са на билеты четвертого класса для себя и женщины с детьми.
Тот, кому доводилось пересекать океан на палубе среди толпы
эмигрантов, оценит подобное самопожертвование женщины с
обостренными чувствами, свойственное немногим". [25, с.147]



 ГЛАВА 25

 ЭПИЗОД С МИТРОВИЧЕМ



В мемуары, написанные Синнетом под названием "Эпизоды из жизни
г-жи Блаватской", он хотел включить "Эпизод с
Митровичем", но она непреклонно против этого возражала.

" Я никогда не буду писать ни про "эпизод с
Митровичем", ни про какие-либо другие подобные эпизоды, в
которых замешана политика, или которые являются тайной других, ныне
умерших людей. Это мое окончательное решение. Если вы захотите
сделать свои мемуары интересными каким-нибудь иным способом,
делайте, и я вам помогу. Все, что вы пожелаете из событий после
1875 года. Вся моя жизнь после этого времени была открыта обществу,
за исключением часов моего сна,  я никогда не оставалась
одна. Я готова опровергнуть любое обвинение, выдвинутое против
меня". [14, с.148]

Когда она получила письмо, адресованное ей, "госпоже
Митрович", она спокойно отрицала: "Это новое письмо "
вымогательство и хулиганство... Что эта подлая клика думает, я не
знаю, но что думает Куломб, я ясно вижу, ибо это старая-старая
история... А теперь этот адрес: "Госпоже Митрович, иначе
госпоже Блаватской" " это клевета и хулиганство, шантаж,
вымогательство, чтобы вы ни говорили. Невоздержанные на язык люди
никогда не перестанут твердить, что все мужчины, когда-либо
приближавшиеся ко мне, начиная с Мейендорфа и кончая Олькоттом,
были моими любовниками... Но я считаю, что если адвокат или
адвокаты, опираясь на сплетни г-жи Куломб, пишут такое оскорбление,
которое означает не только проституцию, но и двоемужество, то это
означает их желание опозорить человека. Прошу показать это нашему
юристу, чтобы он поставил их на место и сказал им..., если они
письменно не извинятся, то я подам на них в суд за клевету".
[14, с.188, 189]

[Г-жа Куломб] "никогда не была моей приятельницей. Это только
случайная знакомая. Еще до 1871 года я уехала из Каира и никогда с
ней не переписывалась. Я даже забыла ее имя. В том отвратительном
письме (о котором в 1884 году г-жа Куломб утверждала, что она
получила его от Блаватской в 1882 году) мне, несмотря на это,
присываются слова, что я оставила моего мужа, полюбив и вступив в
связь с каким-то мужчиной (жена которого была моей сердечнейшей
подругой и которая умерла в 1870 г., с мужчиной, который умер через
год после своей жены и, которого я похоронила в Александрии) и, что
у меня от него и других было трое детей!!! и прочее и т.д. Все это
заканчивается просьбой не говорить обо мне никому. И тут же
зачеркнутые фразы о том, что я никогда не знала Учителей, никогда
не была в Тибете, что фактически я лгунья.

Было бы лишь напрасной потерей времени все это опровергать. Те, кто
поверил, что опубликованные письма (нападки Куломбов в 1884 году)
не подложны, кто настолько глуп или прикидывается глупцом, что смог
подумать обо мне, будто я могу написать  такое самоубийственное
письмо совершенно чужой мне женщине, с которой я лишь несколько
недель встречалась в Каире, " пусть те так думают и дальше".
[14, с.99]

"Отдаю себя в Ваши руки, но только прошу Вас помнить, что Ваши
"Мемуары" подобно вулкану выбросят наверх новую грязь и
пламя. Не дразните дремлющих собак.

Доказательства того, что я никогда не была женою Митровича, а также
и Блаватского, уйдет со мною в могилу " никого это не
касается". [14, с.147]

Рассказ о ее дружбе с супругами Митровичами в "Мемуарах"
Синнета примерно совпадает с истиной. Она писала Синнету: "То,
что вы пишете в "Мемуарах" об инциденте с Митровичем
приблизительно верно, но я считаю, что этого не следовало делать.
"Мемуары" не дадут мне оправдания. Это я знаю так же
хорошо, как знала, что "Таймс" не примет во внимание мой
ответ Ходжсону (об отчете Общества Психических Исследований). Они
не только обманут ваше ожидание, что "приведенного в
"Мемуарах" будет вполне достаточно", но даже если бы
эти "Мемуары" вышли в шести томах и были в десять раз
интереснее, все равно они не оправдали бы меня. Это просто потому,
что Митрович " это одно из тех многих обвинений, которые враг
бросает против меня.

Если бы даже в этом "инциденте" я оправдала себя, то
какой-нибудь Соловьев или другой негодяй выдумал бы "инцидент
Мейендорфа" и моих троих детей. Если бы я опубликовала письма
Мейендорфа (они находятся у Олькотта), адресованные его
"дорогой Наталии", в которых он говорит о ее волосах,
черные как вороново крыло [у Блаватской были светло-каштановые
волосы] и "длинных как прекрасная королевская мантия..."
(как Мюссе отзывался о своей маркизе Д'Амеди), то этим я просто
дала бы пощечину этому умершему мученику и вызвала бы какую-либо
иную тень из галереи выдуманных любовников". [14, с.143]

В этой "длинной галерее любовников" Е.П.Блаватскую
по-видимому частично путают с другими Блаватскими, например, с
Элоизой Блаватской, ныне умершей, которая во время венгерской
революции присоединилась к черным гусарам. Н.А.Фадеева отмечает,
что та Блаватская родилась только в 1849 году и продолжает: "Ее
(Елены Петровны) друзья были сильно поражены, читая фрагменты из ее
мнимой биографии, в которых говорилось о том, что ее хорошо знали в
венских, берлинских, варшавских и парижских высших и низших кругах,
что ее имя замешано во многих приключениях и анекдотах того
времени, когда по неопровержимым данным, имеющимся у ее друзей, она
была далеко от Европы. Во всех этих анекдотах говорилось о ней,
когда в действительности в них участвовали Юлия, Наталия и другие
женщины с той же фамилией " Блаватская". [20, с.55, 56]

Когда в Америке после публикации "Разоблаченной Изиды" был
поднят вопрос о том, насколько правдивы описанные в ней события,
д-р А.Л.Роусон из Нью-Йорка писал: "Мои личные чувства
заставляют меня выразить свое сочувствие г-же Блаватской в ее
неприятном положении в огне критики, подвергающей сомнению даже
личное ее присутствие в разных странах. Критики доходят даже до
утверждения, что в описываемых ею случаях находилась не она, а
кто-то другой.

На прошлой неделе я читал письмо, написанное в Адене, в Аравии, в
котором ставятся вопросы: "Действительно ли г-жа Блаватская
является той настоящей Блаватской, которая несколько лет тому назад
была так хорошо известна в Каире, Адене и других местах? Ибо если
это она, то она восстала из мертвых, так как настоящая Блаватская
умерла в доме своего друга в 1868 году в шести-семи милях от этого
города. Настоящая г-жа Блаватская была богатой русской дамой из
хорошей семьи, человеком с признанным литературным дарованием. У
нее было много рукописей неопубликованных сочинений, которые после
ее смерти исчезли вместе с ее секретаршей, постоянной ее спутницей.
Нельзя ли предположить, что эта секретарша присвоила себе имя
покойной, ее общественное положение и репутацию?"

К счастью, это все разъясняет г-жа Лидия Пашкова, русская княгиня,
член Французского Географического Общества, проведшая много лет в
путешествиях. Она знала в Адене умершую Наталию Блаватскую и многие
годы была знакома с Еленой Блаватской, которую встречала в Сирии,
Египте и других восточных странах.

Многие другие мои знакомые встречали г-жу Блаватскую на Востоке,
например, известный хирург Давид Ч. Дадлей, д-р медицины из Манилы
на Филиппинах, недавно вернувшийся оттуда на родину; Франк А.Хилл
из Бостона, бывший в то время в Индии. Оба этих ученых удостоверяют
многие из ее рассказов". [8, т. VII, с.30а]

"Начиная с 17 и до 40 лет я старалась стереть все следы моих
путешествий. Когда я была в Италии, где училась у местной колдуньи,
я свои письма посылала в Париж, чтобы оттуда пересылали их моим
родным. Единственное письмо из Индии они получили от меня, когда я
оттуда уже уехала. Когда я была в Южной Америке, мои письма
посылались из Лондона. Я никогда не давала людям знать, где я
нахожусь и чем я занимаюсь. Им бы больше нравилось, если бы я была
обыкновенным человеком, а не исследователем оккультизма. Только
тогда, когда я вернулась домой, я рассказывала тете о том, что
письмо, которое она получила от К.Х., не было письмом от какого-то
 духа, как все об этом подумали. У тети были доказательства,
что это живые люди, но она их считала продавшимися сатане. Теперь
вы видели ее, " это деликатнейший, прекраснейший человек. Она
готова свою жизнь, деньги, вс„, что ей принадлежит, отдать другим.
Но что касается ее религии, " тут она превращается в фурию. Я
никогда не говорила с нею об Учителях". [14, с.154]

В другом месте Елена Петровна писала: "Все расскажу, как
следует, все что ни делала, двадцать лет и более, смеясь над тем,
"что скажут люди", заметая следы того, чем действительно
занималась, т.е.  изучением оккультизма, ради родных и
семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу, как я с
восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у
меня и тот любовником состоит и другой и сотни их..." [4,
с.214]

Продолжим ее рассказ о Митровиче: "Расскажу вам правду о нем.
Какова она? Я познакомилась с ним в 1850 году, когда споткнулась о
него, лежащего как труп, и чуть не упала. Это было в
Константинополе. Я возвращалась ночью из Бугакдира в гостиницу
Миссира. Он получил три основательные раны ножом в спину от одного
или нескольких мальтийских разбойников и одного корсиканца, которые
были подкуплены иезуитами. Я стояла возле него, еле дышавшего,
более 4 часов оберегая от грабителей, пока мой провожатый нашел
людей, которые помогли его унести. За это время к нам подошел лишь
один турецкий полицейский, который попросил дать ему
"бакшиш" и он тогда стащит этот мнимый труп в близлежащий
пруд. При этом было видно, что больше всего его привлекали мои
кольца. Он скрылся только тогда, когда увидел направленный на него
мой револьвер. Помните, что это было в 1850 году и в Турции.

Я отвезла его в ближайшую греческую гостиницу, где его узнали и
позаботились о нем.

На следующий день он попросил меня написать его жене и Софье
Крувелли (его сердечной подруге, теперешней виконтессе Витью) в
Ниццу и Париж. Я написала его жене, но Крувели не написала. Жена
приехала из Смирны, где она тогда была, и мы с ней подружились.

Затем на многие годы я потеряла их из виду и вновь встретила его
 с женой во Флоренции, где они жили в Перголе. Он был
карбонарием, пламенным революционером. Венгр по национальности, он
родился в городе Митровиче и название этого города он выбрал в
качестве партийного прозвища. Как мне кажется, он был внебрачным
сыном герцога Луцея, который его воспитал. Он ненавидел
священников, принимал участие во всех восстаниях и не был повешен
австрийцами лишь потому, ...но этого я не должна говорить. Затем я
его вновь встретила в Тифлисе в 1861 году, снова с женой, которая
умерла после того, как я из Тифлиса уехала*.

В то время мои родственники хорошо его знали, и он был дружен с
моим двоюродным братом Витте.

Когда я бедного ребенка (о ребенке см. главу 27. " Прим. ред.)
отвезла в Болонью, надеясь его спасти, я вновь встретила Митровича
в Италии и он сделал для меня все, что мог бы сделать мой брат.
Затем умер ребенок, и так как у него не было никаких документов, а
мне не хотелось давать своего имени во избежание сплетен, то за все
это взялся Митрович, и в 1867 году в маленьком южнорусском городке
похоронил внебрачного ребенка Барона под своим именем, говоря, что
"это ему безразлично".

После того, не известив родных, что я временно вернулась в Россию,
чтобы отвести обратно с няней несчастного ребенка, которого мне
не удалось спасти, чего так хотел Барон, я просто написала отцу
ребенка, извещая его, и уехала обратно в Италию с тем же
паспортом...

И теперь, что бы я в ложной надежде оправдания, стала пробуждать
все эти тени " матери ребенка, Митровича, его жены, самого бедного
ребенка и всех других? Никогда! Это было бы низким, словно бы
поруганием всего святого, и в то же время совершенно напрасным.
Пусть мертвые спят спокойно! Вокруг нас много отвратительных теней.
Не трогайте их, ибо им пришлось бы получить те же пощечины, те же
оскорбления, которые получила я, и Вам бы никак не удалось защитить
меня. Я не хочу лгать и не могу сказать правды. Что же нам делать?
Что можем мы сделать?

Вся моя жизнь, за исключением тех недель и месяцев, которые я
провела с Учителями в Египте и Тибете, так полна событий, в которых
тайны и реальность, мертвые и живые, так переплетаются, что с целью
оправдаться, мне пришлось бы раскрыть грехи живых и попрать тела
мертвых.  Я никогда не сделаю этого.

Во-первых, это не принесет мне никакой пользы, а только свяжет меня
со всем тем, в чем меня обвиняют, (ко всем эпитетам, которыми меня
наградили, присоединят еще) и вновь вызовет обвинения в шантаже или
денежном вымогательстве.

Во-вторых, я " оккультистка, как я уже Вам говорила. Вы говорите о
моей чрезмерной "чувствительности" в отношении моих родных,
но я говорю Вам, что это не чувствительность, а оккультизм. Я знаю,
как это подействовало бы на умерших и желаю забыть о живых. Это мое
последнее и окончательное решение. Я не могу их трогать.

Теперь рассмотрим это в другом аспекте. Мне не раз повторяли, что я
не выполнила долг женщины, т.е. не разделяла ложе с мужем, не
рожала детей, не утирала им носы, не заботилась о кухне и не искала
украдкой, за спиной мужа, утешения на стороне. Я, напротив, выбрала
дорогу, которая приведет меня к известности и славе. И поэтому
можно было ожидать всего того, что со мною произошло. Но в то же
время я говорю миру: "Дамы и господа, я в ваших руках и подлежу
суду.  Я основала Т.О., но над всем тем, что было со мною до
этого, опущено покрывало, и вам нет до этого никакого дела. Я
оказалась общественной деятельницей, но то была моя частная жизнь,
о которой не должны судить эти гиены, готовые ночью вырыть любой
гроб, чтобы достать труп и сожрать его, " мне не надо давать им
объяснений. Обстоятельства запрещают мне их уничтожить, мне надо
терпеть, но никто не может ожидать от меня, что я стану на
Трафальгарской площади и буду поверять свои тайны всем проходящим
мимо городским бездельникам или извозчикам. Хотя к ним я имею
больше уважения и доверия, чем к вашей литературной публике, вашим
"светским" и парламентским дамам и господам. Я скорее
доверюсь полупьяному извозчику, чем им.

Я мало жила на своей родине в так называемом "обществе", но
я его знаю " особенно в последние десять лет " может быть лучше,
чем вы, хотя вы в этом культурном и утонченном обществе провели
более 25 лет. Ну, хорошо, униженная, оболганная, оклеветанная и
забросанная грязью, я говорю, что ниже моего достоинства было бы
отдать себя их жалости и суду. Если бы я даже была такой, какой они
рисуют меня, если бы у меня были толпы любовников и детей, то кто
во всем этом обществе достаточно чист, чтобы открыто, публично
бросить первым в меня камень?..

И чтобы я такое их общество просила судить обо мне, чтобы я
доверчиво обратилась к ним в "Мемуарах", раскрыв перед ними
сокровенные стороны моей жизни?..

Агарди Митрович был моим самым преданным и верным другом после 1850
года. С помощью княгини Киселевой я его спасла от виселицы в
Австрии. Он был приверженцем Д. Мадзини, оскорбил папу, в 1869 году
был выслан из Рима, после чего приехал с женой в Тифлис. Мои родные
его хорошо знали, и когда его жена, тоже мой хороший друг, умерла,
он в 1870 г. переехал в Одессу. Там моя тетя, несказанно
опечаленная, как он мне рассказывал, не зная, что со мною
случилось, попросила его съездить в Каир, так как в Александрии у
него были дела, и попытаться привезти меня домой. Он так и сделал.
Но там какие-то мальтийцы по заданию римско-католической церкви
готовились поймать его в ловушку и убить. Меня об этом предупредил
Илларион, который тогда в физическом теле был в Египте. Я
предложила Митровичу переехать ко мне и 10 дней не выходить из
дому. Он был бесстрашным, отважным человеком и не мог перенести
этого, поэтому он все же поехал в Александрию вопреки всему, и я со
своими обезьянками поехала за ним, поступая в этом так, как указал
мне Илларион. Он сказал, что видит смерть Митровича, что он умрет
17 апреля.

Вся эта таинственность и осторожность навострила глаза и уши г-жи
К[уломб] и она стала надоедать мне, чтобы я рассказала, правда ли
то, что люди говорят, что я тайно повенчалась с Митровичем. У меня
не хватило смелости сказать ей, что люди думают и нечто похуже. Я
ее выставила, говоря, что люди могут говорить и верить во что они
хотят, но что мне это безразлично.

Был ли этот бедный человек отравлен, как я всегда думала, или умер
от брюшного тифа, я не могу сказать, но знаю лишь одно: когда я
приехала в Александрию, чтобы заставить его вернуться на пароход,
на котором он приехал, было уже поздно. Он пошел пешком в Рамлех,
по дороге зашел в какую-то мальтийскую гостиницу, чтобы выпить там
стакан лимонада. (Его там видели, разговаривающим с какими-то двумя
монахами). Придя в Рамлех, он упал без сознания. Г-жа Пашкова
узнала об этом и прислала мне телеграмму.

Я поехала в Рамлех и нашла его в маленькой гостинице, больным
брюшным тифом, как сказал мне врач. Возле него был какой-то монах,
которого я выставила, зная отношение Митровича к монахам. Произошла
ссора. Мне пришлось послать за полицией, чтобы они убрали этого
грязного монаха, который показал мне кукиш. В течение десяти дней я
ухаживала за Митровичем. Это была непрерывная ужасная агония, в
которой он видел свою жену и громко призывал ее. Я его не оставляла
ни на минуту, так как знала, что он умрет, как сказал Илларион. Так
и случилось.

Церковь не хотела его хоронить, говоря, что он
"карбонарий". Я обратилась к некоторым "вольным
каменщикам", но они побоялись. Тогда я взяла абиссинца "
ученика Иллариона, и мы, вместе со слугой из гостиницы, выкопали
ему могилу на берегу моря под каким-то деревом. Я наняла феллахов,
они вынесли его вечером, и мы там похоронили его бренные останки. В
то время я была еще русской подданой и посорилась с русским
консулом в Александрии (консул в Каире был моим другом). Это все.

Александрийский консул мне сказал, что я не имею права дружить с
революционерами и мадзинистами, и что люди говорят, что я была его
любовницей. Я ответила, что так как Митрович приехал из России с
действительным паспортом, был другом моих родных и не допустил
никакой низости в отношении меня, то у меня было право быть в
дружбе с ним, а также и с каждым, с кем я найду это нужным. А что
касается грязных толков обо мне, то я к этому привыкла и
единственно могу сожалеть, что моя репутация не соответствует
фактам. "Avoir la reputation sans avoir les plaisirs"
("иметь репутацию, которая не приносит радостей") " такой
всегда была моя судьба.

Это то, с чем теперь выступила Куломб, в прошлом году Олькотт
написал моей тете, спрашивая об этом бедном человеке, и она
ответила ему, что они все знали Митровича и его жену, которую он
обожал, и что она у них умерла, что она, тетя, просила Митровича
поехать в Египет и т.д., но это все чепуха. Единственное, что я
хочу знать, это имеет ли право юрист обвинить меня в письме и имею
ли я право или нет, хотя бы пригрозить призвать его к ответу?

Прошу поинтересоваться об том, прошу как друга, иначе мне самой
придется искать какого-нибудь адвоката и затеять дело. Это я могу
сделать и не выезжая в Англию. Как вы знаете, у меня нет никакого
желания самой начать судебное дело, но я хочу, чтобы те юристы
знали, что я имею на это право, может быть эти глупцы действительно
верят, что я тайно обвенчалась с бедным Митровичем и что это
"семейная тайна"?" [14, с. 189-191]

Можно только радоваться, что несмотря на возражение г-жи Блаватской
против публикации ее писем Синнету, мы в конце концов узнали правду
о той роли, которую она сыграла в жизни А. Митровича. Особенно это
важно теперь, когда появился совершенно н