связал с той или иной цифирью? 18 - юный возраст, жизни цвет. Полтора от первой полноты - 12. Слетает самый первый, нежный цвет самостоянья. Не так красив на вид, но очень важный год - завязки взрослой жизни срок. Побита завязь может изморозью быть, зачервоточить может. Созревший очень рано гений Михаила Юрьевича Лермонтова поведал много нам о тревогах и опасностях поры между цветеньем и плодоношеньем. 18 - три 6, сокрытый зверь, готовый пересилить троек шесть. Сальери, сколь лет ему? Других опор для рассуждений нет. Но если погадать, пока вернется Моцарт, скорее, просится на свет удвоенное 18 - лет 36. Тогда, впервые с детства, Сальери сердце молодое любовь пронзила взором Изора хохотушка. Неопытный совсем в делах амурных, случайно вышедший из заточенья монастыря искусств на лоно расцветающей природы подмастерье сообразил (или сердце, нюх, инстинкт вдруг в полный голос о себе напомнивший?), что Изора сыпет смехом для него, что лучшей половины не сыскать. Когда б домашних кругом, когда бы дольней стезей мирской Сальери выбрал путь свой... Как он страдал в жару холодном, как жало выдирал и прелесть высосал, как гной, из раны, как, инвалидом став душой, учился выглядеть вполне и с блеском и многое еще, что горечью саднит, - об не узнает свет.
Его отказ - ее уж нет. Из дальних стран письмо, так три-четыре фразы... Он сжег его, письмо любви, среди своих творений неудачных. Но дар ее последний сохранил... Не трусом был Сальери, обет возлюбленной он дал соединить навек их тени, когда в музыке сумеет передать он частицу, былинку их неувенчанной любви. И вот сегодня... Моцарт... гуляка праздный, безделицей безумца... Без восхищения, заботясь о слепом кривляке... Он исполнил клятву, так, как никто бы не исполнил из жрецов. И восхотел покушать. Тебе он подарил, Изора, песнь любви, ему твой дар последний я отдаю. Обида глубока, жизнь мало я люблю.
Осьмнадцать лет я медлил, ныне знаю - 36 не 12 троекратно, а 18 сшибленное дважды.
"Все медлил я.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары..." восторга, вдохновенья в творческой ночи и наслаждение великим созиданьем друга. Иль, мнил я, злейшему врагу за злейшую обиду, что грянет с надменной высоты, твоим отвечу даром. Я оказался прав - прав, как всегда во всем - сегодня Моцарт
"Меня восторгом дивно упоил!
Теперь -пора! Заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы".
Уф! Занавес! Скорей на волю, что Каин там! Дар любви не талисман, а яд, не для себя - сей смерти нисколько недостоин! - для друга, для гения, которого не отличаешь ты от Бога. Как точен мысли ход, за исключеньем последнего отождествленья (без противоречий нет тожеству убийства оправдательной опоры, нет фокуса соскока и переодеванья).
Сердце рвется. Нет валерьянки. Как успокоиться? Заняться счетом, по пифагорейскому совету. Пересчитать Сальери, исцелится гармониею целых чисел? Не лезет в голову иного, почему? А, был Пушкин суеверен. Может не случайно, автобиографично осьмнадцать для него. Ну, да он вышел из Лицея, жизнь вольная волной окатила и заметалась, понеслась... Ужель призрак любви потаенной тогда ему явился в первый жуткий раз? Мощь жизни хрупкой, беззащитной предстала пред секирой внезапной смерти. Иль память всколыхнула славный, грозою полный год 12 (писалась драма осенью 1830 г.), когда лицейские мальчишки - не трусы, а богатыри! - завидали уходящим на брань полкам? Как они жалели, что им не 18 лет, иль около того! Хандра Евгения, не ринувшегося в бой, чуждей чужды лицейским братьям. Иль гадалки предсказанье ожило: из-за жены под крылами смерти окажется поэт в 36 (?) лет?. Жених недавно получил письмо: без приданого согласна Мадонна замуж за него. Карс взят! Боязни нет следа, летает листьями златыми вдохновенье.
Все это очень интересно, дивно. Но требует проверки долгой и в сторону не в ту ведет. Что за бесы кружат меня? ведь я о Моцарте хотел узнать побольше. А вновь на авансцене Сальери соло. Нежданно так раскрылся, правда: И он любил и был любим. Встав перед выбором тяжелым любви он предпочел музыку, в дар получив "прощай" и яд, на свете задержался, чтоб увековечить свою Изору. Кто б без музыки ей посвященной великим Мастером узнал о божестве, что так бесхитростно в душе ее жило? что сердце чистое о радость так разбилось и в Лету кануло? Кто скажет, кроме С.? скажите кто?
Моцарт! Но он ее и знать не знал! И всем он близок, всем родня в печали, радостях, сомненьях. Как мучишь Моцарт ты меня своей волшебной тайной. Искусала в кровь... Зудящий рой комарих. Что жук я им , который их мухачей сволок в им недоступный уголок? Иль скоморох, живая кукла для забавы? Впрочем, кровопусканье успокоило без валерьяны. Знак не случайный ли природы? Уж не готов ли я внимать приметам, языкам любого рода? - не знаю. Но истину готов рождать. Во всяком случае, как мог, духом укрепился, смерть снова пережить Моцарта от Сальери. А смысла, признаюсь, не ведаю.
На сцену II , в трактир Льва Золотого. По сравненью с первой сценой во второй Моцарт говорит гораздо больше. Как и насколько он раскрывает душу, что может другу он поведать?
Обед хороший, славное вино, участье друга - "гуляка праздный" пасмурен, расстроен, хотя признаться в этом не спешит, хандрой своей наделить не хочет другого. Зато уверившись не в этикетном соучастьи того, кто может муки сердца распознать, предельно откровенен, доверчив, нараспашку. Его тревожит Реквием. Не чей-то, свой. Виденье гробовое, миг мрака среди веселия и счастья молодого отныне тенью черной, неотступной и сочной в солнечные дни "озаряет голову безумца". Мой Реквием. Музыка Смерть преображает в по-бедное дыханье жизни бедной временем, чтоб с Вечностью сродниться. "О Моцарт, Моцарт! Мучительно завидую тебе".
Давно ль тревога почернела?
Недели три. Три срока дней Творенья. Давно. (Тут в мистике цифири надолго можно заиграться, но дальше, дальше поскорей, иначе до смерти защемит обод чувства). Щемит распятье щедро, стало быть Россия?!
Странно, помимо воли и без хозяина желанья, навалилась неотвязная напасть. Не сказывал тебе я этот случай? Так слушай. Тогда домой пришел я поздно (Сын блудный, или Одиссей?).
"Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне?"
Да, Моцарт, ты - не аналитик. Язык же твой сболтнул без ведома сознанья, о чем ты думал день целый до поздна, бродя по шумным града стогнам. Согнула, сгорбила тебя о смерти мысль живая, не Кай вобще, а все и каждый смертен и я уже почти что на черте, незримой и нежданной чертовой косе улыбчивой Старухи. Всех нас Она переживет.
Не приходил ко мне приятель - сказал ты, а молвил "за-ходил за мною кто-то". Яснее    запредельный кто-то уже не отстанет, хоронись-не хоронись На завтра повторилось все опять: зашел и не застал. Отсрочка, дел суетных морока. Но ненадолго. Не гостем ходит Тот, а как хозяин. Пронзает радости невинной самой свет.
"На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой".
Сальери поминал из детства церковь, музыку органа, забвение забав.
"Кликнули меня. Я вышел".
К барьеру. Смерть стреляет первой. Обоих промах - не конец дуэли.
"Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся"
Как слова в строку построены! "Заказал" - какого слово века? "Мне" - первое; конечно, благородства век.
И скрылся? Угнездился. И червоточит чрево жизни, рвет неразрывное. Скорей изъять. Иль только из-за денег сел он тотчас и стал обуреваемый писать?
"И с той поры за мною
Не приходил мой (!) черный человек".
Зачем идти туда, где ты давно обжился, где пишешь кровью побратима? На вид чернила. Когда кровь смертная стечет неповторимо из восторгов боли и праздности побед, тогда изыдет черный человек, тогда явится белый старец в одеянье белом и молвит взглядом "будь готов, сейчас раздастся бой твоих часов". О том Сальери не узнает. А Моцарт? Он играет, рад, что не надо расставаться с работою своей, "хоть совсем готов уж Requiem".
Он победил. И совестно признаться... В чем?
Нет побед без бед. Есть в каждом черный человек. Не каждый мог, увы, не каждый сможет, его преобразить в тот белый смерти Ангел, который позволяет тлен избежать и прах стряхнуть, души оставив лиру живому миру. Другому, по наследству, "без налога и юридических бумаг", за так передается черный человек из века в век.
Как Моцарт-Пушкин это понимал в году 1830? Побежденный, но живой, в сопротивленьи цепкий, как репейник, пиранья сладкой плоти, мой черный человек повсюду рядом, днем гонится как тень, ни днем ни ночью не дает покоя. В июле 1835 года Пушкин исповедуется перед Вечностью:
"...Я осужден на смерть и позван в суд загробный -
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит..."
Сальери напряжен струной до предела с начала второй сцены. Решимость убийства взведена до первого малейше удобного случая инкогнито. Тут разговор заводит жертва о Смерти и признается в подозрении, что черный человек Его меж сих двоих друзей, служителей высокого искусства, сидит "сам-третей" (не трет-ий). Каково услышать дивное прозренье убийце, готовому к разящему удару? Как практик истый, сухой и точный аналитик (и палач-хитрюга) Сальери переводит разговор на тему беззаботных наслаждений методой разделенья дум пустых и реалий твердых, ребячих страхов и истин взрослых и мужских. Рассей пустую думу, страх ребячий шугани! Так упрекали Гамлета в угрюмстве затяжном родные. Все смертные, и Отец, увы! - Он Гамлет, более чем я, король - чем вы, чем вместе мы.
Брату помогая, Сальери примером призывает советов мощь другого брата своего. Брат брата моего - мой брат. Смешливы оба - Бомарше и Моцарт. Вдвоем Вы славно сочинили "Тарара", я в счастье все пою один мотивчик Ваш: Ла ла ла ла!
И тут же, неотступно и все ближе и точней: а правда ль, Бомарше кого-то отравил? Сам-третей, твой Сальери и, значит мой, приятель? Принц датский признавался, что нет преступления такого, которое не мог бы свершить
Что делать припертому к стене? Сейчас за руку схватят, не шевельнешь мизинцем.
"Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого".
Смех, юмор, ирония, особенно о "я", - защита славная от преступлений. Сатирой, шаржем, эпиграммой бичуй, коль слада нет с обидою и гневом, правь живого. Убийство - обоюдоостро; сомнение малейшее, что исправим был тяжко преступивший, что не повторит боле и ценою своей жизни он кровавое деянье, мстителя заест, будь трижды в справедливости формальной и официальной он облачен. Себе он станет палачом. Не потому ли после "мышеловки" Гамлет не жалеет Клавдия, жалеет, открытого на молитве перед ним "пятой" (спиной) Отца убийцу?
Сальери, аналитик, слишком понимает тяжесть убиенного греха. Мышленьем должно виртуозным ремесло такое подкрепить и оправдать. Недаром мысль моя трудилась. Смешно, про Бомарше, придумать надо...
Хотел Сальери рассмеяться, шампанского бутылку откупоривая, да в горле смех сухой застрял.
Ударом невзначай, касаясь мимоходом в единой точечке едва, ненароком безумец и гуляка праздный разрушил все построения серьезного ума. Нет правды на земле. Но правды нет и выше - тезис ясен, как простая гамма. Однако синтез (сразу, без антитезиса) неоспорим живительностью солнца для земли.
"Он же гений.
Как ты да я. А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?"
Рождающий самоутвержденье жизни светлой, теплой сознательно, целеустремленно, не может разрушать. Не без зла удел земной, на Солнце соз     пятна есть, но м  всеобщего, разум, дарами своей мощи не должен в услуженьи быть у Отрицанья застывшего в себе самом. Крепя его, себя он разрушает. Какой же это разум, так железка, подручная любому делу, влекомая в направлении любом.
Выстрел. Пробка взмыла, искрясь и пенясь, ливануло через край шампанское. Салют! Смеялся от души, забыв о сам-третей, Амадей. В нокаут падает Сальери:
"Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта)"
Не Изоры дар, бросается Сальери ядом сам. Все в нем шипит: "Ну, пей же". Пей яд любви в бокале дружества высоком. В нем тайное паденье из сердца излилось.
Виденье миг остановило: Гертруда пьет успехи сына с Лаэртом в поединке. Клавдий знает смертном. Чтоб мышеловка шлепнула мышонка, король заздравный кубок роковой наполнил ядом. Как брату ране освеженья племяннику любимому желает. Но пьет Гертруда, пьет Любовь, из-за которой злодейство черное так умно, скрытно затевалось. И удалось, непобедимого Гамлета-отца, старшего в роду, Клавдий победил бесшумно своими слабыми перстами. Все удалось: и трон, и королева, и царствование без войны, наполненное миром и театром. Все, кроме сына Гамлета, в безумье впавшего. Лаэрт римлянин благородный, мстящий за отца и за сестру клинком отравленным, и кубок с ядом, уставшему иль победившему бойцу, сейчас к отцу отправят сына, сольют в едину Тень их жизнь, как имена. Вдруг пьет Гертруда... О, женщины, каприз Вам имя. Какое вероломство! Все рухнуло, все сгнило, все не стоит ни черта.
Шипит шампанское узорно в жизни чаше. Чарует Моцарта. "За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьет).
...восемь. Девять, но...
Сальери Шевельнулся. А Моцарт уж вовсю играет реквием.
"Ты плачешь?"
За много лет, тяжелых и суровых, не камень в верх таща Сизифом, Сальери вниз стекал слезою: "и больно и приятно". Вначале возвращенья, еще не понимает он, что Рубикона берега разъяты ныне неисследимым Океаном. "Как будто тяжкий совершил я долг", - инерция былого. "Как будто нож целебный мне отсек Страдавший член!" - ясней скажи: всю жизнь, нарост весь после детства. Пока здоров был организм, орган невольно слезы исторгал у мальчика, переполняя душу вдохновеньем сладким высотой, полетом очищенья. "Друг Моцарт, эти слезы..." мне счастье детства возвратили. Смеялись надо мной другие дети, не понимали взрослые "слезливость" - "Не замечай их", Сальери не престало... Не до меня сейчас мне самому, последний слушатель Моцарта молит умирающего Бога: "Продолжай, спеши Еще наполнить звуками мне душу...".
В миг сей Сальери гений. "Мой Реквием"переживает. Он слился - благодатная слеза - с Моцартом.
"Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии!"
Незапно Моцарт является как реалист:
"Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству"
Век 19, 30 год. Гимназисту в Трире лет 12. Решать он будет проблему совмещенья царств необходимости и свободы, даруемой для высшего развития гармонии, индивидуальности, сокрытой в каждом. Пока 
"Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль?"
Пришел в себя Сальери: высохла слеза, звезда трепещущая пала. Он снова путник горних сумраков, вершины многие под ним. А значит... Целебно долга совершенье, проступают яды дружбы и любви. Смолк Requiem Моцарта.
"Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело; пойду засну.
Прощай же!". Прости за сумрак. Встреча нова на заре. Любезная обманность, дружества туман - "До свиданья". Где свидимся -в аду? раю? Взирать сквозь бездну будет каждый на антагониста Вечность? Правдоподобнее: смешает прах слепой в едину кучу равно творенья гения, злодейства подлеца и прочая, и прочая, коя свистала жизнь не мучаясь вопрошаньем бытия. Сим Каи не икают, каинствуют чаще не с предумышленного зла.
Один: Ты заснешь 
Надолго Моцарт. Ай, Сальери. Тебя проказник заразил, или душа бессмертна? Да ты разметан беспокойством, освистан - ни разочка мимо - хором возражений серьезности рациональной Режиссер.
Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные". Неправда!
Есть Неправда, как исключительное исключенье, в любом законе есть. Бонаротти умертвил натурщика, чтоб обессмертить в камне умирание Христа. Грош плоти, сломанной чуть ране, за вхожденье в Вечность - пустяковая цена. Жаль одного из массы безызвестных при жизни потерявших тела красоту? Неправда: добровольна жертва; это - перст указующий судьбы, прекрасному нетленному Служенье.
"или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы - и не был
Убийцею создатель Ватикана?"
Ты больше сроду не заснешь, Сальери, в мучительном бреду изредка будешь забываться от истощенья полного. Родные и друзья для твоего, как кажется им, блага тебя из пропасти вновь извлеку... и вновь... Начало ада началось.
И мне покоя не дают проделанные перечтенья. Я не продвинулся ничуть к разгадке зависти рожденья. С иным акцентом, тщательней в деталях кой каких и с бездной упущений литературоведческих и прочих кружусь, как белка в колесе. Без толка. Его крупицами находок наслаждался, пока при чтении очередном негаданно их я обретал. А в целом?
"Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я..."
Что за шутки? Кто Моцартом назвал того, кто слуха не имеет? кто в двух нотах трех меньше раз почти что не фальшивит? Изобразить Сальери из себя кто смел? Кто знает?
На оклик обернуся... глазам, ушам, всем потрохам своим не верю... Пушкин хохотал! Так добродушно заливался! Смущенье одолев, я принял угощенье: вдвоем мы хохотали от души. Устали наконец. Стирая слезы (жаль не сохранились), стал его пытать о целом... Он силы у себя нашел, чтоб прыснуть вновь, хоть взгляд слегка потупил. Я догадался - тайна все же есть. А я наживку заглотил - без червяка, на голую блесну, как в сказке о старухе, - и годы долгие болтаюсь на крючке. С жаром стал его молить, о чести с благородством распинался. "Видно, друг мой, здорово попался, - руки потирая, Рыбак промолвил, - надо пособить. Моцарт и Сальери...".
Срезал изъясненье самое святое дребезжащий звук. Сосед разрушил диалог такой, такую встречу испортил своим начавшимся уроком. Фальшивых нот рок надо мной витал. Я взбеленился: Александр Сергеевич пропал. Хотел взгреть мерзопакостную мелось, но эхо пушкинского гласа меня с дороги мщенья увело. Как Одиссей, спеленутый и ставший мачтой, внимал Сиренам, так и я все повторял названье драмы: Моцарт и Сальери...
То эхо подключило прежнюю методу: ум разгадал - немножко! - тайну сказки, сосредоточившись на названьи. Гаммы музыканта стихали в напряжении сознанья моего.
Что получалось? Сравненье Моцарта с Сальери и Сальери с Моцартом. В начальной сцене доминирует Сальери, что противоположно первенству Моцарта в имени драмы и смысле ее очищающем и возвышающем. Моцарт - ее средина, но не преуспевающая и более того подтверждающая правильность хода мыслей и оценок Сальери. Шутка не удалась, задержался из-за неумехи музыканта (сосед знай наяривает свои гаммы, как не надоест? Есть надо, надо есть). Правда, приоткрыл, что все не так безоблачно в нем, что волнует его счастье тайны гробовые. Но ведь посчитал свой опус безделицей, наброском двух-трех мыслей, записанных за пару минут. И разбудил в Сальери тень светлую любви. Сальери не рядовой ремесленник, он высокий Мастер высокого искусства. Гармонию он алгеброй поверил, это - сложная штуковина, не арифметика, не тяп-ляп, вкривь-супротив-наперекосяк. Алгебра отличает профессионала в толпе любителей и самоучек с тугим ухом, алгебра позволяет переучиваться, когда исходные меняет Глюк. Слишком тривиально все сводить в плоскость зависти менее даровитого к даровитому более. Кто, кроме Сальери, сразу узрел в Моцарте гения? Немногие, к кому Моцарт принес свою песнь лебединую? кто слился с автором в прощальном клике? И все же зависть неотвратимо взошла на высокой ниве. Все же прозрачные выси сгустились и выбросили ядовитое жало в своего предельно совершенного обитателя, не дали Ему излиться изобильно во всех скорбях и радостях. Где ж зависти исток в даровитых служителях высокого? Игра природы? Вряд ли: создатели полны несовершенств, характером трудны, капризы их ставят под большой вопрос наличие     воли. Божья благодать? - Не буду спорить; Отца в покое оставляю. Попробую искать отгадку своим умом. Такое чувство, что где-то рядом спряталась она, ее дыханье чую. Искать, искать, не зря же Пушкин заявился. Он первое сказал, от смеха отдышавшись еле: Моцарт и Сальери.
Исползал сцену первую, теперь вторая вновь открывает объятия следопыту. Страшно: один герой умрет, второй в сомнения свихнется. Не оставл