нной  непосредственности,  и  в  том абсолютном молчании
любого языка, которое предшествовало бы видимому. В глубине  этого  двойного
молчания   видимые   вещи,  наконец,  могут  стать  слышимыми,  и  слышимыми
единственно потому, что они видимы.
     Таким образом, этот взгляд, держащийся в стороне от  любого  возможного
вмешательства,  любой  экспериментальной  смелости, этот не трансформирующий
взгляд показывает, что его осторожность связана с надежностью его основы. Но
ее недостаточно, чтобы быть тем,  чем  он  должен  быть,  использовать  свою
осторожность  или свой скептицизм; непосредственность, к которой он обращен,
открывает истину, лишь если она в то же  время  является  первопричиной,  то
есть  началом, принципом и законом сочетания. И взгляд должен восстановить в
качестве истины то, что образовано в соответствии  с  происхождением:  иными
словами, он должен воспроизвести в свойственных ему действиях то, что дается
в  самом  ходе  созидания.  Именно  в  этом он "аналитичен". Наблюдение есть
логика на уровне перцептивного  содержания;  искусство  наблюдать  "было  бы
логикой  для  чувств,  которая,  в  частности,  обучала  бы их действию и их
использованию.  Одним  словом,  это  было  бы  искусством  быть  в  связи  с
обстоятельствами,  касающимися получения впечатлений об объектах в том виде,
как они нам даны, и из которых можно было сделать все выводы, являющиеся  их
истинными  следствиями.  Логика  есть...  основа искусства наблюдать, но это
искусство должно рассматриваться как одна из частей Логики,  объект  которой
был бы более
     зависим от ощущений"1.
     ________________
     1   Senebier,   Essai   sur  l  'art  d'observer  et  de  faire  des
expriences (Paris, 1802), t.I, p. 6.
     168

     Таким образом можно, в первом приближении, определить этот  клинический
взгляд  как  перцептивный акт, основанный на логике операций. Он аналитичен,
потому, что воссоздает генез соединения, но он чист от любого  вмешательства
в  той  мере,  в  какой  этот  генез есть лишь синтаксис языка, говорящего в
первозданной  тишине  о  самих  вещах.  Наблюдающий  взгляд  и  то,  что  он
воспринимает,  сообщаются  с  помощью одного и того же Логоса, который здесь
является порождением множеств, а там -- логикой операций.
     Клиническое наблюдение предполагает организацию двух сопряженных  между
собой областей: больничной и педагогической.
     Больничная  область  есть область, где патологический факт появляется в
своей единичности события и окружающей его серии. Еще совсем  недавно  семья
образовывала естественную среду, где истина обнажалась без искажения. Теперь
в   ней   открыта   двойная   возможность   иллюзии:  болезнь  рискует  быть
замаскированной уходом, режимом, искажающей ее тактикой;
     она взята в особенности физических условий, делающих ее  несопоставимой
с  болезнью  в  других  условиях.  С  того момента, когда медицинское знание
определяет себя в терминах частоты, оно нуждается не в  естественной  среде,
но  в нейтральной, то есть во всех своих отделах гомогенной, чтобы сравнение
было возможным, и в открытой,  без  принципа  отбора  или  исключения  любых
патологических  событий,  области.  Необходимо,  чтобы  все  они  были в ней
возможны, и возможны одним и тем же образом. "Какой источник обучения -- два
медицинских  пункта,  рассчитанных  на  100--150  больных  каждый!..   Какой
разнообразный   спектакль  лихорадок,  злокачественных  и  доброкачественных
воспалений, то развившихся в
     169

     ясных проявлениях, то слабо выраженных и  как  бы  латентных,  во  всех
формах  и  модификациях,  которые  могут  предложить  возраст,  образ жизни,
времена года и более или менее выраженные болезни духа!"1  Что  же  касается
старого  утверждения  о  том, что больницы провоцируют изменения, являющиеся
одновременно   патологическим    расстройством    и    нарушением    порядка
патологических   форм,   то  оно  ни  поддерживается,  ни  игнорируется,  но
строжайшим  образом  аннулируется,   поскольку   вышеуказанные   модификации
одинаково подходят любым событиям: их, таким образом, возможно изолировать с
помощью  анализа  и  обсуждать  отдельно.  Например,  различая  модификации,
связанные с местностью, временем года, с природой лечения,  "которого  можно
достичь, добившись в госпитальных клиниках и общемедицинской практике уровня
предвидения и точности, который был бы к тому же достаточным"2. Клиника есть
все  же  не  мифический  пейзаж,  где  болезни  проявляются  сами  по себе и
абсолютно обнаженными, она допускает  интеграцию  в  опыте  устойчивых  форм
больничных   модификаций.   То,   что   типологическая   медицина   называла
природой,  обнаруживается   лишь   в   прерывности   гетерогенных   и
искусственных   условий.   Что   же  касается  "искусственных"  госпитальных
болезней, они  допускают  редукцию  к  гомогенности  области  патологических
событий;  без  сомнения, больничная среда не полностью прозрачна для истины,
но свойственное ей преломление  допускает,  благодаря  своей  константности,
анализ истины.
     Благодаря  бесконечной игре модификаций и повторений больничная клиника
позволяет  отделить  внешнее.  Итак,  та  же  самая  игра  делает  возможным
суммирование сути в знаний:
     _____________
     1 Ph. Pinel, Medecine clinique (Paris, 1815), p. II.
     2 Ibid., p.I.
     170

     вариации  в  результате уничтожаются, и повторение постоянных феноменов
самопроизвольно обрисовывает фундаментальные совпадения. Истина, указывая на
себя в повторяющейся форме, указывает  путь  к  ее  достижению.  Она  дается
знанием,  даваясь  опознанию. "Ученик... не может слишком хорошо освоиться с
повторяющимся видом  нарушений  любых  типов,  таблицу  которых  его  личная
практика  сможет впоследствии представить"1. Происхождение проявления истины
есть также происхождение  знания  истины.  Таким  образом,  нет  различия  в
природе между клиникой как наукой и клиникой как педагогикой. Так образуется
группа,  создаваемая  учителем  и  учеником,  где  акт познания и усилия для
знания свершаются в одном и  том  же  движении.  Медицинский  опыт  в  своей
структуре  и  в своих двух аспектах проявления и усвоения располагает теперь
коллективным субъектом: он не разделен более между тем, кто знает и тем, кто
невежествен; он осуществляется совместно тем, кто раскрывает и  теми,  перед
кем  раскрывается.  Содержание  то  же самое, болезнь говорит одним и тем же
языком и тем и другим.
     Коллективная структура субъекта медицинского опыта;
     коллекционный характер госпитальной области: клиника  располагается  на
пересечении  двух множеств. Опыт, который ее определяет, огибает поверхность
их соприкосновения и их взаимной границы. Там она обретает свое неисчислимое
богатство, но также свою достаточную и закрытую форму. Она выкраивает ее  из
бесконечной  области перекрестом взгляда и согласованных вопросов. В клинике
Эдинбурга клиническое наблюдение состояло из четырех серий вопросов:  первая
-- о возрасте, поле, темпераменте, профессии больного; вторая --
     ______________
     1  Maygrier,  Guide  de l'etudiant en medecine (Paris, 1818), p.
94--95.
     171

     о симптомах, от которых он страдает; третья имела отношение к началу  и
развитию  болезни;  и,  наконец,  четвертая  --  была  обращена к отдаленным
причинам и предшествовавшим событиям1. Другой метод --  он  использовался  в
Монпелье  --  состоял в общем обследовании всех видимых изменений организма:
"1 -- расстройства, представляющие телесные качества в целом; 2 --  те,  что
отмечаются  в  выделяемых  субстанциях;  3  --  наконец  те,  что могут быть
выявлены с помощью исследования функции"2. К эти  двум  формам  исследования
Пинель  адресует один и тот же упрек: они не ограничены. Первую он упрекает:
"Среди этого изобилия вопросов... как уловить существенные  и  специфические
признаки  болезни?",  а  вторую  --  симметричным образом: "Какой необъятный
перечень  симптомов...!  Не  отбрасывает  ли  это  нас  к  новому   хаосу?"3
Ставящиеся  вопросы  неисчислимы.  То, что нужно увидеть -- бесконечно. Если
клиническая  область  открывается  только  задачам  языка,  или  требованиям
взгляда,  то  она  не имеет ограничения и, следовательно, организации. У нее
есть границы, форма и смысл лишь если опрос  и  обследование  артикулируются
один  в  другом,  определяя на уровне общего кода совместное "место встречи"
врача и больного.  Это  место  клиника  в  своей  первичной  форме  пытается
определить с помощью трех средств:
     1. Чередование моментов расспроса и моментов наблюдения. В схеме
идеального  опроса,  обрисованного  Пинелем, общий первоначальный показатель
визуален: наблюдается актуальное состояние  в  его  проявлениях.  Но  внутри
этого об-
     _____________
     1 Ph. Pinel, Medecine clinique, p. 4.
     2 Ibid.,р.5.
     3 Ibid., p.3,5.
     172

     следования  вопросник  уже  обеспечил место языка: отмечаются симптомы,
которые сразу  затрагивают  ощущения  наблюдателя.  Но  тотчас  после  этого
больного  спрашивают  об  испытываемых  им болях; наконец -- смешанная форма
видимого и говоримого, вопрошания и наблюдения --  констатируется  состояние
основных известных физиологических функций. Второй момент помещен под знаком
языка,  а также времени, воспоминания, развития и последовательных эпизодов.
Речь прежде всего идет о том,  чтобы  сказать,  что  было  в  данный  момент
воспринимаемым  (напомнить  формы  поражения,  последовательность симптомов,
появление  их  актуальных  свойств,  и  уже  примененные  снадобья),   затем
необходимо  спросить  больного  или  его  близких  о  его  внешнем виде, его
профессии, прошлой жизни. Третий момент наблюдения снова  является  моментом
видимого.  Ведется  учет  день за днем развития болезни по четырем рубрикам:
развитие симптома, возможного появления новых феноменов, состояния секреции,
эффекта  от   употреблявшихся   медикаментов.   Наконец,   последний   этап,
резервируемый  для  речи:  предписание  режима  для выздоровления1. В случае
кончины, большинство клиницистов -- но Пинель менее охотно, чем другие, и мы
увидим  почему  --  оставляет  для  взгляда  последнюю,  наиболее   решающую
инстанцию  --  анатомию  тела.  В  упорядоченном колебании от речи к взгляду
болезнь мало-помалу объявляет свою истину,  истину,  которую  она  позволяет
увидеть  и  услышать,  текст,  который  несмотря  на то, что имеет лишь один
смысл, может  быть  восстановлен  в  своей  полноте  лишь  через  два
чувства:  наблюдение и слушание2. Вот почему расспрос без осмотра или осмотр
без вопрошания будут обречены на бесконечную работу: ни  одному  из  них  не
доступно заполнить лакуны, зависящие лишь от другого.
     __________________
     1 Ibid, p. 57.
     2  В  оригинале  игра  слов:  sens  --  "смысл" и "чувство" (Примеч.
перев.).
     173

     2. Стремление  к  установлению  устойчивой  формы  корреляции  между
взглядом  и  речью.  Теоретическая и практическая проблема, поставленная
перед клиницистами, заключалась в том, чтобы выяснить: возможно ли ввести  в
пространственно отчетливую и концептуально связанную репрезентацию то, что в
болезни  вскрывается  видимой  симптоматикой и то, что открывается словесным
анализом.  Эта  проблема  проявилась   в   техническом   затруднении,   ясно
разоблачающем  требования  клинической  мысли:  таблице.  Возможно ли
интегрировать  в  таблице,  то  есть  в  структуре  одновременно  видимой  и
читаемой,   пространственной  и  вербальной,  то,  что  замечается  взглядом
клинициста на поверхности тела и то, что слышится тем же самым клиницистом в
сущностном  языке  болезни?  Выход,  без  сомнения  наиболее  наивный,  дает
Фордайс:  на  оси  абсцисс  он  наносит пометки, касающиеся климата, времени
года, преобладающих болезней, темперамента больного,  его  чувствительности,
внешнего  вида,  возраста  и  предшествовавших  случаев;  на  оси ординат он
отмечал симптомы, следуя органу  или  функции,  в  которых  они  проявлялись
(пульс,  кожа,  температура,  мышцы,  глаза,  язык,  рот,  дыхание, желудок,
кишечник, моча)1. Ясно, что это  функциональное  различие  между  видимым  и
декларируемым, а затем их связь в мифе аналитической геометрии не могли быть
сколько-нибудь  эффективными в работе клинического мышления; подобное усилие
было значимо лишь для  данных  задачи  и  терминов,  которые  предполагалось
связать.  Таблицы, составленные Пинелем, кажутся более простыми, на самом же
деле их концептуальная  структура  изощренней.  То,  что  наносится  на  ось
ординат,  как  и у Фордайса, -- симптоматологические элементы, предъявляемые
болезнью восприятию. Но на оси абсцисс он отмечает знаковую
     _____________
     1 Fordyce,  Essai  d'm  nouveau  plan  d'observations  medicates
(Paris, 1811).
     174

     ценность,  которую  могут  иметь  эти  симптомы:  так  в  случае острой
лихорадки болезненная чувствительность в эпигастрии, мигрень, сильная  жажда
считаются  желудочными симптомами. Напротив, истощение, напряжение в брюшной
области имеют смысл адинамии. Наконец, боль в членах, сухой язык,  учащенное
дыхание,  пароксизмы,  в  особенности в вечернее время -- знаки одновременно
желудочное и адинамии'. Каждый  видимый  сегмент  обретает,  таким  образом,
сигнификативное  значение,  а  таблица  --  функцию  анализа  в  клиническом
познании.  Но  очевидно,  что  аналитическая  структура  не  дается   и   не
раскрывается  таблицей самой по себе. Она ей предшествует и корреляция между
каждым симптомом и его симптоматологической ценностью зафиксирована для всех
разом существенно a priori; за ее функцией, кажущейся  аналитической,
таблица нужна лишь чтобы разместить видимое внутри уже данной концептуальной
конфигурации.  Работа  же  устанавливает  не  связи,  но  чистое  и  простое
распределение  того,  что  дано  воспринимаемой  протяженностью  в   заранее
определенном   концептуальном   пространстве.   Она   ничему  не  учит,  она
всего-навсего позволяет опознавать.
     3. Идеал исчерпывающего описания. Произвольный или тавтологичный
вид этих таблиц отклонял клиническое мышление к  другой  форме  связи  между
видимым  и высказываемым. Связи, продолжающейся до полного описания, то есть
дважды верной: по  отношению  к  своему  объекту  оно  должно  в  результате
утратить  лакуны, а в языке, где оно выражается, не должно допускать никаких
отклонений. Описательная строгость станет  равнодействующей  точности
высказывания  и  правильности  наименования, тем, что по Пинелю "есть
ме-
     _____________
     1 Ph. Pinel, Medecine clinique, p. 78.
     175

     тод, которому  следуют  нынче  во  всех  других  разделах  естественной
истории"1. Так язык становится ответственным за две функции: своим значением
точности  он  устанавливает  корреляцию  между  каждым  сектором  видимого и
элементом высказываемого, соответствующего ему наиболее верным  образом.  Но
этот  высказываемый  элемент внутри своей роли описания запускает в действие
функцию называния, которая своей артикуляцией в стабильном  и  фиксированном
словаре  позволяет  произвести  сравнение,  обобщение  и  размещение  внутри
множества. Благодаря  этой  двойной  функции  работа  описания  обеспечивает
"мудрую   осторожность,   чтобы   подняться  к  обобщенному  восприятию,  не
представляя реальность в абстрактных  терминах"  и  "простое,  упорядоченное
распределение,  неизменно основанное на отношениях структур или органических
функций частей"2.
     Именно в этом исчерпывающем  и  окончательном  переходе  от  полноты
видимого   к   структуре   совокупности   высказываемого  наконец
завершается  сигнификативный   анализ   воспринимаемого,   который   наивная
геометрическая архитектура таблицы не могла обеспечить. Именно описание, или
скорее  скрытая  работа языка в описании, допускает трансформацию симптома в
знак, переход от больного к болезни, от индивидуального  к  концептуальному.
Именно  там  завязывается, благодаря спонтанным достоинствам описания, связь
между случайным полем патологических событий и педагогической областью,  где
формулируется  порядок  их истины. Описывать -- значит следовать предписанию
проявлений, но это также -- следовать внятной  очевидности  их  генеза;  это
знать  и видеть в одно и то же время, так как говоря о том, что видится, его
непроизвольно интегрируют в знание. Это также -- учиться видеть,
     _________________
     1 Ph. Pinel, Nosographie philisophique, Introd., p. III.
     2 Ibid., p. III--IV.
     176

     поскольку это дает ключ к языку, удостоверяющему видимое.  Качественный
язык,  в котором Кондильяк и его последователи видели идеал научного знания,
не следовало искать, как это слишком поспешно  делали  некоторые  врачи1,  в
направлении  языка исчислений, но в направлении языка, соразмерного2 сразу и
вещам, которые он описывает, и речи, в которой он их описывает.  Необходимо,
таким образом, заменить мечту об арифметической структуре медицинского языка
поиском  некоторой внутренней меры, обеспечивающей верность и неподвижность,
исходную, абсолютную открытость вещам и строгость в обдуманном использовании
семантических оттенков. "Искусство описывать факты есть  высшее  в  медицине
искусство, все меркнет перед ним"3.
     Поверх  всех  этих  усилий  клинической  мысли определить свои методы и
научные нормы парит великий миф чистого  Взгляда,  который  стал  бы  чистым
Языком:  глаза,  который  бы  заговорил.  Он  перенесся  бы  на совокупность
больничного  поля,  принимая  и  собирая  каждое   из   отдельных   событий,
происходящих  в  нем,  и в той мере, в какой он увидел бы больше и лучше, он
создал бы речь, которая объявляет и обучает. Истина, которую  события  своим
повторением и совпадением обрисовывали бы, под этим взглядом и с его помощью
в  том  же  самом порядке была бы сохранена в форме обучения для тех, кто не
умеет видеть и еще не видел этого говорящего взгляда слугой вещей и хозяином
истины.
     Понятно, как после революционной мечты об абсолютно  открытой  науке  и
практике вокруг этих тем мог восстановиться
     _____________
     1 Cf. supra, chap. VI.
     2  В  оригинале  игра  слов:  mesure -- осторожный, соразмерный, мерный
(Примеч. перев.).
     3 Amard, Association intellectuelle (Paris, 1821), t.I, p. 64.
     177

     некоторый медицинский эзотеризм: отныне видимое  виделось  лишь  тогда,
когда был известен Язык; вещи давались тому, кто проник в закрытый мир слов;
если эти слова сообщались с вещами, то это происходило, когда они покорялись
правилу,   свойственному  их  грамматике.  Этот  новый  эзотеризм  по  своей
структуре, смыслу и применению отличался от того, что заставлял говорить  на
латыни медиков Мольера: тогда речь шла только о том, чтобы не быть понятым и
сохранять  на  уровне  доходов  языка1  корпоративные  привилегии профессии;
теперь  же  благодаря  правильному   употреблению   синтаксиса   и   трудной
семантической   непринужденности   языка  пытаются  обрести  операциональное
господство над вещами. Описание в клинической медицине  дано  не  для  того,
чтобы  сделать  скрытое или невидимое достижимым для тех, кто не имеет к ним
выхода, но чтобы разговорить то, на что весь мир смотрит, не видя,  и  чтобы
заставить его говорить только тем, кто посвящен в истинную речь. "Сколько бы
предписаний  ни  давалось  по  поводу  столь деликатного предмета, он всегда
останется  вне  досягаемости  толпы"2.  Мы  обнаруживаем  там,   на   уровне
теоретических  структур, эту тему посвящения, план которого уже содержится в
институциональной конфигурации этой же эпохи3:
     мы  находимся  в  самой  сердцевине   клинического   опыта   --   форма
проявления  вещей  в  их истинности, форма посвящения в истину
вещей, всего того, что Буярд 40 лет спустя объявит банальностью очевидности:
"Медицинская клиника может рассматриваться либо как наука, либо  как  способ
обуче