м
положении.  Вскрытие  трупа  показывает легочную чахотку с кальцинированными
полостями и туберкуломами --желтоватыми по центру, серыми и  прозрачными  по
краям.  Сердце  было  почти  в  нормальном  состоянии (за исключением сильно
увеличенного правого предсердия). Но левое  легкое  было  спаяно  с  плеврой
посредством  соединительной ткани и обнаруживало в этой области неправильные
сходящиеся стрии.  Верхушка  легкого  имела  вид  широких  перекрещивающихся
тяжей1.   Эта   особая   модальность   туберкулезного   поражения  объясняет
затрудненное   дыхание,   удушье,   нарушение   кровообращения,    придающее
клинической  картине отчетливый кардиальный вид. Клинико-анатомический метод
интегрирует  в  структуру  болезни  постоянную  вероятность   индивидуальной
изменчивости.  Эта  возможность  естественно  существовала  в предшествующей
медицине, но она мыслилась лишь в абстрактной  форме  темперамента  субъекта
или  средовых  влияний  и  терапевтических  вмешательств,  ответственных  за
внешние изменения патологического типа. В анатомическом  восприятии  болезнь
никогда не презентировалась иначе, как с некоторым "сдвигом", она обладала с
момента появления свободой локализации, направ-
     __________________
     1 R. Laennec, De l'auscultation mediate, t.I, p. 72--76.
     255

     ления,   интенсивности,  ускорения,  обрисовывавших  ее  индивидуальный
облик. Это не было отклонением, добавленным  к  патологическому  отклонению,
болезнь  сама  по  себе  --  постоянное  отклонение  внутри  своей сущностно
отклоняющейся природы. Нет иной болезни, кроме  индивидуальной:  не  потому,
что  индивид  реагирует на свою собственную болезнь, но потому, что действие
болезни по полному праву разворачивается в форме индивидуальности.
     Отсюда новая гибкость, приданная медицинскому языку. Речь не идет более
о переводе  видимого   в   читаемое   благодаря   установлению   двузначного
соответствия   и  переводу  видимого  в  знаковое  за  счет  универсальности
кодифицирующего  языка.  Речь  идет,  напротив,  о  выходе  слов  к  чему-то
утонченно  качественному,  всегда  более конкретному, более индивидуальному,
более    рельефному;    значению    цвета,    консистенции,     зернистости,
предпочтительности  меры  согласования с метафорой (величиной с..., размером
как...),  оценки  легкости  или  трудности  простых   операций   (разорвать,
раздавить,    надавить);   значению   интермодальных   качеств   (гладкость,
маслянистость, шероховатость); эмпирическому сравнению и ссылке на обычность
или на нормальность (более темный, чем в естественном состоянии;
     промежуточное ощущение  "между  ощущением  мокрого  пузыря,  наполовину
заполненного   воздухом,   который   сжимается   в  пальцах  и  естественной
крепитацией здоровой легочной ткани")'. Речь более не идет  об  установлении
корреляции  перцептивного  сектора  с  семантическим  элементом, но о полном
повороте языка к той  области,  где  воспринимаемое,  в  своей  особенности,
рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым
из-за невозможности быть высказанным.
     ______________
     1 Ibid., p. 249. 256

     Так   что   открыть   больше   не  будет  --  вычитать  в
беспорядочности  сущностную  связность,  но  отодвинуть  чуть  дальше  линию
языкового   прибоя,   заставить   зайти  за  отмель,  еще  открытую  ясности
восприятия, но уже не являющуюся более обиходной речью; ввести язык  в  этот
сумрак,  где  взгляд  не  располагает  более словами. Тяжелая и очень тонкая
работа, заставляющая видеть, так же, как Лаеннек  заставил  отчетливо
увидеть  поверх  запутанной  массы  затвердений  первую  в  истории медицины
циррозную печень. Необыкновенная формальная красота текста связывает в одном
событии внутреннюю работу языка, преследующего восприятие всей  силой  своих
стилистических   изысков,   и   до   сих   пор   не  замеченное  -завоевание
патологической индивидуальности: "Печень сокращается до трети своего  объема
и  оказывается,  если  можно  так  выразиться, спрятанной в области, которую
занимает;   ее   внешняя,   слегка   бугристая   и   осушенная   поверхность
желтовато-серой  окраски; разрезанная, она кажется составленной их множества
маленьких  круглых  и  яйцевидных  зерен,  величина  которых  варьирует   от
просяного зерна до конопляного. Эти зерна, легко отделяясь друг от друга, не
оставляют между собой никакого промежутка, в котором можно было бы различить
какие-либо   остатки   собственно   печеночной   ткани.   Их  рыжеватый  или
желто-оранжевый цвет переходит местами  в  зеленоватый,  их  ткань  довольно
влажная, непрозрачная, кажется при прикосновении скорее вялой, чем мягкой, и
сжатые между пальцами, они лишь слегка раздавливаются, оставляя в результате
ощущение куска мягкой кожи"1.
     Образ  невидимого  видимого организует патоанатомическое восприятие. Но
его видят, следуя обратимой структуре. Речь
     _________________
     1 Ibid., p. 368.
     257

     идет  о  видимом,  которое  живая  индивидуальность,   сплетение
симптомов,  органическая  глубина  делают  на  время, до высшего схватывания
анатомическим взглядом, фактически невидимым.  Но  речь  также  идет  о  том
невидимом  индивидуальных  изменений,  распутывание  которых казалось
невозможным даже для таких  клиницистов  как  Кабанис1,  и  которые  острый,
терпеливый и расчленяющий взгляд предъявляет наконец общей ясности того, что
является  для всех видимым. Язык и смерть взаимодействовали на каждом
уровне этого опыта, следуя всей своей плотности,  чтобы  предложить  наконец
научному  восприятию  то, что для него было столь долго невидимым видимым --
запретным и неизбежным секретом: знание об индивиде.
     Индивид -- это не инициальная  и  не  самая  острая  форма,  в  которой
презентируется  жизнь.  Он  наконец  был  дан  знанию  лишь  в конце долгого
движения пространственного  распределения,  решающим  инструментом  которого
было  определенное  использование  языка  и трудная концептуализация смерти.
Бергсон обращается совершенно в другую сторону,  когда  ищет  во  времени  и
против пространства, в улавливании внутреннего и немого, в безумной скачке к
бессмертию условия, благодаря которым можно думать о живой индивидуальности.
Биша  веком  раньше  давал более суровый урок. Старый аристотелевский закон,
запрещавший научные рассуждения об  индивиде,  был  устранен,  когда  смерть
обрела в языке место для своей концепции: таким образом пространство открыло
для взгляда дифференцированную форму индивида.
     Это  внедрение  смерти  в  знание  далеко  распространяется  в  порядке
исторического соответствия, конец XVIII века вновь
     _________________
     1 Cf. supra.
     258

     привлекает внимание к теме, которая начиная с Возрождения оставалась во
тьме. Видеть в жизни смерть,  в  изменчивости  --  неподвижность,  в  исходе
своего  века  -- начало обращенного времени, кишащего бесчисленными жизнями,
-- это игра опыта, новое появление которого через четыреста лет после фресок
Campo  Santo1  удостоверяет  прошедший  век.  Не  был  ли,  в  целом,   Биша
современником того, кто разом ввел в наиболее дискурсивный из языков эротизм
и  его  неизбежный  момент  --  смерть?  Более  чем однажды знание и эротизм
объявляют в этом совпадении свое глубокое родство. Все последние годы  XVIII
века   эта   общность   открывает   языку  смерть  как  цель  и  бесконечное
возобновление. XIX век навязчиво будет говорить о смерти: дикая выхолощенная
смерть у Гойи, видимая мышечная скульптурная смерть у  Жерико,  возбуждающая
сладострастная  смерть у Делакруа, ламартиновская смерть болотистых миазмов,
смерть Бодлера. Познание жизни дается лишь как жестокое, сокращающееся и уже
инфернальное знание, желающее лишь умертвить ее. Взгляд, который  покрывает,
ласкает,  разделял, расчленял саму индивидуальную плоть и замечал ее жалящие
секреты, этот неподвижный, внимательный и не очень радостный взгляд, который
с высоты смерти уже обрек жизнь.
     Но восприятие смерти в жизни не обладало ток же самой функцией, что и в
эпоху Возрождения.  Оно  несло  сокращающееся  означение:  различия  судьбы,
удачи,  условий  были  стерты  ее  всеобъемлющим  жестом,  она  бесповоротно
обращает каждого ко всем. Танцы скелетов изображают  по  отношению  к  жизни
нечто вроде уравнивающих сатурналий; смерть неизбежно уравнивает рок. Теперь
она  является  определяющей, в противоположность сингулярности; именно в ней
индивид вос-
     ___________________
     1 Церковь в Пизе (Примеч. перев.).
     259

     соединяется, избегнув монотонной жизни  и  обезличивания  в  медленном,
наполовину  скрытом,  но  уже  видимом приближении смерти, глухая обобщенная
жизнь наконец достигает  индивидуальности,  черный  контур  изолирует  ее  и
придает  ей  стиль  ее  истины.  Отсюда значение Болезненного. Макабр
содержит в себе гомогенное  восприятие  смерти,  однажды  преступившее  свой
порог. Болезненное допускает тонкое восприятие такого рода, в котором
жизнь   обнаруживает   в  смерти  свой  наиболее  дифференцированный  облик.
Болезненное -- это разряженная форма жизни в том смысле,  что  существование
исчерпывается,  истощается  в  пустоте  смерти;  но равно и в другом смысле,
придающем ей странный  объем,  несводимый  к  соответствию  и  привычкам,  к
принятой  необходимости,  определяющий  ее  абсолютную  редкость. Привилегия
чахоточного:  когда-то  и  проказу  размещали  среди  великих   коллективных
наказаний  человека.  Человек  XIX  века становится легочным, обретая в этой
лихорадке, торопившей вещи и искажавшей их,  свой  невыразимый  секрет.  Вот
почему  грудные  болезни  принадлежали  той  же самой природе, что и болезни
любви: они были страстью жизни, которой смерть предоставляет свой неизменный
лик.
     Смерть покинула свои старые трагические пределы. Она  стала  лирическим
ядром человека: его невидимой истиной, его видимой тайной.


     Глава Х Кризис лихорадок
     Глава,  где  будет  рассмотрен  последний  процесс,  с помощью которого
анатомо-клиническое восприятие обретает свое равновесие. Глава, которая была
бы длинной, если бы события можно было передать  в  деталях:  на  протяжении
около  25  лет  (с  1808 года, даты, когда появляется История хронических
воспалений, до 1832 года, когда на смену ей приходят дискуссии о холере)
теория  летучих  лихорадок  и  ее  критика  Бруссе  занимают  в  медицинских
исследованиях  значительное  место.  Без  сомнения,  более значительное, чем
дозволялось бы проблеме, достаточно быстро решаемой на уровне наблюдения. Но
столь много полемики и такие трудности  понимания  при  наличии  согласия  о
фактах,  столь  обильное  использование  посторонних  для  области патологии
аргументов -- все это свидетельствует  о  сущностном  столкновении,  крайней
степени конфликта (жесточайшего и запутаннейшего) между двумя несовместимыми
типами медицинского опыта.
     Метод,  разработанный  Биша  и  его  первыми  последователями, оставлял
открытыми две группы проблем.
     Первые касались самого существа болезни и ее  связи  с  патологическими
феноменами. Когда констатируется серозный выпот, дегенерация печени, очаги в
легком  --  есть ли это сам плеврит, цирроз, туберкулез, которые наблюдаются
как таковые вплоть  до  их  патологического  основания?  Есть  ли  поражение
истинная  и  трехмерная  форма болезни, сущность которой должна быть образом
пространственной природы, или же ее нужно скорее расположить по  ту  сторону
-- ближай-
     261

     ших причин, или по эту -- как непосредственно первое видимое проявление
остававшегося  бы  скрытым  процесса?  Ясно,  но  задним числом, какой ответ
предписывает  логика  анатомо-клинического  восприятия.  Для  тех  же,   кто
практиковал  это  восприятие в истории медицины первый раз, дела обстояли не
столь очевидно. М.-А. Пети, обосновавший свою  концепцию  кишечно-брыжеечной
лихорадки  на  патолого-анатомических  наблюдениях,  считает, что в кишечных
расстройствах,   сопровождающихся   некоторыми   лихорадками,    называемыми
адинамическими или атаксическими, нет открытия ни самой сущности болезни, ни
ее  непреходящей  истины.  Речь  идет  лишь  о  ее  "местоположении",  и это
географическое уточнение менее важно для  медицинского  знания,  чем  "общая
совокупность  симптомов,  которая  разделяет  одни симптомы от других, делая
возможным опознание их истинного  характера":  здесь  терапия  заблуждается,
когда  она направлена на кишечные расстройства, вместо того, чтобы следовать
указаниям    симптоматологии,    требующей     тонизирующих     препаратов1.
"Местоположение"  есть  лишь  пространственное  прикрепление болезни, совсем
другие болезненные проявления  означают  ее  сущность.  Последняя  сохраняет
важное   предварительное   условие,   образующее  связь  между  причинами  и
симптомами, вытесняя таким образом поражение в область случайного.  Тканевое
или анатомическое повреждение отмечает только точку столкновения с болезнью,
зону,   откуда   она   начинает   свое  завоевательное  предприятие:  "Между
гепатизацией легкого и вызывающими его  причинами  происходит  кое-что,  что
ускользает  от нас. То же самое касается всех нарушений, которые встречаются
при вскрытии тела: далекие  от  того,  чтобы  быть  основной  причиной  всех
наблюдаемых феноменов, они сами есть результат
     ___________________
     1  М.-А.  Petit, Traite de la fievre entero-mesenterique (Paris,
1817), p. 523.
     262

     особого расстройства в интимном действии. Итак, это  решающее  действие
ускользает   от   всех  наших  средств  исследования"1.  По  мере  того  как
патологическая анатомия лучше  устанавливает  местоположение,  кажется,  что
болезнь глубже погружается в скрытость недоступных процессов.
     Есть  другая  группа вопросов: все ли болезни имеют свой патологический
коррелят?  Является  ли  возможность  определить  их  местоположение   общим
принципом  патологии,  или  она  имеет отношение лишь к весьма специфической
группе болезненных феноменов? И в  этом  случае  можно  ли  начать  изучение
болезни    с    классификации   нозографических   типов   (органические   --
неорганические  расстройства)  до  погружения   в   область   патологической
анатомии?  Биша оставляет место для болезней без повреждений, но он трактует
их лишь с помощью недомолвок: "Исключите некоторые виды лихорадок и  нервных
недугов   --   и   все  или  почти  все  относится  к  области  этой  науки"
(патологической анатомии)2. Вступив в дискуссию, Лаеннек  допускает  деление
болезней на "два больших класса: те, что сопровождаются очевидным поражением
в  одном  или нескольких органах, описывавшиеся на протяжении многих лет под
названием органических заболеваний; и те, что не оставляют ни в каких частях
тела постоянных нарушений, которым можно было бы приписать их  первопричину,
обычно  называемые  нервными"3.  В  эпоху, когда Лаеннек излагает этот текст
(1812), он не принял еще окончательно ничьей стороны по поводу лихорадок, он
еще близок локализационистам, с которыми вскоре разойдется. Байль в  это  же
время различает
     _______________
     1 A.-F. Cholomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817),
p. 523.
     2 Bichat, Anatomie generale t.I, p. XCVIII.
     3  Laennec,  статья  "Anatomie  pathologique"  du  Dictionnaire  des
Sciences medicales, t. II, p. 47.
     263

     органическое,   не   нервное,   но   витальное   и
противопоставляет  органическим  повреждениям,  телесным  порокам (например,
опухолям) витальные нарушения, расстройства "витальных  свойств  и  функций"
(боль, жар, учащение пульса). Те и другие могут пересекаться, как, например,
при  туберкулезе1.  Именно эту классификацию воспроизведет вскоре Крювелье в
несколько  более  сложном  виде:  органические   расстройства,   простые   и
механические    (переломы),    нервно-органические    и   вторично-витальные
(геморрагии),  недуги,  первично  витальные,   дублированные   органическими
расстройствами, либо глубокими (хронические воспаления), либо поверхностными
(острое  воспаление)  и,  наконец,  витальные болезни без всяких повреждений
(неврозы и лихорадки)2.
     Напрасно  было  бы  утверждать,  что  вся  целиком  область   нозологии
пребывала  под  контролем  патологической  анатомии, и что витальная болезнь
могла быть доказана как таковая только негативно и через неудачу  в  поисках
нарушений.  Тем  не  менее,  лишь  с  помощью  этой  уловки находилась форма
классификационного анализа. Ее тип -- не ее местоположение, не ее причина --
определял  природу  болезни,  и  сам  факт  обладания   или   не   обладания
локализуемым  очагом был предписан предварительной формой этой детерминации.
Повреждение -- не есть болезнь, но лишь первое из проявлений, через  которые
является  ее родовой характер, противопоставляющий ее недугам без субстрата.
Парадоксальным образом усилие патоанатомов придало энергию классификационной
идее. Именно  здесь  произведения  Пинеля  приобретают  свой  смысл  и  свой
забавный авторитет. Сформировавшееся в Монпелье и в Па-
     _______________
     1 Bayle, вторая статья "Anatomie pathologique" (ibid., p. 62). 2
J. Cruveilhier,  Essai  sur l'anatomie pathologique (Paris, 1816), I,
p. 21-24.
     264

     риже в традиции Де Соважа и  под  более  современным  влиянием  Куллена
мышление  Пинеля  относится  к  классификационным  структурам,  но оно имело
несчастье и в то же время шанс развиваться в эпоху, когда  тема  клиники,  а
затем   клинико-анатомический   метод,  отказали  нозологии  в  ее  реальном
содержании,  но  не  без  эффекта,  впрочем  временного,  ее   реципроктного
усиления.  Мы  видели, как идея класса коррелировала с некоторым нейтральным
наблюдением симптомов1, как клиническая расшифровка содержит в  себе  чтение
сущности2.   Сейчас   мы   увидим,  как  патологическая  анатомия  спонтанно
согласуется с некоторыми формами нозографии.  Итак,  все  творчество  Пинеля
обязано  своей  мощью  каждому  из  этих  усилений:  его метод лишь вторично
нуждается в клинике или  анатомии  повреждений.  В  основном  речь  идет  об
организации  в  соответствии  с  реальной,  но абстрактной связью переходных
структур,  с  помощью  которых  клинический  взгляд  или  пато-анатомическое
восприятие   искали   в   уже  существующей  нозологии  их  обоснования  или
устойчивого равновесия.  Никто  среди  врачей  старой  школы  не  был  более
чувствителен  или  более  восприимчив к новым формам медицинского опыта, чем
Пинель; охотно став профессором клиники,  он  без  излишней  нерешительности
начал  практиковать аутопсию. Но он не замечал, что эффект повторения вносит
в рождение новых структур лишь опорные линии, взятые у  древних3.  Нозология
подтверждалась, а новый опыт заранее осмеивался. Биша мо-
     _______________
     1 Cf. supra, chap. I, p. 13.
     2 Cf. supra, chap. VII, р. 118.
     3  П.  А.  Прост рассказывает, что он видел "при обучении у Корвизара и
Пинеля воспаления и поражения внутренней мембраны  брюшины,  в  которых  они
настолько  мало  сомневались,  что трупы, на которых они демонстрировали эти
поражения, выходили из их рук без того, чтобы они вскрывали брюшину".
     265

     жет быть  единственный,  кто  понял  несовместимость  своего  метода  с
нозографическим:  "Мы  раскроем,  как  сможем,  действие природы... Не будем
связаны  преувеличенным  значением  той  или  иной  классификации":  никогда
никакая  из  них  не  даст  нам "точной таблицы развития природы"1. Лаеннек,
напротив, без  проблем  допускал  развитие  клинико-анатомического  опыта  в
пространстве нозологического распределения:
     вскрывать  трупы,  находить  повреждения -- это значит освещать то, что
"наиболее точно, наиболее достоверно и  наименее  изменяемо  в  локализуемых
болезнях"  и, таким образом, выделить "то, что должно их характеризовать или
определять, что, в конце концов, слу