развевать в воздухе свои зеленые головы, словно разукрашенные
страусовыми перьями. От времени до времени, при каждом порыве
ветра, слышался легкий металлический шелест в тростнике; но в
хлопотах устраивания ночевки мы не обратили на это особого
внимания.

Пока наши кули и слуги возились, приготовляя нам ужин и палатку, да
прочищали кругом дорогу, мы пошли познакомиться с обезьянами.
Уморительнее мы еще ничего не встречали. Без преувеличения их было
штук до 200. Собираясь на покой, макашки вели себя очень прилично:
каждое семейство выбирало себе ветку и защищало ее от нападения
других квартирантов на дереве, но защищало без сражения,
довольствуясь лишь угрожающими гримасами. Мы переходили от одного
дерева к другому осторожно и тихо, боясь их спугнуть. Но видно, что
много лет, проведенных с факирами (которые очистили остров только в
прошлом году), приучили обезьян к людям. То были священные
обезьяны, как мы узнали, и они не проявляли ни малейшего страха при
нашем приближении. Они допускали нас совсем близко и, приняв
приветствие, а некоторые так и кусочек сахарного тростника,
смотрели на нас с высоты своих древесных тронов спокойно, чопорно
скрестив ручки и даже с некоторым важным презрением в умных карих
глазках.

Но вот зашло солнце, и все мигом всположились на деревьях. Нас
стали звать ужинать. Бабу, преобладающей страстью коего было (по
понятиям ортодоксальных индусов) "покощунствовать", залез
на дерево, откуда, перенимая все позы и жесты своих соседей, к
благочестивому ужасу наших кули, отвечал на угрожающие гримасы
обезьян еще безобразнейшими; затем он спрыгнул с ветки и заторопил
нас "домой".

С последним, исчезнувшим за горизонтом золотым лучем вся
окрестность будто разом подернулась светлофиолетовою прозрачною
дымкой. С каждой минутой сгущались тропические сумерки:
постепенно,но быстро утрачивали они свой мягкий, бархатистый
колорит, делались все темнее и темнее. Словно невидимый живописец
накладывал на окружающие нас леса и воды одну тень за другою, тихо,
но непрерывно работая гигантской кистью своей по чудным декорациям
на фоне нашего островка... Уже слабые фосфорические огоньки
зажигались вокруг нас: блистая против черных древесных стволов и
величественных бамбуков, они исчезали на ярко перламутровых
серебристых просветах вечернего неба... Еще минуты две-три, и
тысячи этих волшебных живых искр, предвестники царицы ночи,
запылали, заиграли кругом, то вспыхивая, то потухая, сыплясь
огненным дождем на деревья, кружась в воздухе над травой и над
темным озером... А вот и сама ночь. Неслышно спустившись на землю,
она вступает в свои верховные права. С ее приближением все
засыпает, все успокаивается; под ее прохладным дыханием утихает вся
деятельность дня. Как нежная мать, она убаюкивает природу, бережно
окутывая ее своим легким черным покровом; а усыпив, стоит настороже
над усталыми, дремлющими силами до первой зари...

Все спит в природе; не спит в этот торжественный вечерний час лишь
человек. Не спали и мы. Сидя вокруг костра, мы разговаривали почти
шепотом, словно боясь пробудить эту уснувшую природу. У*** и мисс
Б*** давно улеглись, да их никто и не удерживал. А мы, то есть
полковник, четыре индуса, да я, забившись под эту пятисаженную
"травку", не могли решиться проспать такую чудную ночь. К
тому же мы ожидали обещанного нам Такуром "концерта".

" Имейте терпение, " говорил нам Гулаб-Лалл-Синг, " перед
восходом луны явятся наши музыканты.

Месяц всходил поздно, почти в десять часов ночи. Пред самым его
появлением, когда уже воды озера стали бледнеть на другом берегу, а
небосклон заметно светлел, постепенно переходя в
серебристо-молочный цвет, вдруг засвежело и поднялся ветерок.
Забурлили было уснувшие волны, заплескались и зашуршали они у
подножия бамбуков и затрепетали кудрявые вершины великанов,
зашептали, будто передавая друг другу приказания... Вдруг, среди
общего молчания, мы услышали те же самые музыкальные звуки, какие
подслушали, подъезжая к острову на пароме. Словно со всех сторон
вокруг нас и даже над головами настраивались незримые духовые
инструменты, звякали струны, пробовались флейты. Минуты через две,
с новым порывом пробивающегося сквозь бамбук ветра, раздались по
всму острову звуки как бы сотен Эоловых арф... И вот разом началась
дикая, странная, неумолкаемая симфония!..

Она гудела по окружающим озеро лесам, наполняла воздух невыразимой
мелодией, очаровывала даже наш избалованный европейский слух.
Грустны, торжественны были ее протяжные ноты: они то плавно звучали
похоронным маршем, то вдруг, перейдя в дрожащую дробь, заливались
трелью соловья, гудели словно сказочные гусли-самогуды и, наконец,
с протяжным вздохом замирали... Здесь они напоминали протяжный вой:
заунывный, грустный, как осиротевшей волчицы, утратившей детенышей;
там " они звенели, как турецкие колокольчики, звучали веселою
быстрою тарантеллой; далее, раздавалась заунывная песнь будто
человеческого голоса, неслись плавные звуки виолончели,
заканчиваясь не то рыданием, не то глухим хохотом... А всему этому
вторило из лесу со всех сторон насмешливое эхо, будто голос сотни
аукающих леших, внезапно разбуженных в своих зеленых дубравах,
откликающихся на призыв этого дикого музыкального шабаша!..

Полковник и я переглядывались, обезумев от удивления. "Что за
прелесть!" "Что за чертовщина!" " раздались, наконец,
в унисон наши два восклицания. Индусы посмеивались и молчали; Такур
покуривал свой гэргэри так же безмятежно, как если бы он внезапно
оглох. Но вот после минутного интервала и пока у нас невольно
мелькал в голове вопрос: уж не волшебство ли опять какое? невидимый
оркестр разыгрался, расходился пуще прежнего, и на минуту
совершенно нас было оглушил. Полились звуки, понеслись словно
неудержимою волной в воздухе и снова приковали наше внимание.
Ничего и никогда не слыхали мы подобного этому непонятному для нас
диву... Слышите? Будто буря на море, свист ветра в снастях, гул
бешенных, опрокидывающих друг друга волн! Снежная в глухой степи
метель и вьюга...



  То как зверь она завоет,

То заплачет как дитя!

А вот загремели величественные ноты органа... Его могучие звуки то
сливаются, то расходятся в пространстве, обрываются,
перемешиваются, путаются, как фантастическая мелодия во время
лихорадочного сна, музыкальное видение, вызванное завыванием и
визгом ветра на дворе.

Но через несколько минут эти, вначале чарующие слух звуки начинают
будто ножом резать мозг. И вот нам представляется, будто пальцы
незримых артистов бряцают уже не по невидимым струнам, дуют не в
заколдованные трубы, а скрипят по нашим собственным нервам,
вытягивают жилы и затрудняют дыхание...

" Ради Бога перестаньте, Такур! довольно, довольно!.. " вопит
полковник, затыкая обеими руками уши. " Гулаб-Синг... прикажите им
перестать!..

При этих словах трое индусов покатываются со смеху и даже
сфинксообразное лицо Такура озаряется веселой улыбкой...

" Честное слово, вы меня, кажется, не шутя принимаете если не за
великого Парабраму, то, по крайней мере, за какого-то гения, за
Марута, владыку ветра и стихии, " говорит он нам, весело смеясь.

" Да разве в моей власти остановить ветер или мгновенно вырвать с
корнем весь этот бамбуковый лес?.. Просите чего-нибудь полегче!..

" Как остановить ветер? Какой бамбук?.. Разве мы это слышим не под
психическим влиянием?..

" Вы скоро помешаетесь на психологии и электро-биологии, мой
дорогой полковник. Никакой тут нет психологии, а просто
естественный закон акустики... Каждый из окружающих вас бамбуков "
а их ведь несколько тысяч на острове " скрывает в себе природный
инструмент, на котором наш всемирный артист, ветер, прилетает
пробовать свое искусство после солнечного заката, особенно в
последнюю четверть луны.

" Гм! ветер? да... Но ведь он начинает переходить в ужасный шум...
Очень неприятно... Как бы этому помочь? " осведомляется наш
немного сконфуженный президент.

" Уж право не знаю... Ничего, через пять минут вы к нему
привыкнете, отдыхая в те промежутки, когда ветер минутами затихает.

И вот мы узнаем, что таких природных оркестров много в Индии; что
они хорошо известны браминам, которые называют этот тростник
вина-деви (гитарой богов) и, спекулируя народным суеверием, выдают
звуки за божественные оракулы. К этой особенности тростника (на
этот род бамбука постоянно нападает маленький жучок, который
пробуравливает в очень скором времени большие дыры в совершенно
пустом стволе тростника, где и задерживается ветер) факиры
идолопоклоннических сект прибавили и собственное искусство.
Вследствии этого, остров, на котором мы находимся, считается
особенно священным.

" Завтра утром, " говорил нам Такур, " я вам покажу, с каким
глубоким знанием всех правил акустики наши факиры просверлили
различных величин отверстия в тростниках. Смотря по объему ствола,
в каждом колене этих пустых трубок они увеличили выеденные жуками
отверстия, придавая им то круглую, то овальную форму. На эти
усовершенствованные ими, природные инструменты можно по
справедливости смотреть, как на превосходнейшие образцы применения
механики в акустике. Впрочем, удивляться тут нечему: наши
древнейшие санскритские книги о музыке подробно описывают эти
законы, упоминая о многих ныне не только забытых, но даже
совершенно неизвестных нам инструментах...

" А теперь, если это слишком близкое соседство распевшегося
тростника беспокоит ваши нежные уши, я вас, пожалуй, поведу на
поляну у берега " подальше от нашего оркестра. После полуночи
ветер стихнет, и вы уснете спокойно...

Мы пришли на небольшую поляну у озера, шагов за двести, триста от
бамбукового леса. Теперь звуки волшебного оркестра доносились до
нас слабо и урывками. Мы сидели против ветра, и они долетали до нас
как полный гармонии шепот, совершенно уже напоминая тихое пение
Эоловой арфы и не имея в себе более ничего неприятного или резкого.
Напротив, эти звуки придавали еще более поэтический колорит этой
сцене". [1, с.203-207, 210]



 ГЛАВА 14

 ХАТХА-ЙОГИ И РАДЖА-ЙОГИ



"Удивительный народ эти туземцы! Не думаю, чтобы нашлась в
природе такая штука, на которой бы они не могли усидеть с
величайшим комфортом, только предварительно и слегка
побалансировав. Вспрыгнет индус на колышек, на железную перекладину
немногим толще телеграфной проволоки, ...присядет на корточки, да и
сидит себе по целым часам...

" Салам, Сааб! " говорю я раз сидевшему наподобие вороны на
какой-то жердочке, у взморья, почтенному нагому старичку. " Что,
покойно тебе сидеть, дяденька? И не боишься свалиться?..

" Зачем валиться?.. " серьезно отвечал "дяденька"... "
Ведь я не дышу, мэм-Сааб...

" Как не дышишь? Да разве может человек не дышать? " вопрошала я,
немного ошеломленная таким сведением.

" Нет... не дышу теперь. А вот минут через пять, как стану снова
набирать воздух в легкие, так тогда и попридержусь рукой за
столб... А затем я снова стану сидеть спокойно и не дыша...

...В те дни, однако, мы даже немного обижались подобными
объяснениями, принимая их за насмешку*. Но вот опять, и на этот раз
в Джабельпуре, нам пришлось увидеть явление еще "почище".
Проходя вдоль берега реки, вдоль так называемой "факирской
аллеи", Такур нам предложил завернуть во двор пагоды. Это место
священное, и европейцев туда не пускают, как и мусульман. Но
Гулаб-Синг поговорил с главным брамином, и мы вошли. Двор был полон
паломников и аскетов, между прочими мы заметили трех совершенно
голых и весьма древних факиров. Черные, сморщенные, худые, как
скелеты, с седыми как лунь, шиньонами на головах, они сидели или,
скорее, стояли в самых, как нам показалось, невозможных позах. Один
из них, опираясь буквально одной правой ладонью в землю, стоял,
перпендикулярно вытянувшись, головой вниз и ногами вверх: тело его
было так же неподвижно, как если бы вместо живого человека он был
сухим древесным сучком. Голова не касалась земли, но, приподымаясь
немного вверх в самом ненормальном положении, закатывая глаза,
таращила их прямо на солнце. Не знаю, правду или нет говорили
словоохотливые, подошедшие к нашей компании городские обыватели,
уверявшие, будто этот аскет проводит в подобной позе все дни жизни
своей от полудня до солнечного заката. Но знаю одно: мы провели с
факирами ровно час и двадцать минут и во все это время факир не
пошевелился ни одним мускулом!..

Другой стоял на одной ноге на круглом, вершка в три в диаметре,
камешке, называемом ими "священным камнем Шивы", поджав
другую ногу под животом и выгнув все тело назад дугой; он также
таращил глаза на полуденное солнце. Обе руки были сложены ладонями
вместе и воздевались как бы в молитве... Он казался приклеенным к
своему камешку. Почти невозможно было вообразить себе, каким
способом человек мог дойти до такой эквилибристики...

Наконец, третий сидел, поджав под себя ноги: но как он мог сидеть
" было столь же непонятно. Седалищем ему служил каменный лингам,
вышиной с уличную тумбу, но толщиной не более окружности камешка
Шивы, то есть вершка в три, много четыре в диаметре. Руки сидевшего
были переплетены пальцами за шеей, а ногти глубоко вросли в верхние
части рук.

" Этот никогда не изменяет своей позы, " говорили нам. " Он
сидит в этом положении уже лет семь...

" Но как же он ест? " спрашивали мы в недоумении.

Ему приносили есть " или, скорее, пить " молока раз в 48 часов,
из пагоды, вливая ему в горло посредством бамбука. Его ученики
(всякий такой аскет имеет своих добровольных слуг, кандидатов на
святость) снимают его в полночь и полощут в танке; а обмыв,
 ставят назад на тумбу, как неодушевленную вещь, ибо он более
не разгибается.

" Ну, а эти? " спрашивали мы, указывая на двух других. " Ведь
они должны постоянно падать? Малейший толчок может опрокинуть их?..

" Попробуйте... " посоветовал нам Такур, " пока человек
находится в состоянии саммади (религиозного транса) его можно
разбить, разломать на куски, как глиняного идола, но сдвинуть с
места " нельзя...

Дотрагиваться до аскета во время транса считается индусами за
святотатство; но, видно, Такур был хорошо знаком с исключениями
"не в пример прочим". Он опять вступил в переговоры с
нахмуренным, сопровождавшим нас брамином и, окончив быстрое
совещание, объявил, что из нас никому не дозволяется трогать
факира, но что он получил позволение, и покажет нам то, что еще
более удивит нас. С этими словами, приблизясь к факиру на камешке и
осторожно взяв его за костлявые бедра обеими руками, он приподнял
его и поставил на землю немного в стороне. В теле аскета не
пошевелился ни один сустав, словно вместо живого человека то была
бронзовая или каменная статуя. Затем он поднял камешек и показал
нам его, прося однако не дотрагиваться - дабы не оскорбить
присутствующих. Камень был, как уже сказано. плосковатый и довольно
неровный. Лежа на земле, он раскачивался при одном прикосновении
пальца...

" Вы видите, насколько не солиден этот избранный факиром
пьедестал? И, однако же, под тяжестью аскета камень остается
неподвижным, как бы врастая в землю.

И, взяв снова факира в руки, он переставил его на прежнее место.
Тот, несмотря на закон тяготения, которое по всей очевидности
должно было увлечь его далеко перегибающееся назад дугой туловище и
голову, как будто мгновенно и вместе с камнем прирос к земле, не
изменив положения ни на одну линию. Как это они умудряются
достигать такого искусства, про то знают лишь они одни. Я заявляю
факт, а объяснять ничего не берусь.

У ворот пагоды мы снова надели нашу обувь, которую нам велели снять
у входа, и вышли из этого святилища вековых тайн, смущенные более,
чем до входа в него.

В аллее факиров нас дожидались Нараян, Мульджи и Бабу. Главный
брамин и слышать не хотел о том, чтобы впустить их в пагоду. Все
три, они давно уже освободились от кастовых железных цепей. Они
открыто ели и пили с нами, и за это уж одно их всех считали
исключенными из каст, и их соотечественники унижали их даже больше
чем европейцы...

Индия " страна неожиданностей. Даже для обыкновенного наблюдателя
все в ней с точки зрения европейца происходит шиворот-навыворот; от
мотания головой, которое всюду понимается как жест отрицания, а
здесь означает полное утверждение, до обязанности хозяина
выпроваживать самого приятного гостя, который иначе просидит целую
неделю на своем месте и, пожалуй, даже умрет с голоду, но не уйдет
без приглашения, " все здесь противоречит нашим западным идеям.
Спрашивать, например, о здоровье жены, даже если она и знакома с
вами, или сколько у человека детей, и есть ли у него сестры, "
верх оскорбления. Здесь, когда вы находите, что гостю время
уходить, вы кропите его розовой водой и, повесив ему на шею
гирлянду цветов, любезно указываете на дверь, приговаривая:
"Теперь я прощаюсь с вами... Заходите опять!" Странный,
оригинальный народ вообще; но еще страннее и непонятнее их
религия... За исключением некоторых отвратительных обрядов
известных сект, да злоупотреблений со стороны браминов, религия
индусов, должно быть, имеет в себе нечто глубокое и непонятно
привлекательное, если она способна совращать с пути истины даже
англичан. Вот что, например, случилось здесь несколько лет тому
назад.

Появилась одна интересная и чрезвычайно ученая, хотя по содержанию
своему переворачивающая вверх всю современную науку, брошюра. Она
была написана по-английски и напечатана в небольшом издании
полковым доктором медицины и хирургии Н.С.Полем в Бенаресе. Слава
Поля, как ученого специалиста по физиологии, была велика между его
соотечественниками англичанами: он одно время считался авторитетом
в медицинском мире. Брошюра трактовала о виденных доктором между
аскетами примерах "спячки", продолжавшейся в одном случае
восемь месяцев, о саммади и других явлениях, производимых йогами.
Появившись под названием "Трактат о философии йога-видьи",
эта брошюра разом взбудоражила представителей европейской медицины
в Индии и возбудила яростную полемику между англо-индийскими и
туземными журналистами. Д-р Поль провел 34 года в изучении
невероятных, но для него совершенно несомненных фактов
"йогизма". До радж-йогов он никогда не мог добраться, но с
большим прямодушием и видимым сожалением сознается в этом; но он
вошел в дружбу с факирами и светскими йогами, то есть теми, которые
не скрывают своего сана и иной раз соглашаются сделать и европейца
свидетелем некоторых феноменов. Д-р Поль не только описал самые
странные совершавшиеся на его глазах факты, но даже и объяснил их.
Левитация, например, нечто идущее совершенно вразрез с признанными
законами тяготения и против чего так восставал астроном Бабине,
объясняется им научно. Но главное, что помогло ему проникнуть в
некоторые, считавшиеся доселе непроницаемыми, тайны, это его
горячая дружба с капитаном Сеймуром. Последний, лет 25 тому назад,
произвел в Индии, особенно в армии, беспримерный скандал: капитан
Сеймур, богатый и образованный человек, принял браманскую веру и
пошел в йоги. Его, конечно, объявили сумасшедшим и, поймав,
насильно отправили в Англию. Сеймур бежал из Англии и снова явился
в Индию, в одежде саньязи. Его схватили во второй раз, посадили на
пароход, привезли в Лондон и заперли в доме умалишенных. Через три
дня, несмотря на запоры и часовых, он исчез из заведения. Его потом
снова встретили в Бенаресе, а губернатор получил от него письмо из
Гималайских гор. В письме он объявлял, что был посажен в больницу;
он советовал генералу не мешаться более в его частные дела и
говорил, что никогда уже не вернется в цивилизованное общество.
" Я йог (писал он) и надеюсь умереть не ранее, чем
достигнув цели моей жизни: сделаться  радж-йогом".
Генерал не понял, но махнул рукой. С тех пор никто из европейцев
уже не видал его, никто, кроме д-ра Поля, который, говорят,
переписывался с ним до самой своей смерти и даже два раза ездил в
Гималаи " ботанизировать. Главный инспектор медицинского
департамента, взирая на сочинение Поля, как