если  признать,  что согласованность  элементов  научного
знания  (то  есть понятий,  теорий, суждений и  т.д.)  с  экспериментальными
данными в гносеологическом отношении может быть истолкована как "истинность"
этих элементов, то рассуждение о научной рациональности вернулось  бы на уже
пройденную тропу...
     Можно   попытаться   установить  некоторую   иерархию   целей   научной
деятельности,   в  которой  согласованность  или  логичность   не   окажутся
главенствующими.    Рациональность    будет   по-прежнему   пониматься   как
Целесообразность, но абсолютной Рациональностью будет та,  которая  является
целесообразной     по     отношению    к    Высшей     Цели,    а     прочие
рациональности-целесообразности, соотнесенные с более низкими  целями, будут
лишь относительными.
     "Рациональность всякой деятельности, - пишет И. Т. Касавин, - состоит в
ее способности наиболее эффективно и с наименьшей затратой сил удовлетворять
некоторую   социальную   потребность",   "некоторая   потребность   является
рациональной,  если ее  удовлетворение  способствует  социальному прогрессу,
нерациональной  -  если   она  не  имеет  к  нему   реального  отношения,  и
иррациональной -  если  она  противоречит  ему"68.  Речь  идет  о
рациональности  "как таковой", и связь  с  научной рациональностью не вполне
ясна, ибо  научная  деятельность  и  ее  результаты соответствуют  различным
социальным   потребностям,   в  том   числе   и   нерациональным,   и   даже
иррациональным.  Отсюда следует,  что  рациональная  наука  вполне  способна
приводить к  нерациональным последствиям. Именно этот вывод, как  мы помним,
вызывает сомнения в рационализме и рациональности вообще. Поиск "адекватного
воплощения"   Рациональности  в  таком   случае   должен   переключиться   с
исследования  критериев  научности  на  исследование  критериев  социального
прогресса. Тема  эта  достойна  самого серьезного внимания.  Но  думаю,  что
попытки найти универсальные критерии общественного  прогресса натолкнутся на
трудности, еще более значительные, а опасность релятивизма возрастет.
     Поэтому возникает  сомнение в том, можно ли  вообще говорить о каких-то
"формах   рациональности",   или   же  рациональность   вообще   и   научная
рациональность,   в  частности,   являются   чем-то   аморфным,  не  имеющим
собственной  реальности,  неким  фантомом, который  возникает  тогда,  когда
что-то неблагополучно в нашей духовной сфере, когда на первый план выступает
желание найти причины этого неблагополучия; быть может, рациональность - это
то, над чем задумываются лишь  в периоды кризисов, когда шатаются стандарты,
стереотипы,  привычные  схемы  деятельности,  в  том числе  интеллектуальной
деятельности, теряются ориентации, колеблются ценности и т. д.?69
     Такая позиция в  чем-то перекликается с методологической концепцией  Т.
Куна. В ней, как мы помним, подобные периоды кризисов, "духовного разброда и
шатания",  назывались периодами  без  рациональности,  периодами,  в которые
наступает  тоска по "нормальной", рациональной  науке, и она буквально гонит
ученых  под  сень  новой  парадигмы,  которая  позволит   жить  в   условиях
равновесия, создаст ощущение  того, что  мир понятен, а познание осмысленно,
что  разум  имеет   прочные  основания.  Рациональность   -  мираж,  сулящий
уверенность,  душевный  покой и счастье интеллекта, очень  похожий на  нечто
осязаемое и "плотное",  доступное уму и чувству, но исчезающий, как только к
нему  приближается  вплотную методолог, пытаясь уловить  этот  мираж  в сеть
понятий и суждений.
     Неужели  философия и методология  обречены на  погоню  за  миражами?  Я
согласен: рациональность  - это проблема, не допускающая  априорных решений.
Именно   это   показывает  неудача  различных   вариантов   "абсолютистской"
стратегии.  Нет  спору,  что  эта проблема наиболее  остро встает в  периоды
духовных  кризисов. Но из  отсутствия "готовых решений" этой проблемы нельзя
делать  заключение о невозможности решений вообще. А  если они  возможны, то
задача  методологии  и  философии  как  раз  и  состоит  в  определении этих
возможностей. Быть может,  неудачи  в  этом  направлении  имеют  причиной не
особую  призрачную   природу   рациональности,   а   нашу   методологическую
"зашоренность", стремление во что  бы  то ни стало определить рациональность
как то, что удовлетворяет нашим устоявшимся представлениям о рациональном, а
когда мы обнаруживаем, что таким образом вращаемся в порочном круге (об этом
подробнее будет  сказано ниже), то спешим  объявить  проблему  неразрешимой,
нервно срываясь в методологический нигилизм?
     "Выражение   "рациональность",  как  бы  ни   было  оно  естественно  с
логической точки  зрения, - пишет А. Мотыцка, - я считаю не только излишним,
но утверждаю  также,  что  оно  вредно, и не только  потому, что неточность,
неопределенность,   многозначность   термина   считаются   его   логическими
недостатками,  но  прежде всего потому,  что из-за этих недостатков словечко
"рациональность" провоцирует  философов  на размышления и  поиски, ведущие в
тупики и методологические капканы"70.
     Не лучше ли  отказаться  от  этого  понятия,  а  в  тех  случаях, когда
традиция   философствования    побуждает    к   анализу   противопоставлений
"рационального" и  "иррационального",  заменять  его более  ясными  и  менее
обязывающими     терминами:    логичность,     целесообразность    простота,
эффективность, согласованность и т. п.? Такое  решение, с виду столь простое
и напрашивающееся, скорее всего было бы ошибочным. Попытаемся показать это в
следующем очерке.




     Очерк 2
     Системное моделирование научной рациональности

     Наложить  запрет  на  "вредный"  термин  в  философско-методологических
рассуждениях,  конечно,  несложно.  Но избавимся  ли  мы  таким  образом  от
волнений, вызванных проблемой рациональности?
     Сцилла и  Харибда -  тени друг друга. Релятивизм - это  лишь вывернутый
наизнанку абсолютизм. Опасение лишиться всяческих критериев рациональности -
это  лишь  следствие поспешного  заключения, что рациональность  может  быть
определена   каким-то  единым  универсальным   критерием.   Методологический
анархизм  с его  лозунгом "рациональности без берегов" и демаркационизм, изо
всех  сил  укрепляющий цитадель  рациональности - сферу науки  - по правилам
средневековой фортификации - две стороны одной и той же обесцененной монеты.
Однако их взаимная критика поучительна.
     Сторонники отождествления рациональности и логичности, например, обычно
говорят  о   том,   что  нарушение  логических  норм   кладет  конец  всякой
рациональной дискуссии. Конечно, отсюда еще никак не следует, что соблюдение
логических норм делает рациональной любую  дискуссию.  Но  П. Фейерабенд шел
еще  дальше. Он утверждал,  что в науке рациональная  дискуссия  чаще  всего
развивается  не  только  вопреки  нарушениям  логических  правил,  но   даже
благодаря этим нарушениям.
     Например, логика требует, чтобы  значение термина оставалось неизменным
на всем протяжении правильного рассуждения. Но если  бы значения терминов не
изменялись, рассуждал Фейерабенд, то и наука не развивалась бы, но значит ли
это,  что  развитие  науки "нерационально"?  Далее,  непротиворечивость  как
важнейшее  логическое   требование,   если   его   соблюдать   как  гарантию
рациональности,  может   тормозить  прогресс  знания.   Ведь   противоречия,
существовавшие  в   таких   теориях,   как   исчисление   бесконечно  малых,
классическая  статистическая   механика,  квантовая   физика  не  только  не
отвращали  от этих теорий как от иррациональных  измышлений,  но,  напротив,
обогащали связанные с ними исследовательские программы.
     "Это  явно говорит  о том,  -  заявлял П. Фейерабенд, - что  существуют
способы  рассуждать  о противоречиях,  которые не приводят  к нежелательному
принятию любого  утверждения,  но  помогают получать  уникальные и  в высшей
степени  полезные результаты. Иначе говоря, существует практическая  логика,
употребляемая учеными  и не  поддающаяся  явному выражению  (за исключением,
может   быть,   некоторых   фрагментов  логики   Гегеля,   работ   Энгельса,
диалектического  материализма  и  "Основ математики"  Витгенштейна), которая
дает  возможность  совершать  открытия,   пользуясь  системами,  зараженными
противоречиями. В  этом  -  серьезный вызов широко  распространенной  вере в
непререкаемый авторитет некоторых типов формальной логики. Он состоит в том,
что научная практика может отбросить  логику, как  может отбросить "факты" и
высоко подтвержденные законы"71.
     Весь  этот  пассаж  -  образчик  "эристической   диалектики",   некогда
рекомендованной А.  Шопенгауэром72. Здесь набор  софистических  и
демагогических приемов: "незаметное" расширение смысла  критикуемого тезиса,
использование многозначности слов, ссылки  на  авторитеты, якобы укрепляющие
позицию  автора,  употребление психологических  "нажимов"  и  т.п. Пользуясь
терминологией   самого  Фейерабенда,  можно  сказать,  что  это  -  типичная
"пропаганда", которой подменяется логически грамотное рассуждение.
     Действительно,  развитие науки  иногда  связано  с изменением  значений
терминов, фигурирующих  в научных теориях  (скажем,  "масса" в  ньютоновской
механике  имеет   иное   значение,   чем  в   эйнштейновской).  Однако   это
свидетельствует   не  о  том,  что  развитие   науки  связано  с  нарушением
логического требования  постоянства значений в ходе данного рассуждения, а о
том, что развитие науки изменяет сами рассуждения.  Эти изменения происходят
не потому, что опровергаются логические нормы, а потому, что возникают новые
теоретические системы и экспериментальные результаты.
     Утверждение о том,  что  научная  практика  якобы "отбрасывает  факты и
законы" - демагогический  прием. Нет ничего необычайного  в том,  что ученым
известны наблюдения и результаты экспериментов,  противоречащие общепринятым
теориям или не совпадающие с предсказаниями,  сделанными  на  их  основе.  К
таким  "аномалиям" или контрпримерам  ученые относятся  по-разному. То,  что
Фейерабенд   называет   "отбрасыванием   фактов",   часто  является   просто
практически полезным приемом, применяемым тогда, когда  принятая  теория или
исследовательская  программа  успешно  развивается   и   имеет  перед  собой
концептуальную  и  практически  прикладную перспективу,  ценность  которой в
сознании ученых  превышает значение "аномалии". Например, дифракционный опыт
Гримальди,  противоречащий  корпускулярной  теории   света,   на  протяжении
полутора   столетий    считался   странным,   но   незначительным    фактом,
корпускуляристское  объяснение  которого  "откладывалось"  на неопределенный
срок. Никто и никогда не "отбрасывал" опыт Гримальди, но  развитие оптики не
задерживалось  на  попытках  его ассимиляции  корпускулярной теорией,  а шло
вперед, как  бы "обтекая" это "инородное тело". Возможны и иные стратегии по
отношению  к таким наблюдениям: модификация теории, признание ограниченности
сфер их применения или даже невыполнимости всей исследовательской программы,
выдвижение  альтернативных  гипотез  и  т.д.  Но никогда  дело не сводится к
какому-то  примитивному отбрасыванию теорий  или успешно  работавших в науке
"законов".
     Наконец, самый "сильный" аргумент Фейерабенда:  наука  способна успешно
развиваться  и  совершать открытия,  пользуясь  противоречивыми  теориями  -
ничуть не колеблет  авторитет логики.  Прежде всего, Фейерабенд  прибегает к
софизмам: открытия  совершаются вовсе не  благодаря противоречивости тех или
иных   теорий.   Совсем   наоборот,   фундаментальной  стратегией   научного
исследования  является  разрешение  логических противоречий,  возникающих  в
научных теориях.  В ряде важных  случаев такие противоречия возникают  из-за
несоответствия  логических следствий  теории  опытным данным. Так,  согласно
классической  теории   излучения,  по   закону  Рэлея-Джинса,   спектральная
плотность излучения  должна монотонно  возрастать  с увеличением частоты. Из
этого  следует,  что  полная плотность энергии излучения "черного тела"  при
всех  температурах  должна  быть  бесконечной.  Это противоречит  не  только
здравому смыслу, но и точным экспериментальным  измерениям, согласно которым
с  увеличением  частоты  спектральная  плотность вначале  растет,  а  затем,
начиная с некоторого максимального  значения, падает, стремясь к нулю, когда
частота  стремится  к  бесконечности.  Элиминация  этого  противоречия  была
осуществлена  М.  Планком,  который  ввел постулат квантованного  излучения,
позволивший  согласовать теоретические предсказания с результатами измерений
(вместе с тем  ограничивая  область  применения  закона Рэлея-Джинса  малыми
значениями частот и высокими температурами). Квантовая  гипотеза Планка, как
известно,  легла  в основу наиболее  фундаментальных представлений о природе
вещества и  поля,  развиваемых квантовой  физикой.  Характерно, что развитие
квантовой физики было теснейшим образом связано с элиминацией  противоречий,
пока  это не привело к  свободной от  последних квантовой механике. Подобные
примеры легко умножить.
     Урок истории науки заключается в том, что "примирение с противоречием",
тем  более признание  его  "полезности"  для совершения  открытий,  является
уступкой  иррационализму.  Но  столь же  неразумно  было  бы  "отбрасывание"
противоречивых  теорий как зараженных вирусом иррациональности, ибо  оно  не
привело бы ни к чему, кроме  застоя в научном познании. Это и было  показано
И.   Лакатосом  и   его   последователями   на  материале  математических  и
естественнонаучных исследований.
     Вопрос  о роли  противоречий  в  познании  высвечивает  различие  между
признанием за логикой  права  на формулирование  важных условий и  признаков
рациональности   и   отождествлением   логики    с   всеобъемлющей   теорией
рациональности.
     И.  Лакатос  лучше  других попперианцев понимал, что рациональность  не
сводится к автоматическому применению логических правил, в  том числе закона
недопущения   противоречия.  П.  Фейерабенд  в   духе   своей  "эристической
диалектики" извращал позицию Лакатоса: он трактовал ее так,  что методология
исследовательских программ  якобы вообще не содержит требования "устранения"
противоречий,   поскольку  противоречивые   теории   можно   последовательно
улучшать,     развивать      и      использовать      в      прогрессирующих
программах73. Конечно, это очевидная подмена тезиса.
     Мысль о нетождественности  логики  и рациональности высказывалась Б. С.
Грязновым. "Современные логические теории, - писал  он, - не охватывают всей
области  рационального.  Это не  означает, что  существует  рациональное как
алогичное, но  указывает лишь на  ограниченность современных теорий и систем
логики, о которых только и идет речь, когда мы говорим о логическом... Наука
есть нечто большее, чем логика"74. Что же в науке "сверх логики"?
Б. С. Грязнов считал, что "понятие рациональности может быть  эксплицировано
посредством понятия  причинно-следственной структуры"75. Означает
ли  это, что нетождественность  логического  и рационального проистекает  из
"неполной"  эксплицируемости   причинно-следственных  структур   в  правилах
вывода,   формулируемых  современными,  в  том  числе   и   неклассическими,
логическими системами (например, релевантными логиками)? Устраним ли хотя бы
в  принципе  "зазор"  между  тем,  что  можно  эксплицировать  в  логическом
аппарате, и  тем, что  выражают  причинно-следственные суждения в  структуре
научного знания?
     Думаю,  что  афоризм Б. С.  Грязнова "наука  есть  нечто  большее,  чем
логика"  не  сводится   к   указанию   ограниченной  возможности  логической
экспликации  каузальности.  Логические  критерии  не  исчерпывают  множества
критериев рациональности. Разум, воплощенный в науке, не сводится к одной из
своих, пусть даже универсальных, характеристик.
     Критериями рациональности, как уже отмечалось выше, являются не  только
логические законы  и  правила,  но  и  принципы научной  онтологии,  методы,
основоположения научных теорий, категории, "матрицы" понимания и объяснения,
образцы решения исследовательских задач и др. Эти критерии не редуцируются к
логике уже  хотя бы  потому, что  большая часть из них  имеет содержательный
характер,  основывается  на  обобщениях  научного  познания, на  философских
допущениях,    на    исторически   формируемых    идеалах    организации   и
функционирования     знания,      на     обобщениях     его     практических
реализаций76.   Поэтому   мнение,   что   "рациональность   науки
состоит...  в том,  что именно  формы логики используются в ней как средство
организации  данных   об   объекте  в  противоположность  иным  способам  их
организации"77,  представляется  излишне   категоричным.  Почему,
например, организация данных в соответствии  с постулатами физической теории
или  с исторически обусловленными  идеалами причинно-следственных объяснений
"противоположна" логической систематизации (дедуктивной или индуктивной) тех
же  данных?  Если же  в приведенном выше высказывании нет иной мысли,  кроме
того, что алогичная организация знания  не  может считаться рациональной, то
эта мысль, во-первых, слишком  "строга", ибо  получается, что любая теория с
неэлиминированным  противоречием  (например,  "планетарная"  модель атома Э.
Резерфорда)  является  нерациональной или даже  иррациональной, а во-вторых,
слишком "узка", ибо даже самой строгой  логичности  явно недостаточно, чтобы
признать некоторый способ организации данных рациональным (например, из двух
логически  безупречных  объяснений одного и  того же явления ученые  назовут
рациональным то, которое будет более экономным, более простым, будет связано
с минимальным числом предпосылок, эмпирически проверяемым и т. д.).
     Вопрос о  соотношении логики и рациональности еще  будет затронут ниже.
Теперь  же сделаем вывод: рассмотренное противопоставление абсолютистского и
релятивистского   наклонений   в   теории  научной  рациональности  является
следствием одной причины: если мы отождествляем научную рациональность с тем
или иным набором норм, критериев, правил и т. д. то образ науки, выступающий
сквозь призму такой теории, неизбежно вызывает  более или менее  оправданную
критику, в особенности, если  эта критика опирается  на исторический  анализ
науки и  на альтернативные представления  о том, какой  из возможных наборов
критериев  лучше  соответствует  этому  анализу.  В то же время мы  не можем
отказаться от представления научной рациональности как совокупности подобных
критериев, ибо иначе  мы утратили бы не только  методологическую  почву  под
ногами, но и сам объект исследования: научная рациональность предстала бы  в
призрачном, фантомном виде, и всю проблематику, связанную  с ней, можно было
отправить  в  архив  как  ложную  и  тупиковую.  Перед  нами  парадоксальная
ситуация: нельзя отказаться от  перспектив,  которые  могут  открыться перед
методологическим анализом научной  рациональности, и в то же время нельзя не
признать  узость  этих перспектив, ограниченность  и  неадекватность  образа
науки, стоящего за таким анализом.
     Выход из  парадокса может подсказать системный подход. Суть  его в том,
чтобы рассматривать научную рациональность не как "набор"  или  совокупность
определенных критериев, а как динамическую систему, состоящую из элементов и
подсистем, обладающих  относительной автономией  в качестве  моделей научной
рациональности.
     Принципиальная   характеристика   этой   системы   -   ее   открытость,
допустимость  перестройки,  реконструкции.  Это  именно  та  характеристика,
которая  способна  связать  модели  научной  рациональности  с  историческим
изменением науки  и методологических  представлений  о ней.  Изменения могут
затрагива