Оглавление
Сказка детства	
Пропасти чистой высоты	
Праща любви	
Прощения	
Девять лет спустя	
Герой хоть куда	
На пороге	


Из искр удивления тайнами очевидного, привычно знаемого, но скудно познанного и скупо переживаемого, рождается и живет огонь человеческого знания.
Самой удивительной тайной является человек, дар его созидания, гений творчества космического блага.
Пробудить в русских людях способности удивления и созидания, впитанные каждым с детства, лучше всего в диалоге с А.С.Пушкиным, в чтении-вслушивании произведений его души живой в заветной лире.
Сказка детства
Какой же русский не любит сказок Пушкина?! Их знают с детства и помнят всю жизнь, с ними спешат познакомить родители, бабушки и дедушки своих детей, внуков и правнуков. Этот дар детства всегда с нами.
Спроси нежданно-негаданно о чем сказка, например, о рыбке золотой? Тебе ответят тут же, ответят правильно - с большими или меньшими деталями. Почти все уверенно заявят, что сказка о жадности старухи: прожив долгие годы в крайней бедности, она получила благодаря удачному улову старика возможность удовлетворять наилучшим образом все свои желания - и самые необходимые житейские и самые престижные, лишь царицы вольной доступные, светлости ее при-гожие. Быстро, слишком быстро сменив ветхую лачужку на дивные хоромы дворца царского, "новая русская" не удержалась в пределах дозволенного естеством, природой - стихийно-космической и человеческой - и запросила невозможного. И результат был горек и печален: прежнее разбитое корыто. Ныне б не было ни землянки, ни берега, ни моря, ни старика со старухой: глобальная катастрофа, планетарное уничтожение жизни, явившееся из благих желаний, в коих скрыто невозможное.
Мораль ясна: не будь жадным, не зарывайся в невозможное. Без труда не вылавливай рыбок из пруда, нет без него радости и отдохновения в удовольствии, смирения коней сих борзых.
Приблизительно такой урок выносят красные девицы и добры молодцы из замечательной сказки Александра Сергеевича. Дай бог, чтобы они следовали заветам народной мудрости, столь же замечательно, как он ее выпестовал в языке (русском).
Что еще сказать? Вроде бы все. И что-то не отпускает, манит, плещет и играет, как рыбка золотая в Окиян-море, кличет в шуме волн каким-то тайным, глубоким смыслом. Вновь вчитываешься в текст, упиваешься наслаждением каждой фразы, строем общего замысла, динамикой повествования, акцентируешь некоторые черты и детали. - Так я не сразу усмотрел противоречия между приведенной выше пословицей и обжорством желаний героини.
Старик ловил в необъятном, за так, кроме шишек, море, старуха же вовсе не ловила; конечно, она помогала рыбачить мужу (кстати , Пушкин не называет героя "мужем", но лишь стариком; а старуху как? - посмотреть), занимаясь своими делами по дому, но чем "круче" взлетали ее все более распаляемые гордыней мечты, тем меньше она заслуживала вознаграждения; а уж в последний раз и вовсе не стоило исполнять ее явно безумный каприз. Что было бы если старик не пошел? Лишился бы жизни но ради блага царствующей вольно жены? Иль страну стоило освободить от проклятой, совсем рехнувшейся бабы, ткнув в неисполнимость ее последнего (по счету) желания?
Подобные суждения способствуют укрупненному рассмотрению отдельных моментов и линий сказки и вместе с тем без путеводного клубочка уводят в сторону от ее целостного восприятия. Правда, и тут не без резона: россыпи догадок как бы начинают новую историю, отличную от этой. Неуступчивость в поисках спрятанного смысла известного приносит первую находку - осознание того, что есть тайны очевидные, но есть и тайны очевидности. Здесь возможность начала удивления повседневным. Выученное наизусть, но твердившее о далеком, вроде начинает приближаться в перспективе сказа о тебе, о неизбывной были всех и каждого.
И снова закидываешь невод в волнующую(ся) тайну золотой рыбки. И снова вытаскиваешь то тину, то траву морскую, то пустоту, то живность какую - ведь и есть что-то надо, чтобы жить дни и годы. Но нет разгадки. И ворчишь, и серчаешь на себя, и в гневе мятёшься на скудость свою и убогость талантов, сил и умений. Вдруг чуешь нутром: поднимается, липко облегает и засасывает унылость, шипит сомненье злое: "да есть ли вообще загадка?"
Есть, есть - сопротивление в руинах, катакомбах: держи удар. "Не быть не может? Пусть есть. Да стоит ли распинаться в муках крестных, коль нет прибытка от разгадки? Призрак, мизер". С усмешкою кривою циник говорит. - "Миг жизни краток. Лови все враз, с икоркою очень даже смачно..." В ответ... Его, быть может, наглость пробудила, а может долг перед собой за трату-порчу понапрасну скольких лет? Иль распознание в довольстве поросячьем старухи жлобной нашей? В ответ выходишь снова на границу суши с морем. Она свежа. Она все та же в непожести игры с собой и тобой, все так же чертит и стирает линию судьбы, в которой скрыт - абсурдна вера - не только опыт, сын ошибок трудных, зигзаг удачи, случай - бог-изобретатель.
С начала, все с начала. Нет, нет - с начал начала: с названья сказки до того, как "Жил" начнет ее движение. "Сказка о рыбаке и рыбке". Стой. Замри. Отверзни очи сердца и ума. Именно имя имённо. Ужель свершилось? Поверить не могу. Как громом поражен. Как просто ларчик открывался. Оторопел от удивленья. Оно меня не покидает, напротив, полнится восторгом чудным. Все гениальное так просто и живо так! И тайна очевидна, тайность тает в слове верном, одном-единственном, к месту и ко времени сказавшем о сути дела. Мощь собрана и созиданье закипает.
Наверняка, ты догадался, любознательный читатель. Рад, что моя подсказка избавила тебя, хотя бы отчасти, от мучительных терзаний. По правде, после найденной разгадки уже не так жалею я о тягостных тревогах, о блужданьях и приключениях ума: мука перемололась, испеклась и хлеба черного краюха сладка не так была мне без соли. Я им с тобой от сердца поделюсь, вкушай. Предложись что-нибудь свое - приму с благодарением угощенье друга. Всем в истине высокой хватит места и нету там неравных званий, нет обид меж теми, кто ранее пришел, кто попозжее. По-мощь - мощи корень жизни древа. Желанье было б с рыбкой говорить.
Начнем с вывода. В названьи сказки нет старухи, ее выводим из героев главных. Она, коль имя славит вещь, утица яркая, да утка подсадная. Всех завлекать от мала до велика ее задача, вести и к сути подвести... И точно подвести. Тебя, тебя, мой друг читатель, всех сколь угодно многих мимо сути провести, кто заглядится на нее, и завести удачно в свой тупичок - в землянку, избу, терем иль дворец, но в общем - к корыту.
Дальше - больше: нет в имени именья - упоминанья, что рыбка непростая - золотая. Чешуя любой живой рыбки отливает, если не золотом, то золотистым серебром. Убрав прилагательное, которое неразрывно срастется с существительным после первого же прочтения сказки, Александр Сергеевич, вероятно, хотел неявно и ненавязчиво подчеркнуть, что не все что блестит, то золото. Или лучше: есть золото простое, "самоварное", а есть непростое, чудесное. Драгоценность главной героини отнюдь не в чешуе. Среди несметных полчищ немых рыб наша - одна говорящая. Современные ученые, ихтиологи, установили, что рыбы разговаривают между собой. Это не колеблет нимало правду сказа, но лишь подчеркивает ее с научной точки зрения. Те говорят на своем, рыбьем языке. Наша же рыбка владеет языком человеческим, всемирным. Поэтому она не только владычица морская, но и суши повелительница. (Не исключено, что в золоте ее укрощен огонь, а коль речет она речи мудрые, то и воздух, смерть несущий ее морским подданным, ей подвластен. Тогда Она - Царица всех четырех стихий, Сильнее самого Зевса! Ибо громовержец и молниеметатель не мог жениться как раз на морской богине, чтобы не родился от сей страсти сын, его превосходящий по силе, более заслуживающий трон олимпийский, чем самый мощный и грозный в справедливости Царь богов и людей. Что для волнующегося с незапамятных, с исконных времен Окиян-моря удар грома и молнии? - Ничто. Сколь бы яростно и бесчисленно ни летели в него перуны с неба, разрушающие горы, испепеляющие дубы, волны проглотят их с легким шипеньем и вновь будут играться с собой, как и прежде, без всякой цели, кроме наслаждения от вечного танца вприсядку.
Маленькая рыбка - сердце самой Природы, золото ее вечно здравой жизни.
А что же рыбак? Чем этот старик заслужил то, что поэт и мудрец сделал его главным героем, поставил в имени сказки (конечно, только на время действий в ней) впереди самой златой рыбки?
Читаем внимательно, т.е. внимаем, имаем с чувством, с толком, с расстановкой. Один раз под моим водительством, а потом каждый своим разумением, дотошностью, кругозором, спорами, но - страшно хочется - с ощущением роста культурного озолочения.
"Жил старик со своею старухой..." - Не жили-были вместе, наравных-заодно, но старик вначале, впереди, а после, за ним его - пока! - старуха. Кто пролетает махом над первою строкой, кто бегло название сказки просматривает, бежит в предельных торопях от смысла имени, тот будет всю жизнь считать заглавным действующим лицом старуху. Т.е. попадет в ту самую жирную поруху, неотличимую от прорухи нечувствием чудес.
"У самого синего моря"; Место, указываемое Пушкиным, это - граница земли и моря, Фауст и Мефистофель отсутствуют. Пустынно. Граница, подвижная в приливах и отливах. На суше такая только у Ноздрева, взахлеб врущего о необъятности своих имений, прямо при зяте Мижуеве. Раздувающиеся границы, как ноздри воздух, жадно хватают все подряд. Сам обладатель носа не бежит, а стоит, сумбурно, с жаром жестикулирует, как ветряная мельница...
Граница описана Александр Сергеевичем с одной стороны - стало быть, с главной. О земле здесь прямо ни слова, зато в следующей строке - по ветхости избушки - можно заключить, что она не особо благосклонно одаривает чету, скорее суша, сухость бедности, чем кормилица хотя бы самого необходимого достатка; о зажиточности, тем более дородности и величавости Домостроя ни звука. Кормит море. Но интересно, что Пушкин подчеркивает не это и не то, что стихия сия вольна и в своевольности опасна. Поэт выделяет море цветом - синим цветом, цветом мечты. Небо, темно-синее в алмазных звездах ночью, золотисто-голубое днем солнечным, зорями озаряемое утром и вечером, - небо - тоже мечта. Причем, мечта не меньшая, чем море, а более едино-сводная и высокая, да и в разнообразии и смене цветового богатства более соответствующая человеку как микрокосмосу. Стихо-творец выбирает в этот раз море. Оно ближе земному, ровня ему, обе стихии- дольнее в мире. Море объемится не воспарением ввысь заоблачную, солнечно-звездную, но глубью, сгущаемой в тайну неведомую, опасную. Море - жизнь рыбака, самое синее, самая глубинная мечта его. Жизнь и мечта - одно, в едином дыхании бьющееся сердце природы, стихийной и человеческой. И первее всего человек, ловец мечты в Окиян-море.
"Они жили в ветхой землянке...". В житейско-бытовом плане старик и старуха вместе: они (ср. первую строку). Результат их усилий - а большая часть жизни и, по мудрости народной, ее лучшая часть, позади - ветхая бедность. Надежда на исправление положения по здравому уму в старости седой напрасна.
Остановимся на домохозяйской стороне подробней. По обычаю тех (всех пока) времен держался этот "базис" жизни в женских руках, натруженных, терпеливых, чутких. И теплых, ласковых. Старуха пряла пряжу. Пряла с девичества. Из другой сказки Александра Сергеевича известно, что это второе из трех основных занятий девиц-жен. Первое - готовить пищу, быть искусной поварихой. Творение растет из варенья. Через желудок, чревоугождение лежит путь к завоеванию мужской половины: ублажи потроха и сердце забирай. Да и мир честной любит пир горой. Признаем честно, старик как добытчик оказался, мягко говоря, мало пригоден для смачной жизни, Николаю Васильевичу Гоголю туго бы пришлось за столом сей старосветской, но не помещичьей четы. И место на житье старик выбрал не с тучной землей, не с лесами, богатыми ловом, грибами, ягодами. И в море ловил из года в год столько, что едва-едва сводили они концы с концами с женой. Где уж пиры закатывать, народ веселить застольем разгульным. Видно и землянку отрыл герой на отшибе от людей, чтоб не мешали, не мутили повседней суетой его мечту душевную, не баламутили корыстно-коммерческим ловом приволье самого синего моря.
Не сложилось у них и с детьми. Это третье занятье-мечту Пушкин считал главным, царским призванием прекрасной половины рода людского. Ради него царь Салтан нарушил традицию выдавать девиц замуж по старшинству, высватал у матери младшую дочь, мечтавшую о рождении богатыря. И хотя старался Салтан загладить свое пре-ступление обычая, поселил во дворце сестриц с матерью, наделил каждую из девиц главенством в любимом занятии, все же без приключений и злоключений любимых и чада их не обошлось. Царь поступил в конечном счете правильно (по-русски! взял в жену одну, а не создал гарем по-салтански), история кончилась добром, прощением и всеобщим примирением. Однако вернемся из палат в нашу землянку. Бездетным старикам подмоги ждать было неоткуда, некому было скрасить их старость. Кто виноват в бесплодии? Бог знает. Но если - подчеркиваю, что не настаиваю, что предположение сугубо условно - если подобное порождает подобное, то виноват старик. Справных много, без числа женщин, девиц и жен, хороших и достойных своего призвания, ис-полняющих его длением жизни людской в ново-рождении человеков. Честь им и слава! В таинстве сем им без подмоги мужей не обойтись. Так что, скорее, муженек оплошал. Уж больно особенный, особливо-исключительный он был. Видно, как увидел в первый раз море, так и прикипел к его волнующим глубинам беспамятно, так и поплыло все остальное, как во сне. Прямо по Платону, сон на яву, виденье сильней и ярче всех остальных явлений.
И встреча с молодухой, ладной раскрасавицей, свадьба праздничная и уезд молодых на брег пустынный - все как бы с ним, на самом-самом деле для других, в их восприятии, но не для последних глубин сердца молодецкого. И он в корыте, тогда еще новехоньком, целом, всем миром дареном на свадьбу, видел корабль, птицу-синицу, что море зажгла мечтою. Диво, сотворенное умом и руками человека для сердечного общения с самой синей стихией. Диво и дева, живи и радуйся!
Лада зоркими глазами высмотрела, бойко, но, как положено, стыдливой краской румянясь, высватала-согласилась. Выбрала себе удальца по едва заметным, но ей вмиг бросившимся в глаза и принятым сердцем навек при-метам. Метель вешняя, бело-розовая среди сочно зеленого. Странность пред-мета и выделила его средь иных ухажеров. Бывают странные сближенья. То, что особенность исключительная, из всякого ряда вон вышедшая девица не знала. Или знала, но смысл в нее не тот, а свой желаемый вкладывала: дескать на пустоте, вдали от обжитого мира, где начальников законных воз и малая тележка, там, где море открывает всеземные просторы, суженый ее станет основателем прекрасного, доселе невиданного мира, и прародителем его справедливой и милостивой династии. Может и скромнее были упования, может и не было ничего, кроме сердечной привязанности (всем такое "ничего"!) к мужу, но верная долгу последовала пава за ним, как нитка за иголкой. Долг свой справляла честно: варила, что муж приносил, корыто, стирая, не жалела, пряла - одежду-оберег, покров себе и мужу, да правила невод ему, коль жили они одиноко, все более от мира в отрыве и забытьи.
Так иль не так - умолчал Александр Сергеевич, да в другой раз и сам привру по иному - но прошло "ровно тридцать лет и три года". Ожидания притупились, повседневность износилась до невосполнимой дряхлости, только все резвее соки и силы жизни уходят, не морем волнуются неустанно, как вначале, не смиряются с неудач каменьями, а точат их, хотят именно под лежачий камень затечь и унести его в вихре водоворота, как былинку. Течет и течет, иссякаясь за мигом миг. Невозвратимо: уходим, уходим, уносим...
И в этой дреме не проморгать бы, не проспать бы даты 33. Она собыйна, в ней кульминация полнения того, что предначертано осуществить. Вершина, с коей не спускаться бы как можно доле, безтеневое зенитное Солнце жизни. Возраст Христа, его проповедей и победы над смертью. Встал на ноги в лета свои Муромец Илья.
А старик пошел на море, как обычно, как все годы своей нелегкой рыбачьей доли. И села за пряжу старуха, вытягивая нить судьбы, чтобы сплести из них полотно оберега, покров жизни для всей своей родни, хоть и было-то ее всего два человека. Как нить тянулась, молчала или пела стара - то ведомо Парке - она повседневности скучной тучный дала поворот. Нет не заметил понурый рыбак, что на утреннем небе всходила его звезда. (В здравом уме можно лишь рассмеяться от переклички английского имени "star" и русского "стар-ость, -ик, -уха". Звезда старости на зорьке утренней - взбредет же в голову. Для поэта же такое нередкость: "дни поздней осени бранят обыкновенно...". И т.д. и т.п. В духе просвещенья гений - парадоксов друг.)
Раз и два он невод закинул и обрел ненужную тину и морскую траву... От них долго и терпеливо чистил он сети. Устал. Не было силушки. Где ты удаль былинная, молодецкая, позволявшая играючи закидывать невод по 33 раза на дню? Хотел идти домой да хорошо обмер на время бессильный сдвинуться с места. Как вернуться пустым, не тетка ведь голод. Откуда что взялось? - ни сам, ни кто не знает, но вновь, в третий раз забросил он снасть. "Пришел невод с одною рыбкой...". Первый проблеск ее обрадовал старика, наконец-то удача - рыбины хватит на обед и на ужин. Иль она не одна, за нею другие? Не такие большие как у Ноздрева в пруде, но множество меньших, реальных. Нет. Увы, одна-одинешенька рыбка, для обеда мала, даже ужин с нее не сварганишь. Ни ухи, ни поджарки - поделом тебе, рыбачишка дырявый. Так, ругая себя беспросветно, вынимал старик рыбку из сети. С досады великой и горькой не признал он с первого взгляда, что сбылось, что случилось, что сталось... Ну, конечно, блестит чешуей, присмотрись - и отлив необычный, златой, но сколь уж раз казалось сбывалась мечта, сколь рыбин и рыбищ гляделись славней и дородней... Эта малая мало похожа на ту, что таить должно было самое синее море.
Вдруг (лучший друг искателей) пробила старика молния всех 33 прожитых в одном желании-месте лет. Непростая простота нечаянно и как бы помимо целеустремленной воли обретенной малости, неказистой на вид рыбки. Как "самоварное золото" она - рыбешка, сикилявка, годная разве что коту когда не одна. Но она-то золото живой, порождающей в добре, красе и истине простоты, гений при-родной гармонии. В единение с такой неслыханной простотой впасть хоть разок, хоть на миг - вот счастье, вот права каждого мастерового человека. Старик наш пережил преображенье. Практически-прагматические счеты жизни канули в ничто. Просиянный радостно он любовался Рыбкой. Ни времени, ни пространства, ни тягот быта, ни трагедии смерти... Музыка радужного молчания переполняла вечность живого бытия.
"Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
"Отпусти ты, старче, меня в море!
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь".
Мечта заговорила, ожила. Стала гораздо больше, чем ожидал от нее в самых дерзновенных, самых фантастических грезах.
"Удивился старик. Испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года
И не слыхивал, чтоб рыба говорила".
В предложении рыбки о неограниченном в желаниях откупе не только раскрытие ее всемогущества, но и испытание. Испытание в самой несоизмеримости дара прямого сердечного единения с Природой и выражением этого чуда в житейско-бытовых нуждах. Как бы необходимы ни были они (голод, холод, жажда и т.д.), как бы обширно и высоко ни поднимались они в земной стати, включая вольность царскую, - невозможно совместить одно с другим в количественных эквивалентах. Старик, вероятно, никогда не знал ученую формулу о том, что целое больше своих частей, несводимо к ним (или, осторожнее выражаясь, они не совпадают прямо и непосредственно, недвижимо-нерушимо между собой). Если бы и знал назубок, вряд ли бы вспомнил внятно эту научную истину. Старче мудр житейски, еще более осиян опытом поиска и встречи с мечтой, поэтому безошибочно и ср