мне
еще  не  удалось увидеть их.  Рот  и  глаза у  этих  головок прошиты тонкими
пальмовыми волокнами,  -  делается это  для  того,  чтобы  "душа  убитого не
отомстила победителю",  - а в остальном на них не заметно никаких изменений.
Лица  кажутся  живыми,  только  уменьшены примерно  в  три  раза.  Выражение
трогательной печали  усиливает это  ощущение жизни  в  лице.  Кто  был  этот
индеец, как он погиб?
     - Этот индеец из племени,  живущего по соседству с хибарами, - сообщает
тут  же  Перейра.  -  Хибари  и  их  соседи  уже  давно  хотели помириться и
прекратить вражду,  но  мы этого не допускаем...  Никто не умеет так красиво
выделывать эти  головки,  как  хибари,  ну,  а  для  этого  необходим свежий
материал,  -  цинично хохочет Перейра. - В мире большой спрос на этот товар.
Мы не поспеваем его удовлетворять... Хибарам некогда передохнуть...
     Хибари принадлежат к самым диким индейским племенам, которые до сих пор
не поддаются никаким попыткам "цивилизировать" их.  В труднодоступных дебрях
между тремя северными притоками Амазонки -  Сантьяго, Пастасой и Мороной{39}
- они и  поныне живут той жизнью,  какой жили четыреста лет назад,  когда их
впервые обнаружили испанцы.
     Они препарируют головы тотчас же после убийства жертвы.  Добытые трофеи
привешивают за волосы вокруг пояса.
     - Прошу прощения,  уточним: привешивали, - поправляет Перейра, - теперь
уже  этого не  делают,  ибо  головки получили другое назначение:  они теперь
отправляются путешествовать в большой мир...
     Да,  я  сам  убедился в  этом.  В  Пара мне  предлагали несколько таких
экспонатов по триста долларов за штуку.
     - Почему они такие дорогие?  -  удивился я.  -  Разве вы  много платите
хибарам?
     - Нет,  конечно.  Хибари получают гроши,  но агенты,  занимающиеся этим
делом, подвергаются опасности. Они-то и вздули цены.
     - А хибарам выгодна такая работа?  Ведь за эти гроши,  как вы говорите,
им, прежде чем добыть трофейные головы, приходится воевать.
     - Ну,  тут уж наша забота,  мы им помогаем.  Делается это очень просто.
Время от времени мы науськиваем соседей,  уговаривая их отомстить хибарам за
все  нанесенные ими обиды,  и  волей-неволей хибарам приходится драться и...
добывать для нас головы.  И добывают, ибо мы даем им немножко больше оружия,
нежели их соседям...
     Я  слушал этот  кошмар,  и  мне  становилось страшно.  Препарированными
человеческими  головами  забавляется  свет,  это  лишь  забавные  экспонаты,
необычная  игрушка,  развлекающая пресыщенных снобов,  скучающих  в  салонах
далеких городов.  Так вот в  чем секрет спроса на эти головы!  Чтобы угодить
чьим-то  извращенным вкусам,  здесь,  над притоками Амазонки,  лесные жители
вынуждены уничтожать друг друга. Нечего сказать, славная миссия цивилизации!
     - А кто больше всего скупает эти головки? - спрашиваю у Перейры.
     - Американцы.
     - Американцы?
     - Да,  сеньор!  Чикагский музей  платит самые  высокие цены.  Здесь,  в
Икитосе, у них есть свой представитель, доктор Бесслер.
     - А скажите,  там,  в Америке,  знают, каким страшным способом добывают
эти препараты?
     - Что за вопрос!
     - Знают или не знают? - настаиваю я.
     - Разумеется,  знают.  Никакой тайны тут  нет.  Собственно,  сеньор сам
может спросить об этом доктора Бесслера.
     Оказывается,  мой знакомый Перейра -  главный поставщик головок во всем
Икитосе.  Однажды утром он пригласил меня к себе, чтобы показать свой товар,
"свежую партию",  как он  выразился.  В  потайном углу комнаты стоял сундук.
Перейра открыл его,  и  я увидел более двух десятков головок,  установленных
рядами на его дне. Густые черные кудри заполнили сундук почти до половины.
     При виде этой чудовищной коллекции у меня помутилось в голове.  Не надо
было особого воображения, чтобы представить себе, сколько человеческого горя
и  страданий заключено в  этом сундуке.  А  дон Мигель любовно поглядывал на
головки,  как бы лаская их своим взором, и восхищение, которое я читал в его
глазах, усиливало мой ужас.
     На  одной  головке волосы  были  покороче;  внимательно вглядевшись,  я
заметил,  что  и  цвет кожи у  нее светлее других.  По-видимому,  это был не
индеец.
     - Сеньор удивлен, да? - спрашивает развеселившийся хозяин.
     - Кто это?
     - Это Мартине,  один из моих агентов, - отвечает Мигель. - Вероятно, не
поладил с хибарами -  возможно,  слишком ретиво требовал головок. И когда он
возвращался обратно по  реке Пастаса,  они  его подстерегли и  укокошили.  А
затем его голову продали вместе с другими...
     - И что же, американцы купят и эту головку?
     - Конечно,  купят, почему бы нет? Головка, как и все прочие. К тому же,
немалая сенсация... Пожалуй, еще дороже заплатят...


        "24. СТО БАБОЧЕК ЕЖЕДНЕВНО!"

     У  маленького Чикиньо и  его матери дела очень плохи.  Из  Икитоса отец
Чикиньо убежал.  Одно время он  был здесь,  но  мстительная рука всесильного
комиссара из Табатинги и  тут нашла его.  Беднягу хотели арестовать и выдать
бразильским властям как уголовного преступника.  Не имея другого выхода,  он
скрылся в  лесной чаще.  По слухам,  он отправился далеко на юг,  к  притоку
Укаяли -  Урубамбе,  и там пристал к партии сборщиков каучука. Попав в такой
сложный  переплет,  он  вынужден был  бросить  семью  на  милость  судьбы  и
знакомых.
     - Что нам делать? - спрашивает у меня подавленная мать Чикиньо.
     Я  и  сам не  знал.  Что можно посоветовать,  когда человек находится в
таком положений?  Спустя два  дня  она  снова пришла ко  мне с  предложением
прихватить с  собой мальчика в  качестве помощника до  Кумарии{40},  куда  я
направился. В Кумарии мальчик будет ближе к отцу и легче выпутается из беды.
Я согласился взять мальчика с собой.
     Когда  Чикиньо  узнал  об  этом,  он  явился  ко  мне  взволнованный и,
протягивая руку, торжественно произнес:
     - Спасибо тебе.  Ты  мой  настоящий друг  и  покровитель.  Я  буду тебе
ежедневно приносить сто бабочек.
     - Ежедневно? Ну, ну! А если пойдет дождь?
     - В дождливые дни двадцать пять бабочек!  -  заявил он веско, нисколько
не смущаясь.
     В  конце января мы  оба сели на пароходик "Синчи Рока".  На второй день
пути вошли в устье Укаяли и направились вверх по реке.


        "25. "СИНЧИ РОКА""

     "Синчи  Рока"  -  речной  пароход водоизмещением в  сорок  восемь тонн.
Каждые полтора месяца он отправляется из Икитоса вверх по Амазонке,  а затем
по Укаяли почти к ее истокам и обратно.  Это маленькая, но крепкая посудина.
Все,  что  необходимо жителям,  обитающим  на  этом  кусочке  земного  шара,
протяжением в  две  тысячи  километров,  она  доставляет исправно.  А  нужно
многое:  сукно,  соль,  керосин,  орудия  производства и  сведения  о  давно
отшумевших революциях.
     Владелец этого парохода и капитан - некто Ларсен, норвежец из Осло, вот
уже тридцать лет бороздит реки Монтании. В водоворотах Укаяли он потерял все
свое достояние и даже семью.  "Синчи Рока" - вот все, что у него осталось. О
себе он говорит,  что умрет жалкой смертью, то есть естественной. Регулярно,
раз в  полтора месяца он пристает к  берегу у каждого шалаша,  диктует цены,
продает,  покупает,  сдирая  по  три  шкуры,  а  в  промежутках между  этими
занятиями толкует о  метафизике.  Однажды я зашел к нему в каюту;  он сидел,
углубившись в  чтение "Эдды"* на древнем языке после недавнего ожесточенного
торга с каким-то метисом.
     ______________
     * "Эдда" - сборник мифов древних скандинавских стран.

     Нашу  ланчию -  так  называют на  Амазонке маленькие суда  -  ведут два
штурмана из Пунханы. Пунхана - это деревушка вблизи Икитоса, в которой живут
исключительно штурманы,  выходцы из  самых  различных индейских племен.  Они
изучили капризы здешних рек лучше,  нежели капризы собственных жен,  и - как
утверждает молва - способны жить вместе с рыбами в воде.
     У  одного  из  наших  штурманов,  веселого толстяка со  сплюснутым лбом
(некоторые  индейские   племена   деформируют  детям   черепа),   живописный
фотогеничный вид инкского раба; у второго, худого и мрачного, такой вид, как
будто он замышляет какое-то злодейство,  но это только кажется. Его сердитые
глаза  в  самые  темные  ночи  прекрасно  нащупывали  дорогу  среди  пней  и
водоворотов, предательски подстерегающих корабли.
     На  "Синчи Рока"  две  палубы -  верхняя и  нижняя.  На  верхней палубе
находится рулевое  управление и  каюты  первого класса.  Пассажиры -  белые,
креолы,  люди со смуглой кожей и обостренным честолюбием -  ходят в нарядной
обуви.  На  нижней  палубе  помещаются машинное  отделение и  третий  класс,
пассажиры - индейцы, чоло, бедные метисы - ходят тут босиком.
     Нет сомнения,  что индейцев бассейна Амазонки можно отнести к  наиболее
отсталым народам.  Некоторые исследователи склонны видеть в этом особенность
низшей  расы  -   краснокожих,   но  это,   разумеется,   вздор.  Английский
естествоиспытатель X.В.Бейтс усматривает основную причину отсталости местных
индейцев во  вредном климате бассейна Амазонки.  Он утверждает,  что здешние
индейцы монгольского происхождения и  перекочевали сюда сравнительно недавно
из стран с умеренным и здоровым климатом. До сих пор они не могут привыкнуть
к  тяжелым  климатическим  условиям  этих  мест.   Пожалуй,  это  не  лишено
основания.
     Но  главная причина,  мне кажется,  это страшный гнет белых,  который в
течение нескольких веков  душит этих  несчастных.  Вот  что  притупило разум
индейцев и породило в них непреодолимое отвращение ко всему,  что исходит от
завоевателей и называется их цивилизацией.


        "26. НА ГРАНИЦЕ ДВУХ МИРОВ"

     Вдоль реки Укаяли,  так же как и Амазонки,  тянется бесконечный лес. На
правом,   на  левом  берегу  -   куда  ни  глянь,  всюду  лес!  Невероятное,
поразительное буйство растительности, невольно вызывающее вопрос: а нет ли в
этом безудержном разгуле лесной стихии какого-нибудь скрытого смысла?  Может
быть,  лесной  покров,  наброшенный на  речные  берега,  прикрывает какую-то
неведомую тайну природы?  Наивные домыслы,  что  и  говорить,  однако трудно
отмахнуться от них, когда видишь такую распоясавшуюся лесную оргию.
     Сейчас,  в  феврале месяце,  уровень реки  поднялся выше нормального на
семь метров.  Пройдет немного времени,  и  паводок достигнет самого высокого
уровня -  десяти метров.  Но  уже и  теперь большие пространства леса залиты
водой.  Повсюду из  воды торчат островки суши.  Некоторые из них имеют всего
несколько десятков шагов в  диаметре,  другие несколько сот.  На этих лесных
островках  в  сырых,  продуваемых ветрами,  сплетенных из  бамбука  хижинах,
отрезанный от всего мира, окруженный небом, лесом и водой, живет заброшенный
лесной человек.
     Троекратно  прогудела  сирена  "Синчи  Рока",   извещая  леса  о  своем
прибытии. Торжественная минута, которую житель хижины с нетерпением поджидал
целый  месяц!  С  парохода  перебрасывают  на  берег  узкую  доску.  Человек
шатающейся  походкой  поднимается  на  палубу.  Истощенный,  ободранный,  со
смущенной и жалкой улыбкой на лице, он все же пытается держаться независимо.
Если это белый и бывший городской житель, "Синчи Рока" смутно напоминает ему
лучшие времена.  Если  он  метис или  индеец,  "Синчи Рока" для  него -  мир
ошеломляющих мечтаний.  Но  и  белым  и  индейцам роскошь парохода не  сулит
ничего хорошего.
     На ланчию человек всегда приходит с надеждой,  что за мешок принесенной
им фасоли он получит равноценный товар:  керосин,  мыло,  материю. (Получить
деньги никто не  надеется.)  Действительно,  капитан Ларсен даст  все,  чего
только пожелает лесной житель,  но в два раза меньше,  чем ему следует.  Ибо
Ларсен -  богатый человек,  которому не терпится разбогатеть еще больше, и у
него есть пароход,  а лесной житель - больной бедняк, и парохода у него нет.
Все,  что он  имеет,  -  это маленькое каноэ,  а  ведь на  нем до Икитоса не
доберешься; до Икитоса пятьсот, а то и тысяча километров!
     Ограбив несчастного,  "Синчи Рока" дает два гудка, на палубу втаскивают
доску,  и  пароход отчаливает.  Еще  минуту  назад  житель  побережья и  его
маленькое поле  находились в  орбите  интересов большого мира,  принадлежали
этому миру,  подчинялись его порядкам.  Сейчас,  когда трап убран, эта связь
оборвалась;  снова  человек  принадлежит только  лесу.  Тяжелой  походкой он
возвращается к своему шалашу,  к своему повседневному образу жизни, убогому,
беспросветному, безрадостному.
     На берегах реки Укаяли раскинулось несколько местечек,  влачащих жалкое
существование, - Рекена, Орельяна, Контамана, Масисеа. Но очень сомнительно,
найдется ли на всем этом пространстве, длиной в две тысячи километров, такое
же количество жителей, приобщенных к цивилизации. Для них "Синчи Рока" везет
четырнадцать писем и три - буквально три! - газеты: одну в Контаману, вторую
в Масисеа и третью для врача Здзислава Шимоньского,  который живет в Кумарии
в   польской  колонии,   впоследствии  ликвидированной.   Остальные  жители,
по-видимому, ничего не читают и не желают ничего знать о внешнем мире.
     Впрочем,  не все. Однажды на какой-то пристани явился к нам человечишка
в  заштопанной,  но чистой рубахе и штанах.  По темной коже лица трудно было
определить,  к  какой  расе  он  принадлежит:  солнце и  местный климат всех
нивелируют.  Выясняется,  что он испанец. На Укаяли прожил сорок лет. Узнав,
что  я  прибыл сюда  прямо из  Европы,  он  подошел ко  мне  и  после долгих
извинений и  церемоний спросил,  носят ли еще в  Европе цилиндры и  в  каких
именно случаях.
     - Ах,  Dios,  -  вздыхает он,  -  как бы я был счастлив надеть еще хоть
разок цилиндр!..
     "Синчи Рока" плывет дальше.  Все удивительно в этой стране,  поражающей
богатством  своей   природы.   Здесь  попадаются  деревья  таких  гигантских
размеров,   что  каждое  из  них  могло  бы  осенить  своей  тенью  половину
немаленькой деревни. Здесь растут пальмы с листьями в полтора десятка метров
каждый. Воздух сотрясают крики бесчисленных пернатых. Летящие стаями арары с
ярко-красным  оперением  снизу  и  сверкающей  лазурью  сверху  представляют
незабываемое зрелище.  С глинистого берега сползают в реку кайманы,  из воды
выскакивают рыбы-чудища,  а  в  лесу роятся миллионы удивительных насекомых.
Здесь,  невдалеке от  подножья Кордильер,  природа еще богаче,  чем в  устье
Амазонки. Все вокруг буйно цветет, размножается и жаждет жизни, жизни!
     Только человеку здесь плохо.  Он  страдает от  всевозможных тропических
болезней и  прежде всего от  анемии.  На  его  истощенном лице  лежит печать
вечной грусти. Паразиты пожирают внутренности человека. Здесь водятся глисты
и микробы всех "специальностей". Они размножаются в тонких и толстых кишках,
в почках,  в печени,  в крови. Все это живет за счет человека и гасит на его
лице  улыбку  радости.  Несмотря на  большую рождаемость,  прирост населения
здесь незначителен - дети мрут как мухи.
     Когда "Синчи Рока" причаливает,  мы все выходим на берег и отправляемся
в чакру. Я обычно разговариваю с людьми, либо брожу среди бананов, а Чикиньо
усердно исполняет свои обязанности и носится с сеткой за насекомыми.
     Романтический убогий шалаш,  полоска бананов, утопающих в ослепительных
лучах тропического солнца,  цветы и  сказочной красоты бабочки,  порхающие в
душистом воздухе,  -  все это кажется такой счастливой идиллией!  Но  вот вы
прошли каких-нибудь пятьдесят шагов -  бананы кончаются,  и начинается чаща.
Огромный мрачный мир,  у  края  которого вместе  с  тропинкой,  протоптанной
человеком, обрывается всякий след цивилизации.
     Нигде,   мне  думается,   граница  двух  миров  не  пролегает  с  такой
поразительной  отчетливостью,  как  именно  здесь,  у  порога  тропического,
девственного леса.


        "27. СНЫ НА УКАЯЛИ"

     В это время года,  в феврале, вечера на реке Укаяли сказочно красивы. С
удивительной регулярностью, почти ежедневно, за час перед заходом солнца, на
западе, над Кордильерами, скучиваются живописные перистые облака, отливающие
всеми цветами радуги.  Отблеск их  падает на  реку и  превращает ее как бы в
фантастические потоки крови.  В кристаллически прозрачном воздухе (еще утром
он был как бы затянут пеленой) берега будто сблизились и  на ветвях деревьев
ясно видны птицы и стада резвящихся обезьян.
     Около  шести часов вечера солнце заходит и  наступают короткие сумерки,
продолжающиеся менее одного часа.  (Разговоры о  том,  будто в тропиках день
гаснет мгновенно,  тут же  переходя в  ночь,  неверны.)  Но вот на горизонте
засверкали молнии:  февраль здесь пора  дождей,  тропических ливней и  бурь.
Однажды ночью над нами разверзся ад.  Тысячи молний слились в  сплошное море
света,  создавая какую-то  феерическую иллюминацию.  Такое зрелище не только
никогда не  забудешь,  но  трудно поверить в  реальность его,  настолько оно
фантастично.
     В  дождливые  ночи  мы  великолепно спим  и  утром  встаем  бодрыми,  в
прекрасном настроении.  Но если ночи тихие и  ясные,  мы буквально погибаем:
нас мучают комары! Эти злобные бестии во сто крат страшнее наших европейских
невинных созданий:  они нападают,  жалят,  впиваются в  тело;  ни белье,  ни
постель не спасают от них.  Если каюты не защищены сетками,  то ни на минуту
не сомкнешь глаз.  Ночь проходит в  горячечном бреду,  а весь день мы бродим
сонные и измученные.
     На пятый день пути мы подошли к местности, населенной индейцами племени
чама.  Это  первые  независимые  индейцы,  которых  мне  удалось  увидеть  в
естественном окружении.  Правда,  мы уже встречали их на Амазонке,  но тогда
они быстро и молчком проносились на своих каноэ мимо нас,  как будто им было
не по себе вблизи нашего парохода. На Укаяли все иначе. Чамы считаются здесь
если и не хозяевами реки, то во всяком случае равноправными обитателями. Они
не  избегают общения  с  белыми  людьми,  но  сохраняют независимость своего
племени и собственные, хотя и примитивные, традиции.
     Остановка в Пантабельо.  Берег выше и просторнее,  чем в других местах.
На широкой поляне стоит хижина белого чакрера -  крестьянина. На опушке леса
выросли фигуры мужчин и  женщин,  привлеченных прибытием парохода.  Лица  их
раскрашены в  черные  и  красные полосы,  на  голове  буйная растительность,
прикрывающая лбы  до  самых  бровей.  Одеты  они  в  мешковину  собственного
изделия, так называемую "Кузьму". У женщин в носу серебряные кольца.
     Близко  к  пароходу  чамы  не  подходят,  наблюдают за  нами  издалека.
Вероятно,  они  уже  сталкивались с  белыми  людьми и  знают,  что  особенно
доверять им  не  следует.  В  их движениях заметно настороженное любопытство
диких зверей, готовых в любую минуту обратиться в бегство.
     Я заглянул в лагерь чамов.  Несколько пальмовых крыш на сваях,  боковых
стен не существует -  вот их жилье. Под одной из крыш группа мужчин ужинает.
Сидят  на  корточках вокруг  горшка и  уплетают какую-то  желтоватую жижицу,
которую берут руками. На одном из них надета Кузьма, разрисованная черными и
красными ломаными линиями -  чудо примитивного искусства.  Под другой крышей
женщина-старуха  лепит  горшок  из  глины.  Вдруг  раздались дикие  крики  и
визгливый смех -  это означало радость по поводу удачной охоты. Оказывается,
один из чамов пронзил стрелой из лука огромную рыбу,  и тотчас все помчались
любоваться добычей.
     Такое бурное проявление необузданной радости совершенно незнакомо людям
цивилизованным.   Это  как  бы  стихийный  голос  природы.   И   невольно  я
взволнованно подумал:  может быть,  две-три тысячи лет назад и  наши прадеды
встречали подобным образом возвращение счастливого охотника?
     На  "Синчи  Рока"  прогудела  сирена.  Меня  зовут  обратно.  Несколько
десятков шагов -  и я в другом мире.  Сажусь за стол,  накрытый белоснежной,
прекрасно выглаженной скатертью, и принимаюсь за обильный ужин. Прикасаю