заведенному, себя полностью оправдавшему. Чуток проясним, кто в доме хозяйка и распрекрасная начнется жизнь.
Не дерзнул старик перечить безупречной логике вольной царицы, нет порухи и пятнышка нет в безукоризненной думе по форме. Перещеголяла его и в мечтах бойкая баба. Не Сократ Старче наш. Помутилось его простофильство. Лучше бы сгинул совсем, не пошел за милостью к рыбке, сохранил бы вольное царство. Иль чуял, что самосжиранье в покое дурных не оставит, иззудит-изведет в смерти лютой, позорной и себя, и народ промолчавший? 
Слаб, не знаю, как было. Но сей раз тождество мысли-мечты и прагматической мысли в целую жизнь не сложилось. Так хапанули, что сберечь не смогли то, что имели. Рухнуло, аж сил нету плакать.
Черная буря вздувала сердитые волны синего моря; проклятой бабы старик передал (не зная что делать!) грандиозные планы.
"Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море"
Из замяти долго старик возвращался, все ждал ответа на заданье проклятое: и мечта и жизнь непролазной косматостью спутались, запечатали гордыней невежества.
Не дождался, конечно, того, чего просто-напросто нет. Воротился. Куда? К кому?
Хорошо, что осталось хоть ветхое -прежнее. Поделом старухе: сидит на пороге землянки, отвыкла. Не войти во весь рост, не палаты дворца, не терем высокий дворянский, не изба со светелкой. Тяжко вновь научиться сжиматься и горбатиться. Слезы иссохли, корыто разбито.
Безотрадна участь старухи, но ясна в бытовом прагматизме. А герой? Его положение трагично. Обретя мечту, он не смог остановиться (в безволии благих, но сверхразумных побуждений) в ее практическом применении. Отдал на откуп близкому, но другому по складу человеку. В решающий момент взял не свою сторону. Покинула рыбака его златая, непростая рыбка.
Вернется ли из глубин?
Четыре раза возвращалась она на зов старика, на все четыре стороны людского света милостливо служила тому, кто отпустил ее гулять на вольном просторе без выкупа. Исполнила все, что возможно, что большинству никогда и не снится. Но пятый раз стал рас-пять-ем. Будет ли воскресенье? Иль умер простофиля, а невод забросит в обильное, просто кишащее рыбищами с красной и черной икрою дурачина?
Каждый решает сам и отвечает своею жизнью. Александр Сергеевич, как и про Евгения с Татьяной, остановил сказание в его минуту роковую. Быть или не быть? - вопрос, ответ - кем быть? Быть бытием или бытом прожитухи опуститься перед ударами судьбы? Поэт, как рыбка не навязывает нам свой выбор. Он творит из хаотичности стихий, стихо-творенья, внятные любому малышу. А мы? Ужель ленивы и нелюбопытны в тайне очевидного, с чудом знакомого, любимого? Ужель только помним о детстве, но не хотим его обильными дарами наслаждаться в зрелости и старости? Не поэтому ли молчит "наше все", что не жаждет быть у прагматиков на юбилейных посылках?
Всплеснул рукою на прощанье и замолчал с улыбкой в прозрачной глубине очевидного. Мы-то талдычим: "гений", "русский человек через двести лет", а Сашка, егоза, простофиля, по душам, сердечно общаться только и хотел - с детства до памятника нерукотворного. Как живой с живыми. Гений - это просто, это рождающий жизнь живую.

Пропасти чистой высоты

Жизнь людская - драма: и рыбаку, что невод тащит из самого синего моря, и старухе, чья прожитуха корыто. Быт разбился на созерцанье звезд неба и пыльный низа прагматизм и каждый взамен обесточил источник другого и себя самого. Но есть же не быт бития, а Бытие - там за краями земли, там за пределом хрустального небесного свода. Райская участь, счастливцы! Краешком глаза, ракушкой уха, всем напряженьем чуткого нюха, всею душою, робкой и дерзкой, в то занебесье "я" вознесть бы
Прелесть младая вполне исполнима, быт устремляется выше и мимо. Юность сквозь.
- Постойте, куда без оглядки несетесь?
   В избранники праздных счастливцев?
   В служители вольных искусств?

- Что ж нас отвлекает?
   Вразумляет, супер-стар,
   Из "Моцарта и Сальери"!
   От нотаций я устал.
   Среди див не без уродов,
   Нам завистник не указ.
   Тебя не раз бросали с пароходов.
   Мастер ты не в нашу масть.
Умчались в звездную пыль.
   Одна упала, то ли Музыка, то ли Муза.
   Из состраданья послушать старика,
   Хоть знала наизусть. Ее звезда - слеза небес, роса земная.
Приплелся третьим я. Не раз уже слыхивал поэта повесть: Сальери - из зависти отвадил - отравил Моцарта. Признаюсь, я за Музой волочился, но ветренность ее не одобрял: опять к нему, а мы, младое племя, вновь мелем, на мели. Тихонечко подсел, они уж увлеклись беседой. Верняк. 100.000 первый раз он начал.
"Все говорят: нет правды на земле".
Банально.
"Но правды нет - и выше".
Смело. Афеистично дерзко в те годы. И, собственно, кто думать может хоть немножко сам, здесь и конец сужденьям Сальери, остальное - виньетки ложных оправданий. Нет заэфирности не-бес и нет нам Бога, земному праху - вовсе небессильно - позволено все перегрызть. Себе подобных - на первое, без устали! Возрадуйся: ты стольких в пыль, никто - тебя. Их легионов тьмы и тьмы, их натиск все крепчает. Хлипковат Сальери. Дождаться б поскорей "несовместье". Ну, что она впилась так жадно, неотрывно? А Он-то, он. Самозабвенно, как соловей, поет ее не видя. Уйди она, до дна он чашу-речь осушит. Мне мед Ваш по усам. Муза отомри, пойдем со мной. Рукой махнула гневно, еле увернулся. Она чрез миг забыла обо мне, прильнула к классику. Проклятье! Ужас! Темнота.
Вспрял в бешенстве, стул громыхнул, дверь раскатилась...
Где бушевал и сколько? Настигла молния меня, вмиг спесь ис : Сальери - я, я - несовместен. Пушкин знал, что доказательств нет, толпа-молва игралась приговором, но композитора уход скандальный с представления собрата склонил поэта к версии народной. Фактически для нас сомнений нет: Сальери не убивал Моцарта. Но приговор Поэта жив. Его бестселлер не утратил силы верной. И муза с Ним, а не со мной, не с звездностью фанерной, не на тусовочных смотрах, где зависть полыхает чертополохом.
В уединенье ушел. Сманило "почему" высокое служенье зависти полно? Кто Моцарт, кто Сальери?
С Сальери начал я. Он сообщает больше, его сознание рассказ ведет, он прост, как гамма, наконец. К искусству он рожден с любовью - высокому, старинному искусству и орган церковный в мальчугане глубоко сердце волновал и слезы сладкой благодати питали душу. До пят с ногтей младой Сальери захвачен был прекрасным божеством.
"Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне..."
Ради одной высокой, чистой, совершенной цели отрекся отрок от всего и предался одной музыке. Не по годам нацелен ум, максимализм бескомпромиссен подростковый, упрямо и надменно обрек себя Сальери служенью Госпоже. Дорога к звездам дорога, от терний в голове искрится. "Труден первый шаг. И скучен первый путь". Сколько новобранцев полегло? Искусство ты истоптано обратными следами.
Среди немногих ранние невзгоды преодолел герой наш. Тут прирожденными талантами не обойтись; брать высоту, на ней держаться и плацдарм готовить для восхождения все более крутого в высь - нужна метода, автоматизм владенья простейшим и вдохновляющий пример, идущих впереди, анализ достижений их, влекущих за собой, как восходящая звезда.
Как непрестанные досады брал Сальери? Свой сад он предпочел возделывать осадой, рассудочной, неторопливой, в элементах прочных, несокрушимых неделимостью сокровищ. Он вечность музыки из атомов слагал. "Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию".
Путь вверх надежный, необрывный до вершины самой нашел Сальери в начальном спуске в пропасть низа. Границей спуска алгебру избрав, он развернулся и начал восхожденье к гармонии, уверенно и быстро, без ошибок грубых. Движение вперед и высь, сегодня дале, чем вчера, а завтра - далее и круче, чем к вечеру сегодня; в такую высь, что утром ранним, сон скорей прогнав, не поверил бы никто в реальность планов завтрашних, составленных на отдыхе ночном. Сальери шел легко, как очевидный фаворит на первое-единственное место; на пик не уместить двоих, не черти мы на кончике иглы. Разбег подобен взлету птицы. "Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты".
Как и шаги, полеты первые трудны. В их неуклюжести молва и слава - дань лишняя, до-сада. Сальери не дурак, риск     нисколько не оправдан.
"Я стал творить, но в тишине, но втайне.
Не смея помышлять еще о славе".
Легкая, прозрачная гармония музыки нещадного самозабвенья, на износ труда желала и... ускользала, как вода меж пальцев, не в песок зыбучий - в никуда. Капризом, прихотливо своевольным, она жестко отбирала дарованное вдохновенье, плоды его, которым мастер упивался миг назад, бросала жадному огню: пес верный неустанно, язычески танцуя, языками бессмертие лизал, как сор.

"Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая с легким дымом исчезали".
Опустошенный, тлен и прах, последним вздохом ревновал Резвушку, ушедшую другого вдохновлять. В беспамятстве тупом не мог и думать и желать, вернется ль вновь ко мне проказить?
"Что говорю?" Меня Она так закалила, внедрила непробиваемый костяк характера и воли, зарядила крылья подъемной силой одоленья тяжести земных и собственных привычек. Инерцией своей же пытанье началось, когда великий Глюк пленил и публику и всех прежде и до     мастеров новейшей тайной, захватывающих дух глубин. Сальери (и другие звездочеты) с пика своего в пике свалился. Вот где сгодилась хоть какая-то но высота, хладного ума расчет сухой и беглый, безжалостность самозабвенья, чтоб не разбиться вдрызг о зубы острые на две кромешного ущелья.
"Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой".
Сияние вершины прочной заметно стало мастерам и без нее гряда бы их столь полной б ни была. И публика досуг охотно проводила под сенью крыл гармонии моей. Сальери чистил перышки у птицы славы неустанно, не отпускал ее, успехи холил и наслаждался мирной жизнью. Для профанов он житель горный (иль даже горний!), посвященный Богом и судьбой жить от рожденья образцом обычным смертным. Товарищам в искусстве дивном он равен, следит за их успехами в трудах и славе аналитично и ревниво. Блюденьем дружбы и приязни среди особ блестящих был Сальери горд не менее, чем созвучиям в сердцах людей его созданий.
Нет никогда Сальери гордый не зависал и оком боковым над именем-имуществом другого не косил. Себя он сделал Сам, дань с прибылью платя достоинствам собратьев по искусству. И никому мысль не взбредет, что жизнь он полз завистливой и ненавистною змеею, что вживе был растоптан грызть песок и пыль бессильно. Шагает гордо, чинно, величаво, при жизни памятник живой служенья образцового Музыки. Редких достижений в ее гармоний создатель, так благородно сочетавший ее любовь с товарищами, где все соперники - друзья. Он ни признает ни за что, что на йоту он лучше остальных, точнее, зорче их в оценке созидаемого каждым.
Вода (грести до кровяных мозолей теченья против к обетованным берегам), огонь и трубы медные - все позади, все повернулось на пользу. Живи в союзе мирном с Музой, согласьем и любовию духовной наслаждаясь безгранично.
Но, что помыслить мудрецам невмочь, что им не снилось по ночам и в грезах, то под рукой у вольно-прихотливой Музы. Сальери, классик благородный, ей неровня, не люб отныне, просто примечаем. Или новый Глюк явился? Готов тряхнуть Сальери стариной: есть арсенал, есть порох, жажда биться до победы, есть опыт и метода есть, есть неотъемлемый навек успех.
Нет не поможет рассудком выпестованная вечность - навылет смертью ранен, талант отрытый из земли тернистой. До-садой неприметной остальным взращенный сад засох, не плодоносит боле, болью инея цветет. Сальери ввергнут в зависть, мучительную зависть, зерна коей не может дух его перемолоть. Напротив, как дракона зубы, они все множатся с его победой над одним из них.. Бедный, неумолим диагноз.
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду.
Любви горящей самоотверженья,
Трудов усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Аналитик тронулся с ума: он вопрошает небо, в посылке большей утвердив, что нет там правды. Ум в зауми противоречий означает, что гильотина взведена над головою. Чьей? Разумеется, того, кто недостоин - преступника. Стоп, стоп. Замри ход тождества передо мной. Здесь перебой, здесь перескок с ума, молящегося небу и даровавшему талант и славу трудовую, на иноходь ума зигзагом, ума, несущего задом-наперед на лихом своем загривке зависть, - под гору ненависти ярой, смертной.
Сальери ум в зависимости зависти заумной, сокрушен противоречьем. Не-навидит умозренье, с зияющих высот готово смертью все пожрать, что с нею несовместно. Сам того не зная, Сальери - "бог", подземный, страшный. Его талант, его усилья, благородства в славе - низвергаются в ничто, когда коней ума меняет незаметно аналитик. Вернее, для главы своею остается конь белый - самоубийство верой непростимо, Спаситель не для этого страдал и воскресал. Два ума - один самооправданья для, другой - для приговора - таков умнейший музыкант, точнейший аналитик. В зародыше иль на предельной высоте - то мельеке детали - участь решена Моцарта. Он к палачу спешит, безумец. Дразнит, провоцирует его поверить алгеброй гармонию по типу в третий раз. Сальери, бедный исполнитель предназначенья рокового своего - что приговор выносит Тень его в тьме зауми не видно.
Так, времени не помня, в предельном напряжении воображения, чувств, ума, читал и чтил по-новому знакомое со школы. Когда усталость победила - изгрыз лишь полторы страницы, первый монолог Сальери - пошел на воздух прогуляться. Вечер летний, дышалось хорошо. Я все дивился пушкинскому слову: в прозрачной простоте его спрессовано так много смыслов. Как гранями они играют точеными своими, то в цель родиоактивную свиваясь, то вспышками сияя озарений, то в ряби-рези ускользая. Магический кристалл!
- Что сквозь него прозрел? - заквакали лягушки. Навыкате глаза, как стрелы востры ушки.
Признаться мало, в целом - даже очень, самим невидимые крохи. Сальери путь следил за шагом шаг, типичны выделил этапы, искушенья, переходы и... Удручающий итог. Занятие высоким по плечу не очень многим. Из несбежавших со стези подъема остаться лучше на пригорке, на травах шелковых приятно греться и падать мягко. Правда, больно и обидно все равно, да костяка не растеряешь. Талант катить в накатанном верней, стараться не взбираться круто, уметь ждать очередности своей - мудрейших карасей наука. Вершины холодны, сияют льдом, лавинами опасны; горчее всех горчей - явь гения, пред ним таланты и труды напрасны. Язвит беспечно грешников, толкает... - Кто ж этого давно не знает? Ты не зрел, зелёна завязь да червива - расхохотались, расходились дивы омутных прудов.
Взбаламутила меня, попала в глаз стрелою зелень пучеглазая. Перебила вздох и выдох. Не нашел ответа, камнем разогнал с криком: сами не царевны, жабы мошкоедные.
Развела нас вонь болотная. Под крыло вернулся к Пушкину. Разузнал про отравителя, знать хочу и Моцарта. Про него же жаб нам ведает, оправданье злодейству своему водит в тине напраслины, надеется - в тонне слизкой потонет чистая истина.
Встреча Моцарта с Сальери необходима: первый чтит в нем знатока и судию музыки вдохновенной. Неся созревший плод искусства, Моцарт задержался у трактира вдруг - слепой скрипач заиграл его мелодию из оперы "Свадьба Фигаро". "Нет, мой друг Сальери!
Смешнее отроду ты ничего
Не слыхивал... Чудо!
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством".
И в комнату входя к Сальери, хотел его нежданной шуткой угостить. Шутник! Пора давно остепениться, вести себя призванию достойно и сану в действии священном. Опоздал, нехорошо; но снизойду для друга с приличий этика. Что за чудо его остановило? Богат талантами народ, чего на свете не бывает! Заиграл, и вновь не чижик-пыжик, а арию из оперы - на сей раз Дон-Жуан. Зарезал, с первой ноты зарезал чертов старикашка. А автор? До коликов хохочет, шутка удалась; так здорово - до слез смеется Моцарт, а дуралей слепой, поощрённый господином, режет, рвет и жарит на углях бессмертное творенье.
"Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?" О небо! Не я ль за пять минут до издевательства сего именовал его безумцем и гулякой праздным? Мне не смешно и я не равнодушен. Негодованью нет предела моему, когда маляр негодный и фигляр презренный пародией бесчестят выпестованный гением высокий идеал. С глаз изыди старикан, чтоб духа твоего... слепец поплелся тут же вон.
Моцарт: "Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье".
И перемена настроенья тут же. Друг не в духе, ему теперь до опуса очередного дела нет, можно обождать...
Свой гнев Сальери превозможет искусства ради:
"Что ты мне принес?"
Безделицу, две-три мысли, пришедшие среди бессонницы томлений.
"Сегодня их я набросал. Хотелось 
Твое мне слышать мненье; но теперь тебе не до меня".
Сальери. "Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись;
Я слушаю".
О чем безделица?
О человеке - хоть о ком, о себе в конце концов -"- немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка -
С красоткой, или с другом - хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак, иль что-нибудь такое..."
Где слышал я уже от Пушкина, как радость света прерывается виденьем жутким, смертью грозящий. Довольно часто. В "Руслане и Людмиле" например. Здесь есть повтор неотвратимый. Не тот ли, что от святости свет жизни отличим своей борьбою со смертельным мраком? Известен вроде победитель, но почему-то чемпионом он не будет никогда провозглашен.
Не отвлекайся, внимай - играет гений!
Сальери поражен: "Ты с этим шел ко мне"и пригвожден исполнить судьбы зловещей приговор
"И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! - Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя".
Творимое, по определению, неведомо автору:
"Что ж, хорошо?" Как отзовется мир на свое эхо? Дитя как примет, выношенное в сердце?
Сальери справедлив.
"Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я".
Никаких восторгов, вместо "браво!" сомненье "Ба! Право?" Бисировал бы час слепому скрыпачу. И тут же в прозу приземленье: божество проголодалось.
Бессонна ночь и труд с рассвета раннего весь день до встречи - желудок предъявил естественное право высокому собранью божеств.
Учтив Сальери, очередь его Моцарта угостить, угостить в трактире лучшем лучшим из всех имеющихся яств. В Льве Золотом свершится тайняя обедня.
Ба! Друг мой рад; наконец-то совпали радости обоих. Беспечный средь дружеского пиршества еще беспечней. Ба! Право? Меня ты Моцарт удивил - предупредить жену желаешь, чтоб не ждала? Отлично. Как нарочно, все к одному один, какой планет парад! Спокойно можно приготовить яд.
Среди жрецов с глухою славой, избранник я: его искусство несет погибель всем, кто подымает шаг за шагом, наследников методой обуча, искусство. Вольнолетающий! не поднимет общей планки. Что ему рекорд, на йоту превзошедший прежний? Он исключение, вон из любых расчисленных рядов. Что пользы, коль несоразмерны творения его с бескрылыми желаньями в нас, чадах праха! Честь жречества пятнать не должен гений. "Так улетай же! Чем скорей, тем лучше".
Тебе я помогу. Всем тем, что от любви осталось. Узор причудливый любви, играющий во взорах моей единственной Изоры...Моей? Моей она не стала, как я ее, как я ее. Давно... давно то было, было ли со мной? Растрогал Моцарт шрамы ныне играми, болячки отсеченных членов растравил. Неволен я пред волшебством его искусства, пока он не вернулся в воспоминаниях пройдусь.
Осьмнадцать лет (Привычка - натура вторая, если не истребила первую. Считает, море жизни желая арифметикой вил волны расписать).
Сальери наш не мистик ли в числе? Что строгий ум его