яй меня, Надежда! Крепи Любовь и Вера Жизни!
Солирует здесь Моцарт в соответствии с названьем. Убит, еще не умер. И не умрет. Заснет. Заснет душа его в заветной лире. Душа бессмертна. Но... но бывает спящей. Прекрасная невеста, в гробу хрустальном тело ждет жениха. И каждый, в ком есть царевич Елисей, спешит - коня, коня! Все царства за коня! - на помощь ей. Сольются в поцелуе, засияет жизнь! А в зеркальце простое, мертвяще гладкое, "я" лучше не глядись: найдешь и краше и милее; остервенишься злее змея и яблоко "моченое" всучишь, кто подвернется справа, слева. До омертвения отрава изъест тебя, и труп живой с забитой, спящею душой ты до людей не дорастешь. Пасть-нежить пропастно живешь, хоть суетно все горы обойдешь.
Моцарт, уходя, убийцу приобщил на миг к переживанью чело-вечью. И казней адскою казнил не переставших сомневаться в несовместности высокого рождения людей и злодейства (тут разума до-спехи - с плеча чужого, жмут, не единят - сжимают, прискакивать нудят в решительный момент).
Теплее, ближе, но где-то в стороне. Томлюсь о спящей раскрасавице душе. Где, где ее исток? добра бодрящий дар и твердь?
Соседи застучали по трубе. Для музыканта трубный глас раздался предупрежденьем грозным. Их раздраженье бушевало морем черным. Не ко всем, как к чудаку, пристала неотвязно тайна Моцарта и Сальери. Соседи прочно на трубе сидели. И, наконец-то, сбили меня с былого хода. Без злобы вывалился я из седла... мелькнула детства иноходь...
Ба! Каков сюрприз, ну случай - бог изобретатель. В миг трубного удара я горд был за себя, читатель. Считалка детская мне подсказала путь, я второпях мог мимо прошмыгнуть. Раз сто задумчиво угрюмый шел мимо, твердо зная: хода нет, бессмыслица, тупик. "А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало. Кто остался? - И".
Конечно, корень не Сальери, не даже Моцарт сами по себе, не изоляция их друг от друга, а связь. У Моцарта "и" соединяет, созидательно. Он видит гения в Сальери, а человека черного в себе. Возвыситься другого униженьем не для него; он по ногам (по головам - и не подойдет к уму на выстрел пушечный) ступая, толкаясь и сшибая, за славой и презренной пользой ни-ни-ни. Дарами жизни низкой (не низменной) Моцарт насладится может всласть, коль будут деньги и друзья; и привилегию свою ("праздность") он ясно сознает. Итак, взрастать путем ущербности, изничтожения другого не будет Моцарт никогда. Сальери также трудоголик и не завистник славы, справедливый судия маститых. За исключением одним. Где Моцарт сделал гением его, там Сальери отравил, не вынес бремени другого возвышенья и себя другим. "Я" сохранил "великолепное презренье" (Ахматова) к тупой, бессмысленной толпе, к дарам без счета благодати от Друга, Брата. Вот в схожденьях где точка расхожденья, вот в тожестве творимом, где Моцарт есть Моцарт, а Сальери есть Сальери, где им, соприкоснувшись, не сойтися никогда: стена прозрачная, невидимая, непробиваемая их разделила. В миг прощальный треснула конструкция жесткая (слишком жесткая!) под слезой мальчишки. В шипенье яда испарилась, стена навек застыла, вновь непроходима. "Мы" в неумелости на ней скрежещет, там все равно, чей дар, как пользоваться им. Сальери режут слух. Оглохнуть бы.
Итак, "и" - есть единство, единство тождества и различия. Единство "и", двояко данное: одно соединяет позитивно, другое же - антагонистично. В первом часто подмечают лишь тождество, различие тогда единству вредно; отсюда тождество с единством лишь тождественно, одно и то же есть. От Моцарта различье низкой жизни и высокого искусства отнюдь не скрыто, он напряженно их соединяет в оптимизм, родящий то радость счастья, то скорбь о невозвратной жизни - точнее, одно в другом. Сальери склонен однозначно определять, что высоко, что низко и сказанному следовать последовательно, жестко, отметая и сметая различья из того, что только тождеством едино. Неустранимого различья истребленье раскалывает все на однородноплоскостную чистоту - здесь высь, здесь низ - и держится не объективностью, не "нейтральностью" определений, а на презренье их собой гордящегося тождества -единства "я"?
Хотя чему гордиться? - изоляцией стерильной, тенью совершенства, изъятой из таинства рожденья? Чем выше восхожденье к неразличению тождества с единством, к целости такой, тем более камней за пазухой души сурово справедливой. А камень в пазе уха - глухота. Когда же слез слезой Сальери, сопережил почти невольно, рассудку вопреки другого Requiem как свой, как всех и каждого - он гений. Пусть не сам еще, но частица общей помощи другому, здоровый друг союза искреннего полной жизни, где совершенству место есть, где целое благое в единстве РАЗ НЫХ ЛИЦ произрастает - Истины, Добра, Красы.
Итак, Моцарт - соединительное "и" единства тождества с различьем. Сальери "и" разделительное, целого раскол на тождество-единство, различье гонящее отовсюду вон. Но по сему всегда с ним сам-третей: служитель вечный он не целого, не единства, антагонизма застывшей в изоляции друг против друга разности двух несовместных полюсов: один зовет "я" "тождеством", "различием" другой. Службист раз-носа заносчивый, высокомерный Сальери.
Вот разница меж ними. Вот что не видит Моцарт доверчивый и простодушный, влюбчивое "эхо" жизни, ничтожный сын низкого, низменного редко, света, пока не требует поэта в стихо-твореньи хаос причесать, услышать и с другими поделиться космоса гармонией, ее продлить до вечности в человеке, растящем человечность. Сальери видит "бревна все" и может примириться с ними, но соринка, которую он чувствует в глазу, ему покоя не дает. Все те же ноты, а усилья несравнимы с гулякой праздным, шутником. Бросит он безделицей небрежной две-три мысли и ты сражен музыкой божества. Так просто все, как сказано за всех, и всем, и каждому. Непонятно, как виртуоз, профессионал, как справедливый мастер не догадался сам, почти вертелась та мелодия простая на уме, витала в воздухе... Не хватило малейшей малости - живого в-дохновенья. И так из раза в раз. Разность повторяет эту невозможность и Раскольников из-под брони служенья, самоотверженного, истого, высокому встает... иль падает? Кто в занебесном разберет где верх, где низ, где дух паденья, а где взлета дух? Рассудит дар любви.
А в ней Сальери обречен. Он от любви отрекся ради музыки как от докуки, отсек целебно член страдавший бесстрастной аналитики ножом. Трещина меж тождеством с различьем, оптимизм единства коих завязывается целости прорастающий зерном, в нем стала пропастью неодолимой, а искусство - бездной, где можно вверх тормашками лететь, гордясь великим возвышеньем. Детей нет у него. Изора подарила яд. Однажды, правда, смешливый Бомарше подвиг его на ла-ла-ла-ла.
Тут соседи победили. Замолкли трубы вместе с музыкантом. Тишина. Почуял всем нутром: в работе в общем лад набирающей чего-то все же недостает. Наверно, покурить сейчас зайдет мой "замечательный сосед".
"Привет, тебе привет!" Взаправду замечателен сосед. Его игра нескладная, других соседей трубы, укусы комарих и гоготание лягушек и многое другое меня толкало в сторону разгадки. Сам Александр Сергеевич явился, чтобы на блюдце поднести... Нет, очень вовремя ушел (жду с сумасшедшим нетерпеньем!) сам яблочко взрасти. Снеси яичко - хочь простое, хочь золотое. Спасибо, Пушкин свет, спасибо люди!
Проста отгадка на замечательный секрет. У Вас, конечно, может быть другая, лучше - в смысле том, что Вас по жизни мудростью питает. У каждого своя неповторимость: направленности, ритм, тембр и темп. У Пушкина слова, произведенье - магический кристалл, в котором каждый вычитал, что сам читал. При этом все же с первых строк чтил авторский зарок. Сказал же Пушкин: Моцарт и Сальери.
Я думаю он умолчал - с хитринкой добродушной и смешливой - о том, кто "и" соединительное воплощал. На сметливость и работу в наслажденьях духа Сверчок подставил Моцарта на первый план. А кто еще? Сальери? - нет убийца не может и не должен продолжать единство тождества с различьем; напротив, Моцарта убив, толкает нас к вопросу он: наследник кто? Где Моцарта исток? где продолженье? Бог! Отлично, спора нет - веленью бога Муза будь послушна. Двое их: создатель-автор и Творец. Есть ли третий? Есть! Народ, он не безмолвствует, он отвечает на жженье гением сердец глаголом. Он играет. Плохо, фальшиво. Да сразу разбирает, кому внимать и следовать за кем. Не почитают камни, в камне живые люди почитают. Несравненно лучше, когда при жизни автор видит, что стало произведение его как воздух, частью жизни, что в-доху в тяготах оно немножко помогает. Слеп музыкант - народа это мудрость. Хотя в стихо-творении не Гомер, за паз-ухой камней не держит, пыль не страшна души его очам, его пылающему сердцу. Не мог, не мог, не мог не остановиться Моцарт пред музыкантом у трактира, не мог не привести к Сальери показать, что оперное - высшее - искусство не чуждо бедным, нищим людям. Да грубо, неумело играет он мелодию, не понимает, что исполнение ее ему не по способностям, не по мастерству, но Третий - он. Не сам-третей, а равно - Главный.
К действительности объективной отношенье разделяет субъективность Моцарта от субъективности Сальери. Нет "субъективности" абстрактно-равнодушной, "вообще"-вотче. Одна едина с жизнью, органична и в тождестве и в различьи с ней, другая "вещь в себе", блюдущая свои чистоты рьяно от сора жизни. Да, Сальери создает великие "вещи", ценимые профессионалами, их ценит Моцарт ничуть не ниже и не выше своих. Но вне специализированной тусовки - профессионалов (гордым, амбициозно-агрессивным "я") и публики, с ума сошедшей на высоко-модном - вне аквариума довольно тесного, стерильного чрезмерно вещь "гениальная" мертва, окаменевает, душе дыханья сочной жизни не дает. Душа не вещая душе другой - вещь. Господином иль слугою каменным в том, что животворяще, она не "высока" (напомню, в небесах нет ориентиров низа и высок, есть жизнь и нежить, гений и труп ходячий, пряно-тленный, законсервировавший смердящий запах разложенья холодом, формальным изыском блестящим. Тщетно, бес - на сердце хромой).
"И" третье в соединенье продуктивном - музыкант слепой. На слепость Пушкин проверяет читателей своих. Рыбак умело сети расставляет: вот невод, заплыви. И златой рыбки обладатель будешь, и в Льве Златом пируй царем с царями. Но и ловушки творчества не забывает поставить: там бродит пустота, там тина и трава морская. Там не-вод, т.е. то, что заводит в заводе часто не туда. Без "не" не будет "вод". Стара так Парка лепетала, век от века оберегая дар созданья жизни. Такова звезда. Согласен... надцать лет с хвостом, да с возом и тележкой на износ поневодится, не-весту выручать - сойдемся и подружимся, водиться будем не разлей вода. Перчатки белы? извините господа.
Нет лишнее у Аса ничего. Без музыканта Моцарт Сальери лично, явно перевесит, но что с того? А с ним? Средь нас он даже не заснет, он - памятник нерукотворный нам и наш, взволнованная совершенством жизни других волнующая им же ее же светлая струя. Родник живой родного.
Но как мог Пушкин так промахнуться: эмпирически Сальери не убийца. Ужель не предполагал, что выстрел может оказаться холостым, авторитет его Поэзии ославит невинного черным дымом? Все так - в истории сухой, на точность строгой - промашка. Пером написанное топором не вырубишь.
Иль так не всё? Имел в виду другое нечто Александр? Писал о музыке. О типах связи музыки и жизни, на стороне был изначально, без страха и упрека жизненности музыки и музыкальной жизни. Я постарался в меру  сил проникнуть в жизненность музыки, а музыкальность жизни, увы, ютилась тихо в стороне. Пора пришла сквозь музыкальность слова на смысл истории взглянуть. "Моцарт". Согласимся с установленным: он орган божественный, живой создатель живого совершенства жизни. Мощь его вместе вмещать посюсторонность праздности и низости обычной жизни и потусторонность чуда живого Образца: человечное в челе земного века, в людях вещих, полными забот и отнюдь не чуждых совершенству. Он - небо, но не Бог (совсем поту-анти-сторонний ради чистоты высот, как исчислил Сальери). Он - царь. Он - царственная мощь всех, из всех, - и всем - и каждому - сколь и когда захочешь, как не-водить сумеешь сам. Стоит, иначе невозможно само Быть и в жизнь прибавленьи вечно пребывать. Он - Твердь сего. Поверим алгеброй гармонию, сложим: Мо-цар-т.
Конечно, это композитор там и тогда живший, любимый Пушкиным. Но более он - царская незыблемая мощь, твердыня стихо-творения, космического укрощения хаоса, сплетенье нитей в узоры, латающие "бездны", порухи и прорухи низких сует и головокружений в одностороннем "восхожденье ввысь". Моцарт имя заслужил такое.
"Сальери" - кто? Сало? Ломоть гордыни тучной. Бес, вселившийся в свинью? Серьезным рылом смех давящий жизни? Не исключу. Убийцей, злодеем "без вообще" через сознанье, на логике струне формальной не прочь поигрывать на отдыхе от адских дел. Но труд? И Мастерство? И справедливость в дружеских делах, за крупицей исключенья? Заслуженная слава? Конечно, Сальери - соль. Профессионалов пота и труда соль. Как судия меж ними общепризнанный - соль соли. Замечательно, осмысленно звучит "ери", даже "ер-р-р-и". Соль-ер-р-ри. Солист профессии высокой, Мастер. Пренебреженье к жизни остальной, неверие в достоинство ее "соль соло" отсекает благодатность веры: нет "в", "и" - нескончаемый, бессмысленный конец: в-ера! И ер-р-ри... Злость закипает на того, у кого совместны плоть с небесами, кто, стало быть, не так серьезно, само-отвержённо (жженно, горло с гарью) предан Искусству, не всецело в соль ер-р-ри погружен, по пустякам разменивает гений (или "гений" - поверхностно-плосткое, рассудочное определение профессионала "от и до"). Соль начинает не солить, хранить-спасать, а разъяренно разъедать все, что мешает "высокому", что темница "воли" к заоблачному, не-бесному).
Соль ярости, разъ-ядание Друга, ибо он свой, но другой, мешающий, порочащий чистоту "Я", единственного, неповторимого в тождестве. На самом вы соком пике совершенства нет места для двоих. Соперник должен умереть. Позволено ниже "лежащим", во прахе ползающим жить и Нами восторгаться. Снисхожденье, великолепное презренье. Но бес без устали тогда играет на не-бесном земного супротив. Двойное "не" не "да" всегда. Соль ярая не замечает, что в миг нет ни труда, ни пота, ни искренних союзов, ни славы всенародной, есть Сало. "Я" в профессии дороже Неба и Любви. Пах уха каменеет. Музыка нема. Гений - "х", но касте угрожает. Отравлен Царь на дружеском пиру, твердь Искусства лавиной сыпется в зыбь пустоши. Сомненье остается: я не гений.
Иль сказка для тупой, бессмысленной толпы, не для меня?
Боже, не про меня ли, не для меня ли Пушкин рассказал, не боясь о факты споткнуться, в фантазии приврать? Ужель я гений? Мо-царт - мое царствие, твердь творчества души. Сальери в "я" сегодня я обнаружу много больше и салности солено-ядовитой, яро-ёрной, не отстраню, выжать бы две-три капли. Но суть понятна, моцарт и сальери - это "я". Сыграет ли мелодию души трактирный музыкант? (Стучатся в дверь) Кто там? Мой замечательный сосед? - Нет. Гость каменный! Я в обморок упал.

Праща любви

От нашатыря стал понемногу в сознанье приходить С заботою горячей настырно меня тряс незнакомец:
"Очнись же, трус какой свалился на бедную главу мою. Светает, время уходить. Ты много угадал, о рыбаке и рыбке, по-своему поведал музыки творенье. Ты - тот, кто мне поможет не являться боле во мраке ночи незванным гостем...".
Мужчина статный стал быстро удаляться. Последнее расслышал я: "...мучения музыки одной любовной страсти уступают... о-моги!...ла-а...".
Вновь должным одолжен смиренно сущий.
Врыв, полетел стремглав за ним. И очутился где-то от дома далеко. Из воображенья пушки бароново ядро меня забросило куда-то по невозможности кривой, разрывной курчаво кувыркатой. Куда? Соображаю туго, как баран перед вратами. Ну, да - в ядро любви, Мадрит! Затылок почесал, едрит тебя едрит, из тайн мадритского двора, из их страстей пороховых живым не выбраться. За диву ладно б, но Кармен еще не родилась. Жуан (уж я не сомневался, что он втянул меня в свои капканы) разберется сам - в делах амурных равных не сыскать ему на свете. И поделом воздастся гранду испанский грант великим Командором. Пора, мой друг, пора -пешком, ползком - в скромную Россию.
- Ключ, ключ! - стражник грозный, вооруженный до зубов ворота мне не отпирал.
Отроду не имел ключей мадритских! Что за напасть? Рядил, гадал. Совсем стемнело. Незримый, со стеной градской как будто слитый воедино, стоял я камнем. Нежданно слышу.
"Дождемся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! Скоро
Я полечу по улицам знакомым
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
Как думаешь? Узнать меня нельзя?!
Вскипел я: не узнать! Из-под земли достану! Ворочай назад... - Ни звука, хоть нутро все извергалось в крике. Каменны уста. Обычны слух чуткий, мысль пытлива, все остальное не годится никуда. Слез горьких и скупых мужских нет плакать над злосчастною судьбою. Я обречен гадать о подвигах повесы, помочь ему смертельной длани мщенья избежать. Мужская солидарность - дуэнья на дуэлях преступной воровской любви.
Вот, вот в чем загадка. Так можно сформулировать вопрос. Божественный Дант в наивысшем озареньи воскликнул: "Любовь, что движет солнце и светила". Что составляет жизни суть прекрасную - такую, что без нее она без соли хлеб, сухой и черствый, чужой рукою данный, чтоб существование ущербное едва влачить до гробового часа (нельзя нить чахлую своею волей обрубить). Имеет ли любовь границы в себе сама? Цены какой не жалко заплатить за огнь страстей в сей жизни бренной!? - пытала еженочно Клеопатра сильный пол. Но царский трон давал возможность ей условье ставить, цену назначать и собирать неотвратимо плату. Заране знали храбрецы, что нежит их, и холит, и лелеет Смерть, что жизнь полнит искусство пряное прелестей Змеи, затейливо ядовитой. Любовь вольна, ей нет условий. Побед сам добивается Гуан. И все же есть та грань, с которой драма разлук и ран любви, ушедшей рано или несвершенной, возвращенной благородно, с нравоученьем даже, становится трагедией - в игру в-ступает тяжкий рок возмездья. Отныне неизбежно до смерти "обдернется" испанский гранд.
Эдип и сфинкс, отец и мать. Загадка вечная, нет совершенного готового ответа: сожрал бы получеловек отгадчика, остался б жить отец и ложе матери б не осквернилось сыном.
Нет драмы, на беду, в печатном виде. Да как бы смог ее листать рукою каменной? Впечатленья придется вспоминать от прежних чтений. Опыт, сын трудного боренья и ошибок, шепчет: имена. Моцарт хохотал над исполненьем мудрым музыкантом из "Дон-Жуана" арию. С имен начнем искать отгадку. Любови исполина звали Дон-Жуан.
Дон? Дон-река, бескрайней вольницы брега, раздольное мятежное теченье. Любовь вольна, а Дон Любви вольнее воли. Он - самое само любови вольной. Да, Дон - ОН. Он, кто только здесь и нужен, никто другой. Дойдет до дня любви бездонной Дон. Он - Дон любови вольной и вольности любовной. Все и ничто, противоречие гордиева узла, неукротимое стремленье в погоне за недостижимой целью. На миг обнял он необъятное и прикоснулся дна едва - а цель уж пяткою сверкает на легкой горизонта грани. Непобедим в любви, в любви неутомим и, увы, неутолим. Всегда границы нарушает дерзко, безоглядно. Все что препятствует, мешает, сопротивляется его клинку любви разящей иль в панике бежит с дороги прочь, иль в прах низвергнуто. Любовь - исток, мятежный и кипящий, цвет бурлящей в вихрях жизни, ее и вулканическое сердце и вершина горняя; все вне нее, вне связи, отдаленной и самой косвенной и слабой, с ее Величеством отринуто должно быть прочь, как сор, как пыль с прекрасной Были, лучезарной в сиянии Солнца. Жизнь, истина и вольный бесконечный путь. Такова Любви мужская половина.
Тут я припомнил нечто. Старик скрыпач не может без фальшивой ноты. Наш Дон не Жуан, Гуан. "Г" звонкое и твердое сменило у Пушкина ж-желание любви, ее несмелый, робкий опыт первый и страсти разгорающуюся тягу. Г-отовность за любовь на все, на все во Имя Ее г-одность - таким в Мадрит является герой. Его клинок Любви всесильный не одного отправил соперника на тот свет.
И-не-за, бедная жена. Нельзя ей за порогом дома, по верности закону, искать любови наслажденья. Пусть муж суровый нег