очертя голову
шлет  в  глубь  страны  продолжительные морские  ветры,  насыщенные  влагой.
Наткнувшись на стену Анд,  ветры охлаждаются и в виде ливней обрушиваются на
землю в течение последующих трех сезонов.  Благодаря этим ливням появились и
великолепные  леса  Амазонки  и  черная  меланхолия  у  человека,   сидящего
безвылазно в своей размокшей хижине на берегу Укаяли.
     А ливни какие-то колдовские,  исступленные!  Они падают не сверху,  как
положено нормальному ливню,  а как-то искоса,  почти горизонтально,  гонимые
сильными ветрами.  Крыша над головой почти не защищает,  и  вода проникает в
хижину сбоку, сквозь бамбуковые стены. Это приводит человека в отчаяние.
     В  хижине сушатся мои  ценные коллекции,  которые должны просохнуть как
можно скорее,  если я  намерен привезти их в  Варшаву в пригодном состоянии.
Здесь  препарированные шкурки укаяльских птиц,  коллекция бабочек,  жуков  и
других насекомых - плоды кропотливого и долгого труда. А между тем шкурки не
только  не  сохнут,   но,   наоборот,  все  больше  пропитываются  влагой  и
покрываются плесенью.  Нет  ничего более трудного и  сложного,  чем борьба с
плесенью на Укаяли.
     В  какие  только  очаровательные цвета  не  рядится эта  отвратительная
плесень,  покрывшая перышки  препарированной кукушки!  Все  цвета  радуги  с
фосфорическим блеском в  придачу!  Если завтра не выглянет солнце хотя бы на
несколько часов и не подсушит шкурку, то плесень начисто уничтожит мою самую
лучшую, самую редкую кукушку.
     Однажды  мне  пришлось познакомиться с  осенними ливнями  в  норвежских
фиордах,  в Намдалене{63},  и тогда мне казалось, что более грустной картины
нет  на  свете.  Но  вот  на  Укаяли я  увидел нечто более тягостное.  Дожди
превращают здесь буйный мир  в  какое-то  сплошное мрачное кладбище.  Пальмы
агуаче,  растущие около хижины (один из красивейших видов перуанских пальм),
во время дождя выглядят так уродливо, что испытываешь к ним отвращение. Мрак
и   ненастье  накладывают  на   всю   долину  печать  какой-то   трагической
обреченности.  Вода, льющаяся с крыши на пол хижины, действует как яд. Дождь
кажется страшным чудовищем,  а  небо -  сплошной кровоточащей раной.  Я живу
остатками  нервов.  Перспектива потерять  коллекции,  оторванность от  всего
мира,  сознание беспомощности,  липнущая к  телу  мокрая одежда,  жизнь  без
движения, без книг, без собеседника - все это вызывает удрученное состояние.
     За хижиной,  там,  где были пастбища,  теперь образовались озера. Это и
есть  прославленные талампы.  В  лесу их  тоже полно.  На  протяжении многих
месяцев талампы наглухо закрывают доступ в чащу.  Позже, в сухое время года,
они всасываются в  землю и  исчезают.  Однако не  все -  в  некоторых местах
остаются опасные трясины.
     И  у  порога  нашей  хижины  образовалась  лужа,  через  которую  нужно
перепрыгивать.  Лужа небольшая,  но  однажды Долорес нашла в  ней  несколько
маленьких рыбешек.  Рыбки весело гоняются друг за  другом и  охотятся на еще
меньших,  чем они,  головастиков,  которые тоже появились в воде. Изумленная
Долорес утверждает,  что  рыбки чудом попали в  лужу.  Я  охлаждаю ее  пыл и
сомневаюсь в том,  что это чудо.  Вероятно, их сюда занесли на своих крыльях
пролетавшие случайно дикие утки. На следующий день дождь утих, лужа высохла,
и  мы  забыли о  рыбках.  На  третий день  снова  пошел  дождь.  Лужа  опять
наполнилась водой,  и - о, чудо! - опять появились те же рыбки. Теперь уже я
поражен!  Очевидно,  остроумные рыбки  во  время  засухи попросту зарылись и
спали в ожидании дождя.  Порадуемся этому открытию,  Долорес.  Значит,  наши
рыбки  не  простые:  это  умные шельмы,  сумевшие прекрасно приспособиться к
жизни,  несмотря на то, что их мир - всего лишь маленькая лужица перед нашей
хижиной.
     Иногда из-за туч выглядывает солнце. Тогда сразу становится очень жарко
и  так светло,  что глазам больно.  Весь мир мгновенно и чудесно изменяется.
Деревья в лесу, от корней до верхушек пропитанные влагой, на солнечном свету
загораются,  искрятся,  будто  осыпанные бриллиантами.  Изголодавшиеся птицы
устремляются на  поиски пищи,  от  листьев вздымается пар.  Душно  так,  что
трудно дышать. В воздухе крик, пение и таинственный шум бурлящей воды. Всюду
шумно и  неестественно светло от  отраженного солнечного света.  Всюду сразу
забурлила и загудела жизнь, забила ключом, как будто намереваясь порвать все
оковы и путы.  Это был звонкий гимн в честь солнца! Но вдруг все изменилось:
внезапно набежала черная туча, и снова полил дождь.
     Однажды я  отправился в  лес  на  охоту,  но  неожиданно мне преградила
дорогу огромная река, катящая свои бурные волны между деревьями. Еще вчера я
проходил здесь посуху,  а  сегодня под ногами пенится и шумит могучий поток,
сотрясая стволы огромных деревьев и прокладывая себе путь среди водоворотов.
Новую реку не питают ни Укаяли,  ни ее притоки -  она течет прямо из глубины
леса. Но как она возникла? Какие стихии сплотили свои усилия, чтобы породить
эти бушующие волны,  прокладывающие себе дорогу здесь, в густом лесу? А вода
все  прибывала.   Нужно  было  поскорее  поворачивать  назад,   чтобы  новые
ответвления воды  не  отрезали  мне  пути.  В  этих  намокших  лесах  таятся
неисчерпаемые резервы воды.  Они угрожают человеку всевозможными опасностями
и делают ненадежным его завтрашний день.
     Снова зарядил дождь. Меня гложет безнадежное отчаяние и одолевает самая
тяжкая болезнь путешественника:  чувство одиночества и безоружности.  Потоки
дождя заслонили не только укаяльский мир,  но и тот,  мой мир, из которого я
прибыл  сюда.   В  мозгу  зарождается  тревожная  мысль:   увижу  ли  я  его
когда-нибудь?   Окружающее  становится  для   меня   все   более   чуждым  и
отталкивающим.  Во всем -  и в крыше,  сделанной из пальмы ярины, и в стенах
хижины из бамбука,  и  в  запахе намокшей земли -  во всем я ощущаю какую-то
скрытую враждебность.
     В минуту самого мрачного отчаяния я вдруг вспомнил,  что мой знакомый в
Икитосе,  Тадеуш Виктор,  дал мне в дорогу несколько номеров "Святовида"*. Я
достаю их  из  чемодана и  медленно,  но все более внимательно,  страница за
страницей, перелистываю. Я замечаю, что рука моя дрожит.
     ______________
     * "Святовид" -  старый журнал, издававшийся в буржуазной Польше. (Прим.
перев.)

     Со  страниц журнала на меня глядят знакомые пейзажи с  тополями,  дома,
люди,   одетые   по-городскому.   Все   это   кажется  мне   удивительным  и
неправдоподобным.  А вот есть даже новости из моих краев. Пишет о них Людвик
Пушет, известный скульптор. Этот великий чародей и почтенный "цыган" написал
остроумный фельетон о "Розовой кукушке" -  артистическом кабаре в Познани, о
польских художниках,  о картинах и делах, близких моему сердцу. Рассказывает
также о каком-то веселом бале в художественной школе.  Когда человек сидит в
хижине над рекой Укаяли, где из земли выползают рыбы, то далекий бал и танцы
приобретают  удивительное значение.  И  вот  чудодейственная сила  Пушета  и
"Святовида":  я обретаю равновесие и снова смелее смотрю на мир.  Я все чаще
присаживаюсь над лужей у  порога своей хижины и  все с  большим любопытством
слежу за игрой сметливых рыбешек.


        "53. МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ К КЛАУДИО..."

     Мне не дают покоя воспоминания о необыкновенной обезьянке.
     Я встретил ее однажды в лесу,  неподалеку от Кумарии.  Тропинка привела
меня  на  небольшую  чакру  -  очищенное от  леса  поле,  приготовленное для
посевов,  -  и  тут я увидел появившихся с противоположной стороны поля трех
индейцев кампа:  мужчину, женщину и мальчика. Рядом с ними бежала на свободе
обезьянка  -  забавное  создание,  чрезмерно  вытянувшееся и  поэтому  очень
тонкое.  Длинные ноги и  руки,  длинная шея и  туловище,  маленькая головка.
Английские зоологи справедливо назвали этот  вид  обезьян спайдер манки,  то
есть обезьяна-паук.
     Зверек вполне ручной;  испугавшись меня, он не удрал в лес, а зарылся в
складки платья индианки.  Это нас очень рассмешило.  Обезьянка - величиной с
собаку среднего роста.  Она  стоит на  двух  ногах,  прижавшись к  индианке.
Физиономия удивительно напоминает лицо  маленького человечка,  а  мелькающие
проблески мысли в ее испуганных глазах усиливают это впечатление.
     - Она  не  привыкла к  чужим,  -  объясняет на  ломаном испанском языке
индеец.
     Это Клаудио из племени кампа; он работает на асьенде Дольча, но живет в
нескольких километрах ниже Кумарии, на берегу Укаяли.
     - Не продашь ли мне обезьянку? - спрашиваю у него.
     Клаудио  посоветовался  с  женщиной  и,  по  обычаю  здешних  индейцев,
промычал сквозь зубы что-то неопределенное - ни да ни нет.
     - Ты подумай, - прошу его. - Я охотно куплю.
     Когда во время нашего разговора я подошел к обезьянке,  чтобы погладить
ее,  она стала забавно горевать.  Не  убежала,  не завизжала,  а  схватилась
обеими руками за щеки и,  качая головой, принялась жалобно стонать. Это было
очень забавно и  вместе с тем трогательно.  Она показалась мне исключительно
чувствительным созданием.
     Я  договорился с  Клаудио,  что  он  дома подумает и  решит вопрос.  За
обезьянку я  предложил немалую цену  и  условился,  что  спустя два  дня  он
сообщит мне свое решение.
     Увы,  Клаудио  не  сдержал  своего  слова.  Ни  через  два  дня,  ни  в
последующие дни он не появился, и я решил сам навестить его.
     Как-то  рано утром я  отправился туда с  Валентином и  молодым индейцем
Юлио  с  асьенды Дольче.  Укаяли  к  этому  времени утихла,  и  вода  в  ней
убавилась.  Исчезли и  плавучие стволы.  Зато у берегов из воды торчит много
ветвей,  покрытых илом.  Мы  плывем  по  реке,  течение быстро уносит каноэ.
Восходящее солнце застало нас уже на полпути.  Вдруг Юлио прерывает молчание
и  о  чем-то  договаривается с  Валентином на  индейском языке,  после  чего
направляет каноэ на средину реки.
     - Зачем?  -  спрашиваю я удивленно. - Ведь на средине реки опаснее, там
легко  можно попасть в  водоворот.  Ближе к  берегу человек всегда чувствует
себя увереннее.
     - Барранко, - отвечает индеец, указывая вперед.
     Действительно,  берег,  возвышающийся на три-четыре метра над водой,  в
этом месте сильно подмыт. Под каждым деревом образовалась глубокая пещера, и
обнаженные корни  похожи  на  клубки  чудовищных змей.  Несколько  деревьев,
растущих на самом краю,  сильно наклонились к реке.  Они могут каждую минуту
рухнуть,  но держат их толстые лианы.  Натянутые как струны и  соединенные с
другими стволами, они пока спасают накренившиеся деревья от катастрофы.
     Поразительна солидарность растений перед лицом общего врага. Ненасытная
река уже наметила себе лесные жертвы,  но  пока еще не  может расправиться с
ними:  их  защищают десятки дружеских рук -  лиан.  Напряженная борьба между
лесом и водой продолжается.
     Подмытые рекой,  неестественно наклоненные деревья выглядят грозно.  Но
вид этот обманчив.  Участь их предрешена, они вскоре рухнут в воду и страшны
лишь для плывущих мимо людей.
     Приглядевшись,   я  понял,  что  взбесившаяся  река  унесет  не  только
прибрежные деревья,  она унесет и кусок суши, покрытый лесом. Глубокий рукав
врезался далеко в  глубь леса и  подмывает во  многих местах землю,  образуя
остров.  Я уже видел такие острова, уносимые течением реки. Мне рассказывали
об  одном городишке на Укаяли -  кажется,  Контамане,  -  окруженном со всех
сторон  предательской водой,  который  вот-вот  провалится  в  реку.  Укаяли
неистовствует:  в одном месте разрушает сушу,  в другом,  наоборот, образует
новые берега.
     Мы удалились от барранко на безопасное расстояние. Говорят, когда берег
рушится,  на реке вздымаются огромные волны, способные потопить лодку. Тут я
заметил на берегу,  среди ветвей,  какое-то необычное движение. Мы перестали
грести и принялись наблюдать за берегом.
     - Обезьяны! - первым увидел Валентин.
     Их  там целое стадо.  На таком расстоянии трудно определить,  к  какому
роду они относятся.  Кажется, это ревуны. Они медленно перебираются с дерева
на дерево.  Ведет их огромный бородатый самец,  не спускающий с  нас зоркого
глаза.  Некоторые самки тащат на  спине своих детенышей,  по-видимому крепко
вцепившихся в  материнскую шерсть,  потому  что,  несмотря  на  головоломные
прыжки с  ветки на  ветку,  они все же удерживаются.  Меня тронула жизненная
сила этого коллектива,  охраняемого бдительным самцом,  материнская забота о
малышах и  вместе с  тем  удивила утрата инстинкта,  обычно предупреждающего
лесных обитателей об опасности: ведь обезьяны находятся на деревьях, которые
могут в любую минуту рухнуть и потопить все стадо!
     Но мои парни реагировали по-иному:
     - Обезьяны!  -  кричат  они,  обрадовавшись,  и  быстрыми ударами весел
направляют лодку прямо на барранко.
     - А не опасно ли? - спрашиваю я беспокойно.
     - Нет! - отвечает Валентин. - Барранко теперь не опасен!
     - Откуда ты это знаешь?
     - Обезьяны сказали...  Обезьяны знают,  когда  барранко упадет в  воду.
Обезьяны никогда не ошибаются...
     Увидев  приближающуюся  лодку,   стадо  исчезло.  А  мы,  полагаясь  на
обезьяний инстинкт, продолжаем плыть уже совсем близко от подмытых деревьев.
Будь мои юноши старше и опытнее, они знали бы, как иногда подводит инстинкт!
Но я молчу, не желая в их глазах прослыть трусом.
     Все обошлось благополучно,  и  вскоре мы  добрались до  шалаша Клаудио.
Увы,  нас преследует неудача:  в шалаше никого нет.  Клаудио со своей семьей
бродит по чаще.  Было еще рано, и мы решили часок подождать! Чтобы не сидеть
без дела,  я решил пройти в лес и попытать счастья, благо ружье для охоты на
птиц было при мне.
     Иду протоптанной тропинкой. В ста шагах от хижины вижу роскошную пальму
пашиубу (приартеа). Всякий раз, натыкаясь на нее, я не перестаю восхищаться.
Это просто чудо оборонного искусства!  Корни пашиубы выступают над землей, и
только  на  высоте  примерно  двух  метров  образуют  ствол  пальмы.   Корни
совершенно прямые и вооружены такими острыми, длинными и необычайно твердыми
шипами,  что  притронуться к  дереву  нет  никакой возможности.  Я  подумал:
сколько же  пришлось претерпеть этой пальме от всяких четвероногих любителей
ее сладкой коры, что она так ощетинилась и забронировалась! Вот яркий пример
разумной борьбы за существование. Идя по тропинке, я всюду видел следы такой
борьбы,  которая ведется не  на  жизнь,  а  на смерть.  Ведется за свет,  за
солнце,  за самое право на существование.  Растения душат,  давят, отравляют
друг друга.  "Это не лес,  это война;  здесь нет лирики уютных лесов Европы,
здесь  только жестокая война,  страшная драма  растений",  -  писал немецкий
исследователь этих джунглей Р.А.Берманн.
     Внезапно со стороны хижины послышались громкие крики Валентина и  Юлио.
Полагая,  что  с  ними  что-то  приключилось,  со  всех  ног  бросаюсь туда.
Примчавшись на опушку,  я  увидел,  что Валентин и Юлио суетятся возле нашей
лодки. Затем они вскакивают в нее и быстро отчаливают от берега, направляясь
к маленькому заливчику.
     - Рыбы! - крикнули юноши, увидев меня.
     Я  уже  и  сам  заметил их.  Заливчик,  врезавшийся в  сушу  метров  на
двадцать, кипит и бурлит. Сюда хлынула такая густая лавина рыб, что заливчик
не  может вместить ее.  Серебряные чешуйчатые тела  вытесняют друг  друга на
поверхность.
     Мои парни поспешно подплывают,  бьют веслами по воде и  швыряют в лодку
оглушенных и неоглушенных рыб.  Они трудятся как черти. В суматохе некоторые
рыбы сами выскакивают из  воды и  падают в  каноэ.  Сотни рыб весом в  два и
больше килограмма шли  сомкнутой массой.  Если бы  я  не  видел собственными
глазами,  никогда бы не поверил,  что возможен такой сумасшедший лов. Вскоре
лавина уходит,  заливчик пустеет,  а в нашей лодке - несколько десятков рыб.
Усталые,   но   счастливые  парни   улыбаются.   Мы   боимся,   чтобы   наша
скоропортящаяся добыча не погибла, и решаем поскорее вернуться домой. Гребем
все трое. Тяжело нагруженной лодке нелегко плыть против быстрого течения.
     Когда мы подошли к  опасному барранко,  у  юношей возник спор о погоде.
Валентин пророчит,  что  будет дождь,  хотя небо совершенно чистое,  а  Юлио
утверждает, что ясная погода еще постоит.
     Оба, оказывается, по-разному толкуют лет каней. Здесь в воздухе шныряет
много этих  красивых птиц.  Кани  похожи на  наших ласточек,  увеличенных до
огромных размеров. У них длинные, изящные крылья, раздвоенный вилкой хвост и
восхитительный  типично  ласточкин  лет,   полный   изящества,   ловкости  и
молниеносных  разворотов.  Ко  всем  этим  качествам  природа  добавила  еще
изумительное оперение:  они белы как снег,  а крылья и хвост черные. На фоне
леса  они  выглядят,  как  чарующее  видение.  Кани-ласточки питаются всякой
живностью.  Как  и  ласточки,  хватают  на  лету  насекомых,  попадающихся в
воздухе,  а на земле -  змей, жаб, ящериц. Когда они взмывают очень высоко -
это признак хорошей погоды. Когда же садятся на деревья или проносятся низко
над землей,  лучше не выходить из хижины:  будет ливень. Сегодня кани летают
не высоко и  не низко,  кружатся над деревьями на высоте нескольких десятков
метров.  Вот и разберись,  будь пророком!  Неудивительно,  что мои молодчики
ожесточенно спорят о предстоящей погоде.
     Прелестные птицы  приводят меня  в  восторг.  Природа  здесь  угнетающе
действует на человека. Он, слабое создание, топчется обычно на опушке леса и
редко видит что-нибудь приятное для глаз. И вдруг такая невыразимая красота,
как эти грациозные создания, пляшущие в небе!
     Наша экскурсия закончилась неудачей.  Клаудио мы так и не увидели. Но я
не  жалею о  потерянном времени.  Как это бывало уже не раз,  я  вернулся из
поездки полный новых впечатлений.


        "54. БАБОЧКИ"

     У бабочек и детей много общего. Так же, как и дети, бабочки беззащитны,
так же любят солнце, сладости и игры на полянах. Дети любят бабочек.
     Меня  научил  любить  их  мой  отец.  Это  был  необыкновенный человек.
Романтик,  великолепный знаток природы,  с  горячим сердцем и умом.  Он учил
меня любить то,  чего люди часто не замечали,  проходя мимо.  Когда мне было
лет семь-восемь, он брал меня с собой в лес, к реке, на луга. И двое друзей,
большой и  малый,  старались подчинить себе природу,  в которой не последнюю
роль играли такие существа,  как лимонницы,  голубянки,  радужницы и  другие
бабочки.
     Вечером, вернувшись домой, мы вместе мечтали. Отец рассказывал о жарком
солнце,  о далеких, буйных лесах с лианами и папоротниками, о громадной реке
и необыкновенных,  блестящих бабочках. Мы составляли подробные планы будущей
экспедиции.
     - Когда  ты  вырастешь,  -  говорил отец,  -  мы  вместе  отправимся на
Амазонку.
     Увы,  смерть сорвала наши планы:  отец умер, и я остался один со своими
мечтами.
     Потом у меня выросла доченька,  Бася.  Когда ей было шесть-семь лет,  я
брал  ее  с  собой на  цветистые луга над  Вартой.  Сколько там  было смеха,
веселых  открытий и  шумных  забав!  Мы  заключали договор дружбы  со  всеми
бабочками.  Как и двадцать пять лет назад,  сердце трепетало от восторга,  и
двое друзей были полны решимости подчинить себе природу.
     Когда мы возвращались домой, я должен был рассказывать Басе о еще более
красивых лугах,  о  более  пышных лесах,  о  самой  могучей в  мире  реке  и
великолепных, сказочных бабочках.
     - Когда вырастешь большая,  -  говорил я  Басе,  -  мы поедем вместе на
Амазонку.
     В  ответ Бася  крепко сжимала мою  руку.  Я  знал,  что  у  меня  будет
достойный товарищ.
     Увы,  смерть и  на этот раз разрушила мои планы.  В  одно весеннее утро
молодое сердечко Баси перестало биться, и опять я остался один.
     Я поехал на Амазонку.  Работа, которая протекала иногда в очень тяжелых
условиях, требовала закалки, напряжения всех сил, крепко стиснутых зубов. Но
когд