ациональный смысл406. Оставаясь в пределах
научной картины мира,  нельзя было  оперировать  этими  возвышенными,  но не
имеющими  научной осмысленности  терминами.  Это  была  действительно  ломка
духовных оснований эпохи, научная революция оказалась в эпицентре мощнейшего
культурного взрыва.
     Последствия   взрыва   выдвинули   науку   Нового   времени   на   роль
общекультурной  картины мира.  Выдающиеся  достижения науки  оправдывали эти
претензии,  но  не снимали  напряженность  отношений с культурой, в  которой
многое сопротивлялось рационализму науки,  каким бы  заманчивым  ни выглядел
замысел  математически  точного  и эмпирически выверенного миропознания.  По
образному   выражению  Б.   В.  Маркова,   время   Декарта   характеризуется
столкновением  "храма"  и "рынка",  то  есть  культуры, основаниями  которой
оставалась  вера и ее идеалы, и идущего  ей на смену нового порядка вещей, в
котором человек, будучи помещен в механический Космос, должен был полагаться
только  на собственный разум, познающий законы этого Космоса, и  действовать
на свой риск и ответственность.  "Рынок  наступал на храм  и побеждал его...
Чем  сильнее  и последовательнее  мы стремимся упорядочить нашу  жизнь,  чем
глубже дискурс науки проникает в  повседневность,  чем  сильнее  онаучивание
жизни,  тем  более  странными  и  непредсказуемыми  оказываются человеческие
поступки  и  желания...  Картезианское   Я   гибнет  в  пустом  и   холодном
общественном пространстве" 407.
     В  культуре  XVIII  века  созрел  и  развился  конфликт между  прежними
культурными  интуициями  и  картиной  мира,   включающей  в  себя  человека,
продуцируемой новой  наукой.  Бытие,  если его  смысл виделся  в том,  чтобы
разумом  и  волей противостоять  необходимости,  довольствоваться  сознанием
величия  Замысла  ("не  смеяться,   не  плакать,  но   понимать"),  казалось
непосильной ношей для человека.
     Именно тогда  наметился разрыв между культурой и наукой, продолжающийся
до   сих  пор  и  сегодня  уже   грозящий  культурной  катастрофой.  Попытки
позднейшего позитивизма и сциентизма избавить науку от ее культурообразующей
функции,  лишая  ее  ценностной  нагруженности  и  выводя  за  пределы любых
метафизических контекстов, оказались в  целом искусственными и безуспешными.
Претензии на автономизацию  и "суверенизацию" научной картины мира приводили
(и продолжают приводить)  к  результату прямо  противоположному:  чем  более
высокими барьерами наука отгораживается от вненаучных мыслительных интуиций,
тем  неустойчивее эти барьеры как  под напором самой  рефлектирующей научной
мысли, в которой неистребима память о своих  культурных истоках,  так и  под
давлением  "извне"  -  из  культурного  контекста,  оттуда,  где  происходит
нескончаемое действие духа,  направленное на то, чтобы сделать мир не только
понятным, но и близким человеку.
     Современность,  вероятно,  не знает более важной и сложной  задачи, чем
определение  возможностей диалога различных культур,  мировоззрений,  картин
мира. Сегодня эта  задача  уже не  может быть отнесена к  разряду  вечных: у
человечества нет выбора, оно должно, по крайней мере, практически решить эту
задачу, иначе  вечность  для  него просто не состоится. Ход мировой истории,
стремительно ускоряясь, подводит людей к черте, за которой любые конфликты и
споры   культур,   овеществленные   в   практических  действиях,  становятся
смертельно  опасными.  Нужно  вырваться  из чертового  колеса  конфронтаций.
Удержится ли человеческий род у этой черты? Размышляя над этим, бессмысленно
играть в оптимизм или предаваться меланхолии.
     Философия  всегда  была  полем   проектирования  культуры.  Сейчас  она
становится полигоном  для испытания средств  выживания культуры как  способа
существования человечества. Поэтому  важно  усилие, направленное на разумный
диалог культур. Прислушаться и понять -  это должно стать  условием sine qua
non продолжения осмысленной истории.
     Картина  мира,  рисуемая   не  только  воображением,  поэзией,   но   и
"метафизическими"  интуициями,  не  менее важна и значительна,  чем  картина
мира,  выстроенная  из  понятий и  идей  науки. Эти  картины  равноправны  в
поддерживаемом  сознательным  усилием   диалоге.  Последний   -   не  только
увлекательная игра духа, отвлекающая его от  агрессивных импульсов, он ценен
не только тем,  что его участники делаются умнее,  чувствительнее к запросам
человека.  Можно с  большой  вероятностью  предположить,  что  такой  диалог
является условием продуктивного взаимообмена смыслами между картинами бытия.
     В   науках   о   человеке   -   психологии,   истории,   культурологии,
искусствоведении  и  многих  других   -  человекоразмерные   фундаментальные
категории радикально увеличивают творческий потенциал этих наук. Их развитие
идет своим путем, без оглядки на образцы математического естествознания. Без
оглядки  - но во взаимодействии  с  ними.  Ведь  "человеческая  размерность"
выглядит   чем-то   иррациональным   только  сквозь   призму   "высушенного"
догматического   рационализма.   Пространственные   и  временные  координаты
человеческого  бытия   могут  быть  измерены,  описаны  и  объяснены,  хотя,
разумеется, совсем не так, как измеряются, описываются и объясняются объекты
физики, биологии или химии. Характерно, что эти методологические процедуры в
наши дни становятся предметом внимания "новой метафизики", принимающей форму
то философской антропологии, то "фундаментальной онтологии", то общей теории
культуры.  По сути,  исследования в  этой области сейчас  направлены на  то,
чтобы найти язык, который стал бы основой взаимопонимания в диалоге культур,
учитывая, что язык науки далеко не всегда способен выполнить эту задачу.


     2. Пространство с человеческим лицом: мыслеобраз дома

     - Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее
босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали  в  жизни,  -
тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я
уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше.
Вот твой дом, вот твой вечный дом...

     М. И. Булгаков. Мастер и Маргарита


     "Понятие дома не поддается объяснению по причине его иррациональности",
- пишет наш современник408. Видимо, это означает, что рассудок не
вмещает в  себя  чувство, которым наполнено это понятие:  как объяснить, что
человеку нужен дом даже после смерти?  Но, объявив необъяснимость, автор тут
же принимается объяснять, доказывая тем самым, что рациональность - вовсе не
синоним рассудочности, и  даже  самая глубокая  метафизика, претендующая  на
постижение внутреннего  мира человека  в его связи с миром внешним, не может
не быть рациональной, ибо обращается к разуму, хотя и не оставляет в стороне
чувство. И почему интуиция - какова бы ни была ее природа - помещается по ту
сторону  рационального?  Не  потому ли,  что термин "рациональность" слишком
привязан    к   его    упрощенным   и   потому    завлекающим   в   парадокс
смыслам?409
     Иррациональных понятий не  существует по определению. Но нас интересует
Дом  как  мыслеобраз, то есть такой  конструкт,  который  предназначен не  к
логическому  анализу,  а  к  возбуждению   мыслительных  ассоциаций,   не  к
встраиванию  в когерентную  систему  знаний, а к выстраиванию  ряда исходных
интуиций, обещающих проникновение в метафизические основы нашего отношения к
миру и  самим  себе.  Дом -  это  скорее смыслопорождающая  идея,  отношения
которой с понятиями и вещами диалектичны - в классическом смысле, восходящем
к  Платону.  Автор как раз  и демонстрирует это: "Стремясь  к  безграничному
расширению  пространства своей  жизни, к  его  размыканию, человеческий  дух
только поэтому  и  способен  к  его  ограничению.  Будучи свободно активным,
человек размыкает мир, разбивает на куски его косную материю. Но в нем живет
и  противоположная  тенденция  -  замкнуть  его и  ограничить,  сделать  это
огражденное  пространство  "своим"  и  начать  обрабатывать  разбитые  глыбы
материи, начать творить культуру"410.
     Сойдемся  на  этом.  Дом  -  такой способ  организации пространства,  с
которого начинается культура. Это  окультуренное пространство, "пространство
с человеческим лицом". Важнейшим в Доме является не то,  что он ограничивает
космическое (физическое) пространство,  "вырезает" из  него  нишу пребывания
человека. Чтобы стать Домом, пространство должно перестать  быть физическим,
обрести   антропоморфные  качества.   Дом  есть   Пространство-для-Человека,
неотделимое от человека. Дом - это Мир, но  Мир, в котором есть человек, Мир
в шестой день Творения.
     В  этом  значении  мыслеобраз  Дома становится  важной  -  может  быть,
важнейшей  -  метафизической  опорой философской  антропологии, если  она не
связала  себя сциентистским обязательством  быть  чем-то вроде универсальной
науки о человеке. Работа с мыслеобразами - занятие  не вполне привычное  для
философа, чье  мышление сформировано европейской логоцентрической традицией,
ему   приходится  искать  подпитку   в  поэзии,  искусстве,   художественной
литературе, там,  где  интуиция  не  упакована в  систематический  дискурс и
потому  смело  обещает  многое, на что уже не решится  умеренная рассудочная
мудрость.
     Связав мыслеобраз Дома с культурой, мы сразу увидим в Бездомности (этот
хайдеггеровский экзистенциал сейчас  на устах  у  духа  времени) очевидный и
грозный признак гангренозного разложения  культуры с неизбежным последствием
-  выпадением  Человека  из  Мира. Культура  создает пространство Дома,  она
предназначена к  этому. Нет Дома - нет и культуры. Человеку, утратившему Дом
- не жилище, не укрытие, не нишу, все это можно вернуть, построить, отнять у
другого,  а пространство Человеческого Бытия, - уже негде быть Человеком, он
им  и  не  является.  Дом,  из  которого  исчез  его  единственный  законный
обитатель, Человек, больше  не является  ни  Миром, ни мирком,  его населяет
пустота, вызывающая тошноту и ужас.
     Дом  -  не  место  пребывания,  а  способ  осуществления человека. Если
человек не  осуществляется, а лишь пребывает как одна из мировых  вещей, Мир
перестает быть Домом и изгоняет человека в небытие.
     У  Х.  Кортасара есть  рассказ  "Захваченный  дом"  -  одна из  загадок
литературы ХХ  века. В  просторном  особняке,  оставшемся от прошлых времен,
живут брат и сестра, два  одиноких и  никому не нужных человека, завершающих
свой  род. Вся  их жизнь, в  которой нет никаких событий,  связана с  домом,
единственной  их  радостью  и  единственной заботой.  Большой и  тихий,  он,
казалось, надежно  укрыл их от мира, который им не нужен и  которому они  не
нужны. Они знают, что  дом этот живет только с ними и только  для них. Когда
они  умрут,  умрет  и  дом,  его  разрушат  "неприветливые  родичи",  "чтобы
использовать  камни  и  землю".  А,  может быть, рассуждают они,  его  нужно
"прикончить, пока не поздно", самим.  Пока не поздно - значит, пока еще есть
какой-то  смысл  в  их решениях,  пока за них не  решают другие или  Другое.
Потому, что пока их  жизнь зачем-то длится,  хотя брат  умеет только  читать
французские книги, а сестра - вязать. И больше  ничего. Только для этого еще
существует просторный дом, доживающий свой век вместе со своими обитателями.
     Но  однажды  это  сонное течение  дней  прерывается.  Дом начинает жить
своей, несогласной с  хозяевами  и  их  добровольным отшельничеством жизнью.
Кто-то или что-то шумит  в комнатах, куда брат и сестра заходили  только для
того, чтобы  стереть пыль  с  мебели. Они  запирают двери, отделяя  себя  от
"занятых комнат", пытаясь  сохранить  прежний распорядок своего небытия,  но
через какое-то время  и оставшиеся в  их владении комнаты начинают шуметь  и
жить своей,  непонятной  и чужой жизнью. Наконец,  обитатели  наследственной
ниши пребывания,  уходят из нее, не  захватив с собой ничего,  потому что им
больше ничего и не нужно. У них больше нет дома, они ему больше не нужны, а,
значит, не нужны и самим себе.
     Кто-то  усмотрел  в  этом  рассказе  "фантастику":  дом  в  самом  деле
"захвачен" - кем,  неважно, ибо  силы,  захватившие дом,  безлики, и это еще
усиливает  ожидание  сверхреального411.  Другие  поняли  его  как
философскую притчу  о том, что жизнь  сильнее  человека и крушит  его потуги
что-нибудь понять в ней;  ее абсурд вытесняет  логику и  смысл.  Но  рассказ
Кортасара можно  прочитать и  как притчу о  том, как Дом может стать  чуждым
человеку космическим пространством,  если сам человек  не  способен удержать
себя  в нем, наполнить его собою. Дом  изгоняет людей, пребывающих  в  Бытии
подобно бессмысленной рухляди, - в Бездомность.
     Человек  -  душа  Дома.  Если   душа  мертва,  Дом   становится  только
продолжением  тела  своего обитателя  и  разделяет его  участь. Пространство
такого дома  -  это пространство вещей,  среди которых размещаются  и  люди,
неотличимые от этих вещей, сами ставшие вещами,  позволившие растворить свое
духовное существование в физической монотонности пребывания.
     "Комнаты  домика,  в  котором  жили  наши  старички,   были  маленькие,
низенькие, какие  обыкновенно встречаются у старосветских  людей.  В  каждой
комнате  была огромная печь, занимавшая почти  третью часть ее. Комнатки эти
были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень
любили  теплоту...  Стены   комнат  убраны  были  несколькими   картинами  и
картинками  в  старинных  узеньких  рамах...   Вокруг  окон  и  над  дверями
находилось  множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать
за пятна на  стене  и потому  их  вовсе не рассматриваешь. Пол почти во всех
комнатах  был  глиняный, но так чисто вымазанный  и  содержавшийся  с  такою
опрятностию, с  какой, верно, не  содержится ни  один паркет в богатом доме,
лениво подметаемый невыспавшимся господином в ливрее...
     Но самое замечательное в доме - были поющие двери. Как только наставало
утро, пение дверей  раздавалось по всему дому. Я не могу сказать, отчего они
пели:  перержавевшие ли петли были тому виною  или сам механик, делавший их,
скрыл в них какой-нибудь  секрет,  -  но замечательно то,  что каждая  дверь
имела свой особенный голос: дверь, ведущая в  спальню,  пела самым тоненьким
дискантом;  дверь в столовую  хрипела басом;  но та,  которая была  в сенях,
издавала  какой-то странный  дребезжащий  и вместе  стонущий звук, так  что,
вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: "батюшки, я зябну!".
     Дом старосветских помещиков  - оболочка  призрачной идиллии.  Его жизнь
потому так и похожа на  человеческую, что его обитатели  уподоблены рухляди,
наполняющей  его пространственные объемы. Его "поющие  двери" - это язык, на
котором  говорят вещи:  обитатели дома и сам дом - существа одного бытийного
плана, продолжение друг друга, одно и то же тело.
     "Иногда, если было ясное время  и в комнатах  довольно тепло натоплено,
Афанасий Иванович, развеселившись, любил пошутить над Пульхерией Ивановною и
поговорить о чем-нибудь постороннем.
     - А что, Пульхерия Ивановна,  - говорил  он, - если  бы вдруг загорелся
дом наш, куда бы мы делись?
     - Вот это Боже сохрани! - говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.
     - Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда?
     -  Бог знает что  вы говорите, Афанасий  Иванович! как можно, чтобы дом
мог сгореть: Бог этого не попустит.
     - Ну, а если бы сгорел?
     -  Ну, тогда  бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнатку,
которую занимает ключница.
     - А если бы и кухня сгорела?
     - Вот еще! Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом и  кухня
сгорели! Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.
     - А если бы и кладовая сгорела?
     -  Бог знает  что  вы  говорите! я  и  слушать  вас не  хочу!  Грех это
говорить, и Бог наказывает за такие речи.
     Но  Афанасий  Иванович,  довольный  тем,  что  подшутил над  Пульхериею
Ивановною, улыбался, сидя на своем стуле".
     Как это похоже: отступление кортасаровских  героев из забитых ненужными
вещами просторных комнат  "на кухню"  - перед  тем,  как  навсегда  оставить
"захваченный дом"; отступление  Пульхерии Ивановны перед  воображаемым огнем
из   помещений,  уставленных  дребеденью,   которая   заполняет   не  только
пространство дома, но и ее душу, до последнего уголка.
     Все смыслы жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны - в комнатах с
поющими дверьми,  бесчисленных  кладовых и  амбарах,  наполненных  снедью, в
прилегающих  к дому садах, рощах, огородах. За границами этого пространства,
там  где  кончается  "внешнее тело"  его  обитателей,  уже  нет  ничего. Мир
старосветских  помещиков  абсолютно  конечен,  он  совпадает   с  местом  их
пребывания.
     Кошечка Пульхерии Ивановны, побывавшая в  запредельном мире -  в  лесу,
населенном  дикими котами, - возвратившись на  миг к хозяйке, воспринимается
как вестница  смерти, и смерть не медлит,  забирая с собой мнимую  владелицу
Дома, обнажая  реальную  пустоту того, что казалось смыслом бытия.  Вслед за
хозяйкой уходит в небытие  Афанасий Иванович, а за ними  и  сам дом, который
"сделался вовсе пуст" - перестал быть Домом.
     Дом, превратившийся  в оболочку "мертвой души",  погибает вместе с ней:
картонными   декорациями  стали  дома  Манилова,  Собакевича,  Ноздрева,   в
коробочку  своего  дома помещена  помещица  Коробочка,  дом  Плюшкина вообще
проваливается в "прореху" существования своего хозяина.
     Дом и Человек - дополнительные и сопряженные смыслы Бытия. Пространство
(ограниченное или бесконечное) без Человека - не Дом, человек без  Дома - не
Человек.  В  метафизике Дома  не  существенно  различие  между  домоседом  и
бродягой,  укрывшимся  в  своей крепости англичанином и  цыганкой  Мариулой,
землепашцем  и  кочевником.  Человек способен  наполнить культурным  смыслом
Вселенную,  и  она  станет  его   Домом,   но  человек   может  обессмыслить
ограниченное  пространство  своего  жилища,  и оно  сольется  с  космическим
пространством,  перестанет быть Домом.  Человек и  Дом - взаимно определимые
метафизические сущности.  Они  живут и  умирают совместно. Физическая смерть
человека или дома  не  разрывают этой  совместности: так усадьба в Шахматово
остается  Домом  Блока,  а  похороненная  под  вулканическим  пеплом  Помпея
остается Домом античной культуры.
     Обыденное  сознание  хранит  уверенность  в  том,  что  дом  переживает
человека,   которая   сродни   вере   в   бессмертие   человеческого   рода,
противостоящей временности  и бренности индивидуальной жизни. Она утешает  и
примиряет с мыслью о смерти:

     О чем жалеть? Ведь каждый в мире странник -
     Пройдет, придет и вновь оставит дом...

     Вера  в  то,  что  Дом  никогда не будет пуст,  а сменяющие друг  друга
люди-странники наполняют его общим для них смыслом, уходит корнями в древнюю
идею Космоса - Дома Мировой души. Этот Дом неразрушим и вечен, вмещая в себя
все  возможные смыслы Бытия; одни актуализируются - приходят в Бытие, другие
распадаются, уходят из Бытия, так осуществляется вечность.
     Но Дом Человека не вечен, его  пространство разрушимо. Дело  не  в том,
что всякая вещь конечна в пространстве и времени:

     Мы видели, как времени рука
     Срывает все, во что рядится время,
     Как сносят башню гордую века
     И рушит медь тысячелетий бремя...

     На  месте снесенных башен воздвигаются  новые,  время,  сбрасывая  одни
наряды,  надевает  другие. Как смерть одного человека или миллионов людей не
прекращает жизни людей на земле, так и разрушение домов, возведенных людьми,
не уничтожает Дома. И все же Дом может быть разрушен.
     Метафизическую  сущность   разрушают  не  ломом,  не   бульдозером  или
тротилом.   Дом    перестает   быть,   если    исчезает    различие    между