ории,  он  рассматривает  их в данном контексте не как
теории, подлежащие проверке, а как непроблематичное исходное знание, которое
мы  принимаем  (условно,  на  риск) как бесспорное на время  проверки данной
теории"278.    "Радикальный     конвенционализм",    предложенный
Айдукевичем,  основывался на  постулировании возможности  выбора понятийного
аппарата, при помощи  которого интерпретируются данные  опыта  и строится та
или иная "картина мира".
     Различные  варианты   конвенционализма  вытекают   из   различий  между
философско-гносеологическими        позициями.         Логико-эмпирицистский
конвенционализм  -  следствие  эмпирицистской  трактовки оснований  научного
знания  и   вытекающей  из  нее  версии  рациональности  научного  познания.
Конвенционализм К.  Поппера - следствие его "активистской" (термин Лакатоса)
теории   познания,   отводящей   решающую   роль    творческой    активности
исследователя,  выдвигающего   смелые   гипотезы   и   не   опасающегося,  а
приветствующего и поощряющего их  опровержения. Конвенционализм Айдукевича -
следствие его понимания роли семантических правил в процессах  продуктивного
применения языка.
     При  всех различиях  есть  нечто  общее,  что  связывает  эти  варианты
конвенционализма в  одну группу. Это  - признание того факта,  что конвенции
заключаются   отнюдь   не   всеобщим   согласием  всех  участников   научных
познавательных процессов,  не  каждым  членом научного сообщества и не  всем
сообществом  в  целом,  а теми  учеными, которые  образуют  элитную  группу,
формируют  мнения  и принципы  деятельности  научных сообществ.  Именно  эти
авторитеты   формулируют   те   ценности,  следование   которым   полагается
целесообразным   и  потому   рациональным.   Таким   образом,  расходясь   в
определениях этих ценностей, конвенционалисты всех типов и видов согласны  в
том,   что   принятые   конвенции   по   сути   выступают  как   определения
рациональности, а следование этим конвенциям - как доказательство лояльности
ученых по отношению к законам разума.
     Примем во внимание  это важное обстоятельство,  ибо  оно  слишком часто
упускается из виду либо сознательно отрицается. Например, когда говорят, что
научная рациональность является высшим и полномочным представителем Разума и
Мышления, в этой декларации сквозит изрядная  толика мистики, перемешанной с
гегелевским  трансцендентализмом.  Объективный  Дух  и Объективное  Мышление
якобы самовыражаются в  ментальных состояниях, мыслительных  и  практических
актах  людей,  занимающихся  научными  исследованиями. Не  будем  заниматься
критикой  этого "якобы", но заметим, что  принципы и критерии  рационального
научного  мышления  не открываются,  подобно  тому,  как  Колумб  открыл для
европейцев несомненно  существовавшую  до этого  Америку,  а вырабатываются,
конструируются в творческой интеллектуальной лаборатории науки. Конвенции  -
это  проекты  рациональности,  как правило  сопровождаемые аргументами  в их
обоснование  и  защиту.  Теория  научной рациональности  (как  часть  теории
познания)  помимо  прочего  должна  выяснять  как  и  почему  эти  аргументы
становятся убедительными и решающими для  того, чтобы проекты  были  приняты
научными сообществами,  стали  основами присущих последним  стилям мышления.
Логическая   корректность,   практическая   применимость   и  эффективность,
фактическая  адекватность  могут  стать при  этом  в  один ряд  с  факторами
социального  или социально-психологического плана:  наличием или отсутствием
конкурирующих проектов,  поддерживаемых авторитетными лидерами научных школ,
основателями  научных  направлений,  глубиной   и  прочностью  культурных  и
мыслительных традиций данного  научного сообщества, его связей с "культурным
контекстом" времени  и т.д.  Характерно, что названные факторы  крайне редко
явно фигурируют в самих проектах научной рациональности.  Как  правило,  эти
проекты конструируются именно  так, чтобы в них не было и намека на действие
социальных   и  социально-психологических  мотивов  их  принятия.  Напротив,
логико-методологическая  аргументация всячески выдвигается на  первый  план,
она-то и оказывается прежде всего в поле зрения. История различных вариантов
методологического конвенционализма свидетельствует именно об этом.
     Логико-эмпирицистская трактовка рациональности  научного познания  была
подвергнута  критике  в  "Логике  исследования"  К. Поппера,  опубликованной
практически   одновременно   с   работами   Айдукевича.    "Методологический
фальсификационизм" в споре с  логическим  эмпиризмом  акцентировал  проблему
рациональности  научно-исследовательской   деятельности,  с  самого   начала
признав  бесперспективными попытки решения этой проблемы  на  почве  анализа
одних только формальных структур языка науки. Развивая идеи  П.  Дюгема и А.
Пуанкаре,  К. Поппер и  его последователи  использовали  идею конвенции  для
усиления концепции роста знания как непрерывной замены опровергнутых  новыми
гипотезами.  Однако с подобной концепцией плохо согласуется  представление о
концептуальных системах  как об истинных  (вероятных)  картинах  реальности:
если система опровергается опытом,  она не  может быть истинной. Но пока она
не опровергнута, ученые работают с ней как с истинной, т.е. "ставят" на  нее
в  "научной  игре".  То,  что  опровергнутые  теории  приходится  признавать
ложными, нимало  не  мешает  применению  их  в  этой  игре,  ведь  "истинные
следствия"  могут  вытекать и из ложных  допущений.  Однако  нельзя на  этом
основании   заключить,  что  конвенциональные  допущения   вообще  не  имеют
отношения к истине и ложности, т.е. являются "фикциями",  лишь инструментами
для  успешных   предсказаний.  Поэтому   "философски   корректным  вариантом
конвенционализма" И.  Лакатос назвал попперовскую теорию  "verissimilitude",
согласно которой  неопровергнутые  гипотезы  могут рассматриваться  с  точки
зрения   их   истинного   содержания,   правдоподобности   и   подтверждения
(подкрепления,   corroboration).   "Инструменталистами"    же   он   называл
конвенционалистов,  "которым  не хватило  логического  образования для того,
чтобы понять, что одни суждения могут быть истинными, не будучи доказанными,
а другие - ложными, имея истинные  следствия,  и что  существуют также такие
суждения,   которые   одновременно   являются   ложными   и   приблизительно
истинными"279.
     Позиция  Поппера и  его  сторонников  была  все  же  двойственной.  Они
пытались   сохранить   преимущества,   которые  давал   конвенционализм  при
объяснении механизмов роста научного знания, и вместе с тем ни в коем случае
не   соглашались   оборвать   связи,   соединяющие   "научные  конвенции"  с
реальностью, относительно которой эти  конвенции принимаются. С этой задачей
не   вполне   справлялся   "методологический   фальсификационизм",   главный
недостаток  которого,  по мнению Лакатоса, состоял в  том, что он не находил
согласующихся с  реальной практикой науки критериев  выбора научных  теорий,
работающих в режиме  конвенционально принятых гипотез, и плохо  объяснял тот
факт, что опровергнутые гипотезы зачастую не отбрасываются (в соответствии с
умозаключением  modus  tollens),  а  модифицируются  и  приспосабливаются  к
изменяющимся  условиям эмпирической  критики и конкуренции с  соперничающими
теориями.  Классик  методологического  конвенционализма  П.Дюгем  полагал  в
качестве таких критериев суждения "здравого смысла" (bon sens), но последнее
понятие  не имело четкого методологического содержания и  допускало  слишком
широкие  трактовки; это  обстоятельство  было  использовано  П.Фейерабендом,
предоставившим "здравому смыслу"  столь  широкие полномочия,  что это вообще
выводило проблему  выбора  теории  за  пределы научной  рациональности, т.е.
ликвидировало  все  барьеры  между наукой  и  не-наукой.  Лакатос  попытался
преобразовать дюгемовский  "bon  sens"  в  систему  требований  "утонченного
фальсификационизма",   составившего   методологию   научно-исследовательских
программ". В этой концепции конвенционализм приобретает жесткую опору в виде
эмпирически   ориентированных  правил   рационального  поведения  ученого  в
исследовательской  ситуации:   последний  поступает  рационально,  если  его
деятельность  направлена  на  повышение  эмпирического  содержания   теории,
благодаря чему исследовательские программы либо прогрессируют (предсказывают
все более широкий круг фактов, умножают продуктивные объяснительные  схемы),
либо регрессируют  (занимаются постоянным самооправданием,  дают  запоздалые
объяснения фактов  или  случайных  открытий,  либо  только объясняют  факты,
предсказанные  другой,  конкурирующей  программой) и  уступают  место  более
жизнеспособным конкурентам.
     Лакатос   называл  свою  методологию   "весьма   радикальным  вариантом
конвенционализма"280   и   видел   необходимость   постулирования
"внеметодологического"  индуктивного   принципа   для  того,  чтобы  связать
"научную  игру"  в  принятие  и  отбрасывание  научных суждений и  теорий  с
"правдоподобием",  т.е.  фактически  связать  теорию о  реальности  с  самой
реальностью. Только такой принцип, - писал он,  - "может превратить науку из
простой  игры -  в эпистемологически  рациональную деятельность, а множество
свободных  скептических  игр, разыгрываемых  для  интеллектуальной забавы: в
нечто  более  серьезное -  в  подверженное  ошибкам отважное  приближение  к
истинной   картине    мира"281.   Таким   образом,    рационализм
ориентировался на  установление тесной взаимосвязи  с  эмпиризмом; последний
выступал  как необходимое оправдание  и  даже  обоснование первого.  В  свою
очередь,   рационализм  придавал   эмпиризму  прочную   репутацию   разумной
деятельности,  предохраняя  от  нелепостей  и  крайностей  субъективизма   и
скептицизма.
     Эта  задача не была вполне решена ни  "критическим  рационализмом",  ни
раскритикованным им  "логическим эмпиризмом".  Та же задача стояла  и  перед
К.Айдукевичем.  Он  также  пытался соединить  рациональность  с  эмпиризмом,
избегая  при этом крайностей логического эмпиризма. Средством для этого была
избрана  логическая  семантика.  В  ряде   статей   К.  Айдукевич  предложил
оригинальную семантическую концепцию  языка  и  значения языковых выражений,
которая легла в основание его логико-методологической концепции  структуры и
развития научного знания282.
     В соответствии  с этой концепцией  научная теория могла быть в принципе
отождествлена  с   замкнутой   в   логико-семантическом  отношении  языковой
системой.   Исходные  (неопределяемые)  понятия  такой   системы,   а  также
принимаемые правила логического вывода и эмпирической  интерпретации научных
предложений  основаны  на  конвенциях;  прочие  термины  определяются  через
исходные; значения  терминов  определяются правилами употребления  выражений
данного языка;  нарушение  этих  правил  означает,  что с выражениями  языка
связывается  какое-то иное значение и, следовательно, осуществляется переход
к иному языку.
     Замкнутые и логически согласованные языковые  системы,  по  Айдукевичу,
характеризуются  следующими  особенностями:  (а) они  не  содержат терминов,
значение которых не зависит от системы в целом; (б) включение новых терминов
изменяет  значение всех терминов  системы и всякий раз ставит под вопрос  ее
логическую  согласованность. Системы  (Айдукевич  называет  их  "понятийными
аппаратами", Begriffsapparatur; впоследствии в англоязычной методологической
литературе  был  принят  термин  framework,  который  стали  переводить  как
"концептуальный каркас") являются взаимонепереводимыми, если по крайней мере
одно  выражение данной системы не имеет  своего перевода в другой. За  много
лет до  Т. Куна и П. Фейерабенда он использовал пример ньютоновской механики
как   такого  "понятийного  аппарата",  в  котором   некоторые  "индуктивные
предложения" до-ньютоновской  физики  приобрели значение  аксиом, а термины,
фигурирующие в  них,  -  значения,  определяемые аксиоматическими  правилами
значения.
     "Радикальный конвенционализм" означал прежде всего решительный разрыв с
догмой  "логического  эмпиризма",  согласно которой  данные  опыта  являются
последней и неоспоримой  инстанцией принятия тех  или иных научных суждений.
К.   Айдукевич   обращает   внимание   на   первостепенную   важность   того
обстоятельства, что  научная работа протекает всегда в  рамках  "понятийного
аппарата" и,  следовательно, ученые оперируют не фактами "самими-по-себе", а
фактуальными предложениями, интерпретированными на основании этого аппарата.
Поэтому одни и те  же опытные данные  могут интерпретироваться  по-разному в
различных "концептуальных каркасах". Поскольку  же "концептуальные каркасы",
если  они замкнуты, взаимонепереводимы,  решающее значение для принятия  тех
или иных научных суждений имеет не опыт, а выбор интерпретативных систем.
     Очевидно,  что  это  действительно "радикальное"  изменение взгляда  на
научную   рациональность.   Методолог   ставит  перед   субъектом   научного
исследования проблему: каковы рациональные основания  выбора того  или иного
"понятийного аппарата", если  опыт не может считаться непредвзятым судьей, а
всегда  "ангажирован",  истолкован теорией? По  сути, уже  в постановке этой
проблемы  заключено требование к эмпиризму  перестать ссылаться  на  догму и
приспособиться к  изменившемуся взгляду на характер научно-исследовательских
процессов. Это  в точности та же проблемная ситуация,  в  какой находилась и
методологическая  программа  К.  Поппера.  Однако  Поппер  с  самого  начала
подозрительно  отнесся  к  понятию  "замкнутого" концептуального каркаса,  а
впоследствии   назвал  его  "мифом",  приравнивающим  положение   ученого  к
положению заключенного, не  имеющего легальной возможности покинуть тюремную
клетку системы, интерпретирующей опытные данные.
     Поэтому-то  Поппер,  оставаясь   убежденным  сторонником  рационального
эмпиризма, отводил место конвенциям прежде всего  в сфере "базисных" опытных
предложений.  Он  сразу  же  осознал  принципиальную  трудность, связанную с
попытками перенести "конвенциональный акцент"  в  сферу  выбора теории. Если
выбор теории не  зависит от решающего приговора опытных данных, а именно это
приходилось признать, если последовательно провести отождествление  теории с
"замкнутой"   понятийной   системой,  то   процедуры   фальсификации  теряют
практически   все   свое   значение,   научное   познание   превращается   в
интеллектуальную игру по  правилам,  которые всякий игрок  вправе менять  по
своему выбору.  От рациональной Большой Науки остается одно  наименование, в
цитадель  рациональности   проникает   произвол  и  анархия,   иррационализм
торжествует победу.
     "Радикальный  конвенционализм" Айдукевича неизбежно  вел  к выводу, что
процедуры  смены  "понятийных  аппаратов" и, следовательно,  "картин  мира",
поскольку    они   имеют   конвенциональный   характер,    не   могут   быть
реконструированы   в  терминах  логики.  "Нетрудно   увидеть  в  радикальном
конвенционализме продолжение посткантианской конвенционалистской традиции, а
также предвосхищение  (почти на  три десятилетия) многих  современных модных
концепций философии науки",  - замечает Е. Гедимин, имея в виду прежде всего
концепции Т. Куна и П.  Фейерабенда283. Более  того, сама  логика
ставилась  в ряд  "языковых каркасов", принятие и отвержение  которых  также
следовало тезису "радикального конвенционализма", из чего вытекала концепция
"логического   плюрализма",  ставшая  в  дальнейшем  предметом   напряженной
дискуссии.  Оставляя  в  стороне  эту  проблему,  заметим,  что  перемещение
проблемы рационального  выбора  теории  за границы  логической реконструкции
вызывал  (и  продолжает  вызывать)  шок у методологов: слишком долгое  время
рациональность теснейшим образом  связывалась  с логикой, чтобы осознав свою
даже относительную свободу от последней, легко пережить это.
     Но  если  рациональность выбора "картины мира" не сводится к логическим
средствам  реконструкции,  то   она   должна  описываться  какими-то   иными
средствами,  по  крайней  мере  не  менее  убедительными. Итак, "радикальный
конвенционализм" фактически  означал  поиск теории  рациональности  научного
познания,  альтернативной  теориям,  которые  в  то  время  могли  считаться
традиционными.
     Осознавал ли это сам Айдукевич? Не только осознавал,  но и предупреждал
о трудностях,  с какими  рискует столкнуться методологическая мысль, став на
путь этого поиска. Согласно  его концепции, ученый  всегда как бы  находится
вне своей "картины мира" или "понятийного аппарата" и потому, руководствуясь
теми или  иными рациональными конвенциями,  может оставлять одну и принимать
другую языковую систему, а иногда и возвращаться к прежней. В принципе можно
даже одновременно пользоваться различными теориями для решения разных задач.
При  этом  только  нельзя забывать,  что  эти  теории "взаимонепереводимы" и
каждая хороша или плоха по-своему.  Другими словами,  рациональность  такого
ученого всегда "выше" используемых им  конвенций. Этого  уже нельзя сказать,
став  на  точку  зрения,   например,   Т.   Куна:  в  концепции   последнего
рациональность  ученого  целиком  и  полностью определена  "парадигмой" (вне
парадигмы рациональность совпадает со здравым смыслом, но к принятию научных
решений  это имеет  лишь слабое отношение).  В  этом  отличие семантического
подхода к проблемам рациональности К. Айдукевича и историко-научного подхода
Т. Куна. Является ли это отличие принципиальным?
     Чтобы ответить на этот вопрос, нужно выяснить, до каких пределов  может
быть  раздвинута  сфера рациональности,  какие критерии,  помимо логических,
могут быть допущены в  нее.  Надо сказать, что по сравнению с "историческими
направлениями" в  философии и методологии науки 60-70 годов,  К. Айдукевич с
несравненно большим  трудом расставался  с надеждами  на  полную  логическую
реконструируемость  процесса  смены  научных  теорий  в  ходе  исторического
развития науки.  Прекрасно сознавая  опасность,  заключенную  в распахивании
ворот  рационалистической крепости  перед любыми мотивациями  познавательных
действий,   он  вряд   ли   принял   бы   анархические  идеи,   впоследствии
пропагандировавшиеся П. Фейерабендом, который, отталкиваясь от семантической
"несоизмеримости" фундаментальных научных  теорий,  безоглядно шел дальше  и
постулировал свободу рациональности вплоть до ее практически полного слияния
с любыми спонтанными актами творчества. В конечном счете, понимал Айдукевич,
это неизбежно ставит под сомнение такие  фундаментальные ценности  науки как
объективность и истинность  научного знания. Отказываться от таких ценностей
ученик  и  последователь  К.  Твардовского,  конечно,  не  хотел.  Выход  из
затруднения  он  усматривал в необходимости прояснения  точного смысла  этих
ценностей  не без основания полагая, что такое прояснение способно устранить
массу предрассудков и кажущихся гносеологических парадоксов.
     Прежде всего Айдукевич  попытался  определить ряд критериев,  с помощью
которых методолог, реконструирующий процессы эволюции научного знания (в том
числе процессы выбора научных теорий и причины смены фундаментальных "картин
мира"), мог бы  отыскать в этих процессах их  рациональный  смысл и выразить
этот  смысл в строгих методологических  понятиях. Иными словами,  он пытался
сформулировать рациональные  основания прагматики науки  и научного познания
(одна   из  последних   крупных   монографий   Айдукевича   имеет   название
"Прагматическая  логика").  Некоторые  из  этих  критериев сформулированы  в
статье "Картина мира  и  понятийный  аппарат".  К  ним относятся:  повышение
уровня  логической   согласованности  понятийного  аппарата,   в  частности,
способности последнего  раскрывать и  ли