,  тем  "механизмом", вне
которого не  происходит никакой значимой  умственной  работы. По аналогии  с
кантовским  пониманием априорного  знания можно  было бы сказать,  что стиль
мышления составляет априорную основу научного мышления116. В этой
"априорности" -  тайна  того,  что модели  рациональности отождествляются  с
"рациональностью   как   таковой".   Модель  принимается   за  то,   что  ею
моделируется.   Эта   тайна   раскрывается,   когда   наступает   неизбежное
рассогласование мышления и стиля, если последний теряет кредит доверия из-за
неудач или уступает более успешным конкурентам.
     С  точки   зрения  субъекта,  отождествившего  свою  рациональность   с
какой-либо  системой  критериев  (моделью),  отклонение  от  этой  системы -
иррационально.  Иррациональность  в  данном  случае  -  чистая негативность,
отсутствие  положительного  содержания,  паралич   умственной  деятельности.
Сознание не может пребывать в этом параличе, и потому "еретики", отвергающие
догмы, быстро становятся проповедниками  новых догм, ибо  быть  рациональным
можно только "внутри" принятой системы, стиля мышления.
     В   этом   парадокс   рациональности.   Подчинив    свою   деятельность
(интеллектуальную или практическую)  системе "априорных" (мы уже  говорили о
причине этой  "априорности) критериев, субъект утрачивает ту рациональность,
благодаря которой  возможна  критическая рефлексия и ревизия  любых систем и
всяческих критериев. Его рациональность полностью  растворяется  в избранной
(навязанной ему) системе. Но если все же он решится на пересмотр или даже на
разрушение  этой  системы, попытается  улучшить ее  или заменить  другой, он
поступает   безумно,  иррационально117.   И   это   безумие,  эта
иррациональность  - как  раз и  выражает  рациональность,  присущую ему  как
разумному   существу!  Любителям  парадоксов,  вероятно,  придется  по  душе
формулировка: субъект рационален тогда, когда он иррационален, и наоборот!
     Существует  классическая   философская  традиция   истолкования   этого
парадокса.  В ней  различают  Рассудок и  Разум. Работа  Рассудка - движение
внутри системы критериев рациональности, внутри  парадигмы. Работа Разума  -
выход за пределы парадигмы, критика и создание иных, альтернативных парадигм
рациональности.  Разум  в  своей  творчески-разрушительной  и  вместе с  тем
творчески-созидательной   работе   иррационален   для   Рассудка.  Рассудок,
цепляющийся за парадигму и  растворенный  в  ней -  иррационален для Разума.
Завоевав новые территории знания, Разум уступает правление Рассудку, который
подвергает достижения Разума рационализации.
     "В   понятии   рациональности,   -   замечает  Н.   С.   Автономова,  -
обнаруживается    внутреннее    противоречие:    рациональное    оказывается
одновременно  и рассудочным  и разумным, причем это противоречие рассудка  и
разума до поры до времени затемнено  и  выявляется  тогда,  когда творческий
акт, выступающий как акт иррациональный, ломает  прежнюю  освященную разумом
логику... Иррациональное, таким образом, есть абсолютизация всегда присущего
познанию  творческого момента:  то, что прежде выступало как нерациональное,
неразумное, нарушающее логические законы, в дальнейшем с неизбежностью будет
рационализировано, подчинено правилу, затем само станет правилом и, наконец,
вплотную  подойдет  к  тому  моменту,  когда  и  это   правило  нужно  будет
преодолеть"118
     Однако различение  Рассудка  и Разума проблематично.  Когда отвечают на
вопрос, благодаря чему  Разум  совершает  свои подвиги, обычно  указывают на
"нерассудочные"  духовные  движения: интуицию,  бессознательное,  творческое
воображение.  Проясняется  ли  тем самым  "рациональность  Разума"?  Говорят
также,  что  историческое движение  познания осуществляется через разрешение
противоречий между Разумом и Рассудком. Но что означает это "разрешение"?
     Во всяком случае противоречие рациональности  не может быть разрешено в
смысле   формального  выхода  из  парадокса.  Оно  является  одной  из  форм
фундаментальной  противоречивости, присущей субъекту  познания.  Я  хотел бы
особенно  подчеркнуть,  что  это  противоречие  не  имеет  ничего  общего  с
"диалектико-логической"   трактовкой   антиномий  типа   "А  и   не-А".  Это
антиномия-проблема,  но не всякая проблема разрешима, как бы ни протестовали
против этого  "ограниченность  и  самодовольство философской  мысли, которой
чуждо всякое сознание трагедии, более того, присуща уверенность в разрешении
и логической разрешимости всех вопросов"119.
     Рациональность,  заключенную  в  рамки  критериальной   системы,  часто
принимают за ограничитель субъективной свободы и творчества. Рациональность,
выводящая из  этих  рамок,  ревизующая любую нормативность,  столь  же часто
выдает себя за полномочного представителя человеческой свободы и творчества.
Так на авансцену  философско-методологических рассуждений выходит  персонаж,
которому  ранее здесь  не  было места  - личность как субъект  рационального
действия. Противоречие между нормативно-критериальной и критико-рефлексивной
рациональностями - это одна  из форм, в которые  отливается противоречивая и
трагическая по своей сути человеческая свобода.
     Вопреки распространенному  и сегодня мнению о противоположности свободы
и рациональности120,  связь между ними  более глубока  и  сложна.
Свободе противостоит только "рассеченная" рациональность,  сведенная к одной
из  своих сторон или  отождествленная с  одной из возможных  своих  моделей.
Говорят,  что  Разум свободен  и  потому способен  преодолевать  собственную
ограниченность,  говорят и  то, что  Разум более свободен, чем  человек.  Не
согласен. Свободен Человек, обладающий Разумом, и в этом суть дела.
     Элиминация субъективности и прежде всего субъективной свободы - одно из
требований  рациональности,  как   она   понимается   в   позитивистских   и
сциентистских  моделях.  Она  же  -  характеристика  "нормальной  науки",  в
терминологии  Т.  Куна.  Поэтому,  описывая   "научные  революции",  Т.  Кун
сравнивает  переход к иной  рациональности  с  гештальт-переключением; иначе
говоря,    субъект    от    одной    формы    безличностного    участия    в
нормативно-регулируемом процессе переходит к другой, не менее безличностной.
Забавно, что критики Т.  Куна, усмотревшие в  этом  признаки иррационализма,
были,  так  сказать,  "не  совсем  не  правы",  хотя,  разумеется,  они  под
иррационализмом  разумели  нечто иное, нежели следует  из рассуждений, здесь
мною развиваемых.
     Субъект, поднявшийся до критики оснований собственной мысли и практики,
обретает личностную уникальность, свободу, принимая в то же время на себя  и
ответственность. Правда, можно  быть равно несвободными в покорном  принятии
догмы,  и  в бунте против  нее, если  в этом выражается лишь мнение среды, к
которой человек принадлежит или против которой выступает. В таких  ситуациях
человек  по  существу  иррационален, хотя видимость его действий  может быть
вполне  рациональной,  если подчиненность нормам рациональности несвободна и
неавтономна, а критика-бунт - нерефлексивна.
     Рациональность   -   результат  усилия  воли   и   мысли.  Чтобы   быть
рациональным, человек  должен быть  свободным. Но  человек  не  может  стать
свободным, не  преодолев в себе  рациональность. В  этом трагедия и парадокс
рациональности. Рациональность не  может быть несвободной и безличностной, и
она же  элиминирует свободу и личностное  начало. Рациональность возникает