азу находит верное решение.
"Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
"Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе"
Бедный рыбак и простой человек не забылся, не возгордился, что Владычица угодила (угодила ли?) к нему в не-вод, что взмолилась о доле своей, о пощаде во вне-неродной стихии (не могла умереть бессмертная рыбка в воздушной стихии, стала бы жутким юдом летучим, мстительным, страшным). И старик, нет именно Старче, отпустил ее с ласковым словом на волю.
Среди последних строк, подаренных нам Александром Сергеевичем живых сокровищ, есть такие:
"Во сне был осчастливлен вами
И благодарен наяву".
Переполняемый, как мне кажется, созвучными чувствами старик воротился к старухе. Внешне Старче-старик не изменился. О пережитом преображении говорит внимательно-сочувствующему взору какая-то осветлетность и легкость всех движений, как будто мудрость старости стряхнула ветхость дряхлости и облеклась в уверенную силу молодости. Жизнь под своей звездою незакатной. И юность знает, и мудрость может.
Не поведать о чуде великом другому, близкому, родному нельзя. Благо едино с иным. Над дарами чахнут Кощеи; костяк их бессмертен лишь до того, как не сломлена игла. (Почему ее сломают пренепременно? Интересно? Вот и подумай, поучительно будет и коль разгадаешь головоломку иль нет, и коль в книгах найдешь отгадку иль сам предложишь такую, что другие согласятся и сберегут, и по-правят, и из уст в уста передадут).
Не дойдя, небось, до порога - никогда не бывало с ним подобной оплошки-промашки - исповедовать начал душе-половине великое чудо. Говорил, как сумел, взахлеб мешая мечту и обыденность жизни: золотой сразу рыбка явилась, потом для уточнения не-простою; и отпустил ее он не по правде всевышней, а по робости лишь не посмев выкуп взять, какой пожелаю.
Как старуха приняла старика? Оторвавшись от пряжи (что-то ей подсказало), узрела она рыбаря, подходящего к дому. Возбужденье и радость несли муженька, словно птицу. Отложила пряжу старуха, преспело иное занятие: голод, добыча - на сей раз большая, дня на два иль на три, дай бог на неделю - звали кухарить. Не дойдя до порога - вот странно! - начал речи старик, махая руками, будто мельница в жаркий помол. Со слов первых о чуде великом поняла, как жестоко ошиблась, вновь пустой воротился старик. И чтоб сгладить свою неудачу пустомелит о чуде ей сказку. Ладно б рыбка злата чешуёю (чешуя не съедобна любая, уж давно не монеты чешуйки), но вот чтоб она говорила, речи рекла человечьи... Окончательно ныне видно свихнулся с ума, непоправимо свихнулся в смыслах привычных и здравых. Ой, давно я подметила склонность к такому исходу. И ждала, и боялась, и много молилась: спаси его Боже!
Ныне все же случилось, сорвалася опасная странность в убогость. Говорить о говорящей рыбке - точно заговариваться. Что там дале зашибленный мелет? Мог желать любой выкуп, расхлебать одним махом неизбывное горе нищеты беспросветной. И за так отпустил! Пустобрех с пустым брюхом!
Взорвалась в ответ бранью старуха:
"Дурачина ты, простофиля!"
Кто лучше всех знает человека? Его вторая половина. Порой со стороны родной определение намного точнее и вернее, чем самоопределение. Емкое и краткое, нередко в одном слове такая мета навек становится родимым пятном, именем, неотрывным от сути пред-мета. День был чудесным не только для старика, но и для старухи. Влепила она прозвище своему муженьку не в бровь, а в глаз. Два прозвища - в оба глаза.
Прежде всего лира души, ее ставшая на время брани (решительной и последней как всегда среди милых) луком, выпустила стрелу каленую по меркам своих ожиданий и итогов семейной жизни. Муж ее - сегодня бред его о рыбке говорящей тому лучший аргумент, кстати, переполнивший чашу терпения и осушивший до дня чашу надежд, - так вот, муж ее - дурачина. Ой, как горька истина. Признавать ее публично не след, да в запальчивости сорвалось... и улетело. Дурачина - такова правда, одна правда и ничего кроме правды.
Выходила-то она замуж за дурака, не была в стороне от сватовства за выделявшегося из толпы какой-то странностью молодца. Однако дурак на то и дурак, что сторонится, чурается обычного, чтобы преуспеть в деле необыкновенном. Прямиком, заурядными и рядовыми способами и целями из ряда не выделишься, тем боле из него вон не выйдешь в люди добрые, не засияешь пре-вос-ходительством. О царском величии в страшном трепете, мимо-летно чуть пригрезится и буде. Словом, дурак в молодости задатки имеет для стежек-дорожек невиданных в традиционно привычном мире, для выхода в знать добрую, боярство великое. Не сдюживший дурацкого гужа так и остается в недобром чине - дурачиной. Закореневший в непригодности ни к чему, в рядовости, холостой и для выдающихся результатов дурак и помрет не на родном одре. Словом, бо-быль не-быль, на котором все поставили крест, вбили кол осиновый в его волшебные способности, есть дурачина. Неподдающийся исправлению вывих. Дурак и дурачина - "дьвольская разница", как говаривал поэт по другому поводу. Архи-типич-ное расхождение, похожесть близнецовая обликов при совершенной невместности сутей.
Выпалила горькую правду лебедушка, как косой косу заветной мечты срезала. После 33 лет, после двух пудов соли выплаканной, кто ей возразит, кто оспорит: старик-дурачина? Она же сама, прямо тут же: "Простофиля". Не ошиблась в девичестве, сразу смекнула, что парень-любовь, phileo. Просто любовь в ее простом совершенстве, воплощенная в жизнь, в сердце, улыбку и взгляд человечий.
Простая, слишком простая любовь оказалась, ей рук, ей "я" (эго) не хватало. Зрящее истину сердце любило внимать, созерцать совершенство в волненьях Природы, боялось нарушить сложенье разных, подвижных и многих в Величество стройное жизни. Старик был философ, простофиля. Философ природы, пребывающий космос искавший, гармонию жизни - стойкую, вечную, всю в золотых переливах единства. Цело-век - частица вечности целой. Старик не Сократ, не жалил народ вопрошаньем, не сбивал его с толку привычек и быть не хотел повитухой в спорах-исканьях зачатой мысли. Властью сообщества, ищущих мудрость, - со-кратом - быть не хотел и не мог. В уединенной от градского и сельского шума, в тишине бросал, бросал и бросал он невод в глубинную синь любимой мечты. О заветном без слов догадалась старуха; видно, так уж он создан и не гоже здесь править горбатого. Смирилась, терпела, пока совмещалось хоть как простофильство с хозяйственным бытом, пока теплилась, тлела надежда, что... не исполнит свое наважденье - в прозе суровой оно никогда не приспеет, а образумится муж, повзрослеет, детскую блажь отложит подале. Сказку б беречь для дочурки иль сына, даст бог и внукам поведает давние были, если в них чудо занятно, учительно.
В судный день, вещий день приговора конечного глаз второй запечатала мужа жена его истиной. Непроста простота полной истины жизни, плещет золотом правды с обеих сторон. Лицевая, практически верная, увы, крайне нелицеприятна для героя - дурачина - вобрала итог всей совместной жизни. В ней точно ис-полнилась позиция практически-прагматического разума. Безжалостный, суровый и справедливый приговор оглашен оглашенному устами старухи. Но судия, как никто другой, знала и до мига сего считала допустимой и даже до известной степени привлекательной тыльную в мирских перспективах сторону дедовой души. Простофильство, как мета дурака, метящего в люди добрые, чины знатные, память славную. Но когда суженый стал оправдывать свою неудачу поимкой рыбки говорящей, а затем отпустил ее без выкупа, хотя мог... кто ж такое вынесет-вытерпит? Брехал бы не на пустоту сосущее брюхо, глядишь и посмеялись бы, похохотали бы до слез, до коликов - дескать эка удумал старый хрыч, ум за разум заходит.
И в сердцах, вспышке гнева Ксантиппа (назовем сварливую жену философа историческим именем) бросила еще один камень, разумеется, увесисто-практический в старика, очутившегося второй раз кряду в онемелом ошеломлении.
"Не умел ты взять выкупа с рыбки!
Хоть бы взял ты с нее корыто,
Наше-то совсем раскололось".
Поверила вроде бы россказням простофили. Тогда - практика критерий истины. Зачем знание сокровенное без сокровищ житейских, зачем знание бессильное, не на службе удобств и польз его обладателю?
Интересно, что не "хлебом насущным" ускорила старика старуха. Ткнуло носом в корыто, в расколотость дара свадебного, в поруху семейную. Жило ли в ней романтическое воспоминание о днях юности, впрочем строго соответствующее исконным традициям, или практицизм приобретения предметов длительного пользования последней модели - не берусь судить. Не знаю и то, действительно ли поверила она, с ее огрубевшим несколько от десятилетий невзгод "реализмом" в чудеса простофильства, или так слово пришлось в нагнетании свары (вот чего пришлось варить!). Но старик точно поверил, что старуха изменилась, поверила в реальность его мечты. Да и сам он изменился, Пронзила его умиленное сердце боль практическая. Взвалил вину он в полном объеме и острейшей жгучести за ветхость, за почти расколотость жизни верной его - лучшей, умнейшей и добрейшей - половины. В благостном искании добра высшего, сияющего истиной и красой, как допустил он порчу жизни обыкновенной до такой исхудалой худости? Пока карабкался ввысь, обливаясь потом застящим глаза, собирая силы и волю в каждый следующий шаг в неизвестность, было не до быта, не до измерений твоего пытания терпения близких. Сегодня ты был Там, дышал полной грудью в гармоничном ритме с животворящим Единым, сегодня ты начал вещать самым близким-родным об чуде великом, чтобы причастить, наделить их наконец-то обретенным счастьем и... Как предвидел Платон, душа благая упала с неба, над истину познавшим насмеялись, чуть крепко не избив, узники темных пещер, скажем мягче, жители трясин суеты, к ней приспособившиеся и ее сделавшие единственной меркой (в разумении их - мерищей) всего и вся. Дороги несчастные прагматики, преуспевающие и не очень, простофилям. Особенно если делают вид, что верят в заоблачную мечту и хотят, хотят сами убедиться - по-своему, на лад житейский и манер бытовой - есть ли она то сокровище прибыльное? не былина ли поврежденным умом из-мышленная?
Говоря философским языком, в диалоге старика и старухи было установлено тождество бытия и мышления; предмет познания и его результат - идея - совпали в истине. Совпали и раздвоились на истину созерцательно-теоретическую и практическую, небесную и земную, потустороннюю и посюстороннюю. В этом различении двойняшки не остались нейтрально-пассивные друг к другу: отталкиванию иного от себя соответствует и отталкивание себя в изоляцию от своего иного, в общем от всего как непременного условия достижения и сохранения чистого тождества, моно-лита само-тождества. Таков закон логического формализма. В жизни, напротив, близнецы ухватились друг за друга, стали оборачиваться и занимать прежнее место другого, пропитываться качествами, заботами иного как своего, т.е. как друга в одном общем целом. В танце-борьбе обращений мест, позиций со-узников, их превращений-переворотов через голову ("ударился герой оземь и обернулся волком серым") и схождения со своего ума за достоянием ума другого-друга рождается новая история, начинается новый отрезок, этап в жизни героев, иные правила их связи в семье. Роли и место в драме преображаются.
Старуха поверила в мечту небесную, старик проникся заботами о пользе повседневной-земной. Верх, пусть по-верхностный, в указании задач очередных полностью закрепляется за практическим разумом, исполнение же за стариком. Связав должное с сущим в одно, созерцательный теоретик мечтатель стал истовым утопистом. Переродился, чтобы сказку сделать былью. За-пределье в услужении перед прагматикой, в услужении беспрекословном, осознанном и поначалу не без энтузиазма, а еще более не без острого чувства вины перед суженой.
"Вот пошел он к синему морю;
Видит, - море слегка разыгралось".
Почему разыгралось "море" (забудем ненадолго, что слегка)? Да потому, что случай был исчерпан, встреча старика и рыбки завершилась полным удовлетворением сторон, разошлись по добровольному согласию каждого. Совет да любовь взаимно установлены по меркам возможных желаний сторон. О возобновлении, продолжении встреч - ни слова. По всем канонам свободно-договорного права повторная "сделка" была вовсе не обязательна. Не исключалась, конечно, если бы открывала выгодные, прибыльные возможности своим агентам. Здесь же была "стороной" Сама Рыбка. Ловил ее рыбак ровно тридцать лет и три года, а теперь на дню нужно второй раз повстречать. Да не мечтателю чистому, а служителю пользы.
...Вот идет старик к морю... В тяжких раздумьях, в сомненьях: пройти весь до финала путь старухи ради и себя во прахе? иль ворочаться с таком под град издевок и насмешек, злых и колких, в ветхую землянку? Еще глубже затаить мечты свершенье однократное или менять ее пытаться на прибыток?
Но мечта не только необходима, мечта неизбежна, в вольной любви своей к избраннику. Неотступно следует с ним, водительствует его в миру, пока блюдет он заповедь живую не-бес. Без-бесности кто знает тайну? Кто не срывается со свода совершенной чистоты добра? Никто, пожалуй. Но кое-что подмечено счастливцами, вкусившими с ней радость встречи. Привязывать ее, просить о чем другом, кромя ее, не вздумай сам, не вздумай сразу. Спугнешь, навек погубишь, тень из Аида не вернешь всей славою земной (и огненной? и воздушной?). Отпусти на волю, любуйся на просторе покуда не истает вдалеке, толь в сердце, ставшем вдруг глубоким. Молила рыбка отпустить ее за выкуп - то испытание - загадка на простодушность, на простофильность. Попробуй Рыбку закажи? Ужель Она не обернется вмиг в то, что корытолюбцу никаким стяжаньем недоступно. Преследуешь? Напорист, упрям, угрюм, циничен? - отплатит строго по неправедным трудам. Аз воздам.
Старик не знал затей высокого искусства, был близок совершенству простотой. Гоним бичом вины к границе моря. Пришел, увидел - разыгралось синее, знать плохо дело, но делать надо, некуда деваться. Стал кликать золотую рыбку. Вновь свершилося чудо, величавее первого: без невода рыбка явилась, по зову, наперед предложила услугу, словно друг. Иль всегдашний должник перед слабым Сильнейший - без расписок, без счетов оборотов "за" и "против"?
В старике вперед вышел мечтатель, но глядящий с вершин на низовье, об ухабах болящий в дланях всесильных, ровных и теплых. С поклоном просил о милости он у государыни, рыбка вняла этой просьбе-молитве. Самое нужное дело корыто - крепость быту вернет, мир установит в семье, обновит их с-упружество радостью звонкой воспоминаний о младости-свадьбе.
Исполненье желаний в чем-то опаснее их неисполнения. Убедилась старуха: прав простофиля! В кой-то раз (первый, конечно) сподобился справить разумно доброе дело. Как? - И знать не хочу; рыбка ли, черт подсобляет, надо ковать свое счастье, выжать все, что возможно. И практическая жилка вздулась, в ход пошли приемы, увенчанные первым успехом. За избу именован старик простофилею раз, дурачиною трижды. Такова весомость очередной корысти старухи. В ответ море синее помутилось, а старик величал жену не своею старухой, как в первую просьбу, а сварливою бабой. Знала рыбка не хуже поэта XX века, что бьется любовная лодка о быт вдребезги, не хуже писателя знала, что портит хороших людей жилищный вопрос. Получила чета избу, краше, удобней, прочней трудно придумать.
От щедрот старуху счастье не сперло, а расперло. Буйно стяжательство стало. Понесло ее выше того, что по роду ей писано Паркой. В миг заброшена пряжа, витье оберега забыто. В кувырке из крестьянок в дворянки - столбовые, чего мелочиться! Старик оценен прямым простофилей, дурачиной и вновь простофилей.
Все гениальное - просто, да не все из простот гениальны. Где тут прямота поместилась и сколько, читатель, я буду думать и крепко.
Из неспокойного моря выплыла рыбка, старик перевел сварливую бабу в пущий ранг - чин вздуренья. Не мог и мечтать о подобном мечтатель. Только жизнь ведь богаче, в ней случай играет так, что не снилось всем мудрецам. Терем встретил высокий худородного, нищего деда. Быстро слилась с новой ролью его - его ли? - половина, словно с рожденья дворянской закваской владела, не простой - столбовою. Бьет без устали Прима слуг усердных, за чупрун их таскает тяжелой рукою крестьянской неугомонная баба. Маху дал в простоватости старик, о себе напомнил распалившейся в дури старухе. Обратился не к ровне и низвергнут был из родни.
"Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна".
На него прикрикнула старуха,
На конюшне служить его послала".
На конюшне почетная служба, за коня и полцарства давали. Да рыбак не забудет о море, хоть в тереме в холе, там - соленое горе.
Чрез неделю, другую дурь вновь испеченной дворянки замахнулась на умопомрачительную, рекордную высоту. Вот это темпы роста, вот это прыжки со "столбом". Стоеросовый Шест бы сломался. И старик воспротивился. Слуга рядит о желаньи дворянки столбовой стать царицей вольною? Редко такое бывает, обычно царь-государь берет замуж, то бишь на службу - рожденье наследника: "я б для батюшки царя родила богатыря". А тут без повелителя мужа, без справления царицы призвания! Раз - и аз - царевна, волей-вольная! Стал в испуге перечить старик, взмолился, перепутав места и суть обращенья. Укоряя взывал не к дворянке, а к бабе по жизни рыбачьей известной тридцать лет и три года, дурь посчитал беленою, ядом смертельным. И тут же свел невозможность своей старухи управлять государством к неумению справить обряд, обрести величества облик. Эх, простачок, простачок, прощее простоватости. Нет имиджа такого, который бы вмиг ни переняла жена.
Что по крови дворянка она столбовая, а худою крестьянкой была по несчастью, по его... Нет слов! Слов не тратят рожденные в знати и силе в объясненьях и спорах с худыми безумцами. Всю осерженность сердца вложила в пудовую ручку дворянка, оплеухою долго звенящей воротила слугу из забвенья на место. Мужик смеет служить, мне ли ему прекословить? Поневоле, а лучше по чести исполнить добротно все хотимое волею знатной, при-чинной.
Взваленный долг службы превратил старика в старичка, море синее - в почернелое. Желанье дворянки именовано бунтом. Знал-не знал простофиля, но угадал: в котле бунта рождаются вольными царицами крестьянки-дворянки.
Сделал душеньку царицей грозной, в ноги кланялся и здравия желал будто все еще соизмеримы прах и юдоль и воздушна Солнца даль. Не взглянула, гнать велела. Чтоб забыть о своем произрастаньи, чтоб садовник своей тенью, своим потом и своей землей навозной не изгадил процветанье всех цветов царицы Розы.
Затолкать взашей - дело боярское да дворянское, изрубить топорами - стражи сласть, - такова у вольной царицы исполнительная крепкая власть. А народ молчал? Переживал сочувственно? Насмеялся над старым невежей, согласился, что все поделом, по уму. Остерег наперед дурачину: не садись в сани не свои, тем более летом. Ах, как право большинство. Браво! Браво!
Только севший в сани летом, пусть чужие, может ехать и не хочет? Их к зиме готовить начал?
Неизвестно ничего о герое, пока дурь в царстве вольном кипела и бучилась в отведенных естеством пределах, правда, в экстремальных точках, беспредельных, чуждых по меркам сонливой обыденщины. Где наша ни пропадала? Хочу быть владычицей морскою! Догоним и перегоним Зевеса! Молодчина, истинно истовая мечтательница. Ясно, что Окиян-море не выдержит двоих, посему обязана (коль первое желание всурьез и навсегда) рыбка служить у меня на посылках. А почему бы и нет? Просто-таки прямым простофилям, невежам-дурачинам кажется сие дурью в невозможной степени. Мы люди с жилкой практической, хваткой прагматической (перво-наперво чужими руками жар сгребающие, на чужом горбе удобно приросшие) мы не сомневаемся в успехе. Раз рыбка служила нам, нам и только нам посредством старика (ему ломаного гроша не перепало от нее, одни шишки), то почему бы не послужить ей светлости нашей напрямую? В безграничности ее милости мы не сомневаемся, на силу ее волшебную не претендуем, только на дары - вполне, вполне разумные и ей не обременительные. Так что все по закону