гор, она сворачивает на запад, пересекает три
горных гряды и сливается с главной южной дорогой. Не обнаружив там, на
главной южной дороге, следов, погоня повернет назад в уверенности, что
беглецы направились на запад; никто не заподозрит, что они осмелились
избрать более долгий и трудный путь.
   Взглянув через плечо на Мак-Кена, шедшего последним, Лабискви сказала
негромко:
   - Он ест. Нехорошо.
   Смок оглянулся. Ирландец набил карманы оленьим салом и теперь
исподтишка жевал на ходу.
   - Есть будете только на привале, Мак-Кен, - приказал Смок. - Впереди
никакой дичи не будет, всю еду надо с самого начала делить поровну. Ведите
себя честно, иначе вы нам не попутчик.
   К часу дня наст сильно подтаял, и узкие лыжи стали проваливаться, а
еще через час не держали уже и широкие плетеные лыжи. Впервые путники
сделали привал и поели. Смок подсчитал запасы съестного. Оказалось, что
Мак-Кен захватил с собой совсем мало еды. Его мешок был набит шкурами
черно-бурой лисы, и для остального почти уже не оставалось места.
   - Я просто не знал, что их так много, - объяснил он. - Я собирался в
темноте. Зато они стоят больших денег. Оружие у нас есть, патронов много,
набьем дичи - это сколько угодно.
   - Волки тебя слопают, это сколько угодно, - с досадой сказал Смок, а
глаза Лабискви гневно вспыхнули.
   Вдвоем они рассчитали, что провизии хватит на месяц, если строго
экономить и не наедаться досыта. Лабискви потребовала, чтобы и ей дали
нести часть груза; после долгих споров Смок сдался и разделил всю поклажу
на три части, строго определив величину и тяжесть каждого тюка.
   На другой день ручей вывел их в широкую горную долину; здесь наст уже
сильно подтаял, и они с большим трудом, то и дело проваливаясь, добрались
наконец до склона новой горы, где под ногами была более твердая ледяная
корка.
   - Еще десять минут - и нам бы не перейти равнину, - сказал Смок,
когда они остановились передохнуть на обнаженной вершине. - Теперь мы
поднялись, должно быть, на тысячу футов.
   Но тут Лабискви молча показала вниз, на равнину. Меж деревьев,
рассеявшись редкой цепью, темнели пять точек. Они почти не двигались.
   - Это молодые охотники, - сказала она.
   - Они проваливаются чуть не по пояс, - сказал Смок, - Сегодня им уже
не выбраться на твердую дорогу. Мы опередим их на несколько часов. Идемте,
Мак-Кен. Да побыстрей. Есть будем, когда уже нельзя будет идти дальше.
   Мак-Кен тяжело вздохнул, но в кармане у него уже не было оленьего
сала, и он побрел за ними, упорно держась позади.
   Они опять шли долиной, но уже значительно выше; здесь солнце
растопило наст только к трем часам пополудни, а к этому времени им удалось
войти в отбрасываемую горою тень, где снег уже снова подмерзал. Лишь раз
они приостановились, достали оленье сало, отобранное у Мак-Кена, и съели
его на ходу. Промерзшее мясо затвердело, как камень, его нельзя было есть,
не разогрев на огне, а сало крошилось во рту и кое-как утоляло мучительный
голод.
   Только в девять часов, когда кончились долгие сумерки и под пасмурным
небом воцарилась непроглядная темень, они сделали привал в рощице
карликовых елей. Мак-Кен ныл и жаловался. Девять лет жизни за Полярным
кругом ничему его не научили, по дороге он наглотался снега, его еще
мучила жажда и во рту жгло, как огнем. Прикорнув у костра, он стонал и
охал, пока Смок с Лабискви разбивали лагерь.
   Лабискви была неутомима, Смок только дивился ее живости и
выносливости, силе ее духа и тела. Бодрость ее не была напускной. Всякий
раз, встретясь с ним глазами, она улыбалась ему и, случайно коснувшись его
руки, медлила отнять свою. Но стоило ей взглянуть на Мак-Кена, как лицо ее
становилось жестоким, беспощадным и глаза сверкали ледяным, недобрым
блеском.
   Ночью поднялся ветер, повалил снег; весь день они шли, ослепленные
метелью, не разбирая дороги, и не заметили ручейка, по руслу которого надо
было свернуть на запад и выйти к перевалу. Еще два дня плутали они по
горам то вверх, то вниз, и наконец весна осталась позади - здесь, наверху,
все еще властвовала зима.
   - Теперь охотники потеряли наш след, почему бы нам не отдохнуть
денек? - упрашивал Мак-Кен.
   Но отдыха нельзя было себе позволить. Смок и Лабискви хорошо
сознавали опасность. Они заблудились высоко в горах, где не видно было
никакого следа и признака дичи. День за днем пробирались они в холодном
каменном хаосе, в лабиринте ущелий и долин, которые почти никогда не
приводили на запад. Попав в такое ущелье, они вынуждены были идти до
конца: по обе стороны вздымались обледенелые вершины и отвесные скалы,
грозные и неприступные. Нечеловечески тяжел был их путь, холод отнимал
силы, и все же пришлось еще уменьшить дневную порцию пищи.
   Однажды ночью Смока разбудил шум борьбы. В той стороне спал Мак-Кен,
и слышно было, как он хрипит и задыхается. Смок ногой разворошил костер, и
вспыхнувшее пламя осветило Лабискви: схватив ирландца за горло, она
пыталась вырвать у него изо рта кусок мяса. Смок увидел, как рука Лабискви
метнулась к бедру, и в ней блеснуло лезвие ножа.
   - Лабискви! - властно позвал он.
   Ее рука застыла в воздухе.
   - Не надо, - сказал он, подойдя к ней.
   Дрожа от гнева, она помедлила еще мгновение, потом рука ее нехотя
опустилась и вложила нож в ножны. Словно опасаясь, что не совладает с
собой, она отошла к костру и подбросила хворосту в огонь. Мак-Кен сел и,
раздираемый страхом и яростью, плаксиво и злобно забормотал в свое
оправдание что-то невнятное.
   - Где вы взяли мясо? - спросил Смок.
   - Обыщи его, - сказала Лабискви.
   Это были ее первые слова, голос ее прерывался от гнева, она с трудом
сдерживала себя.
   Мак-Кен пытался отбиваться, но Смок взял его железной хваткой,
обыскал и вытащил кусок оленины - Мак-Кен запрятал его под мышкой, чтобы
отогреть. Тут внезапный вскрик Лабискви заставил его оглянуться. Она
бросилась к мешку Мак-Кена и развязала его. Вместо мяса из мешка посыпался
мох, хвоя, щепки, - всю эту дрянь он напихал туда, чтобы его изрядно
полегчавшая ноша сохраняла прежний вид и размеры.
   Лабискви вновь схватилась за нож и кинулась на вора, но Смок удержал
ее, и она поникла в его объятиях, всхлипывая от бессильной ярости.
   - Любимый мой, я ведь не из-за еды! - задыхаясь, говорила она. - Я о
тебе, это твоя жизнь. Собака! Это он тебя, тебя пожирает!
   - Ничего, мы еще поживем, - успокаивал ее Смок. - Теперь он понесет
муку. Не станет же он есть ее сырой, а если попробует, я сам его убью,
потому что он пожирает и твою жизнь, не только мою. - Он притянул Лабискви
к себе. - Родная, убийство оставь мужчинам. Убивать - не женское дело.
   - Ты бы не стал меня любить, если б я убила этого пса? - удивилась
она.
   - Любил бы не так сильно, - уклончиво ответил Смок.
   Лабискви вздохнула.
   - Хорошо, - покорно сказала она, - я его не убью.



                                    12

   Охотники неутомимо преследовали их. Они прекрасно знали эти места, к
тому же им сопутствовала удача; раз напав на занесенный метелью след, они
его уже не упускали. Когда выпадал снег, Смок и Лабискви всячески
старались сбить преследователей с толку, поворачивали на восток, хотя
перед ними была дорога на юг или на запад, карабкались на высокую гору,
когда можно было выбрать не такой крутой подъем. Не все ли равно, ведь они
уже заблудились. Но им не удавалось избавиться от погони. Иной раз они
день-два не видели индейцев, но всякий раз молодые охотники Снасса
появлялись опять. После снегопада, когда заметало все следы, они кидались
в разные стороны, как стая гончих, и тот, кто первым вновь нападал на
след, зажигал костер, дымом подавая знак своим товарищам.
   Смок потерял счет времени, дням и ночам, метелям и привалам. Это был
долгий, беспросветный кошмар, полный мук и тяжелого труда, и все же они
шли вперед и вперед, и Мак-Кен, спотыкаясь, плелся позади, бормоча что-то
о Сан-Франциско, своей заветной мечте. Они шли - и гигантские
остроконечные вершины, суровые и невозмутимые, вставали над ними, уходя в
ледяную синеву небес. Они то скользили по мрачным ущельям, среди отвесных
скал, где на крутизне даже снег не держался, то пробирались оледенелыми
долинами, по насквозь промерзшим озерам. Однажды ночью, в короткую
передышку между двумя снежными бурями, они увидали в небе огненный отсвет
далекого вулкана. Никогда больше они его не видели и даже спрашивали себя,
не померещилось ли им в тот раз.
   Наст заносило толстым слоем рыхлого снега, потом снег покрывался
ледяной коркой, и ее вновь заносило снегом. Местами, в глубоких ущельях и
долинах, они шли по толще снега во много сотен футов, а местами, в узких
расселинах, где дуло, как в трубе, пересекали небольшие ледники,
подметенные ветром начисто, до последней снежинки. Точно безмолвные
призраки, они проползали по нависшим снеговым глыбам, готовым каждую
секунду обрушиться лавиной, или просыпались среди ночи от грохота обвалов.
На высотах, где уже не было ни леса, ни кустарника, они не могли развести
огонь на привале, - надо было теплом собственного тела отогревать
промороженное мясо, чтобы поесть. И все время Лабискви оставалась верна
себе. Она была неизменно бодра и весела, только на Мак-Кена глядела без
улыбки, и ни холод, ни оцепенение безмерной усталости не могли заглушить
ее любви к Смоку.
   Зорче кошки следила она за распределением их скудных припасов, и Смок
видел, что каждый глоток Мак-Кена выводит ее из себя. Однажды она сама
взялась делить еду, и точас Мак-Кен разразился неистовыми протестами: не
только ему, но и себе она положила гораздо меньше, чем Смоку. После этого
Смок всегда сам делил еду. Как-то всю ночь шел снег, и наутро небольшая
лавина снесла их на сто ярдов по склону горы; они выбрались из-под снега
задохнувшиеся, но невредимые. Однако при этом потерялся мешок Мак-Кена,
где была вся их мука. Тотчас второй обвал похоронил этот мешок под снегом
уже навсегда. И хоть беда случилась не по вине Мак-Кена, Лабискви с тех
пор даже не смотрела в его сторону; Смок понимал, что она боится не
совладать с собой.



                                    13

   Стояло утро, вокруг была какая-то особенная, ничем не нарушаемая
тишина, синело над головой безоблачное небо, ослепительно сверкал под
солнцем снег. Они брели вверх по обледенелому откосу, которому не было ни
конца, ни края, - брели медленно, точно усталые тени в этом ледяном,
безжизненном мире. Ни звука, ни ветерка, все вокруг застыло и замерло. За
сотни миль на горизонте вставал зубчатый хребет Скалистых Гор с острыми
вершинами, видимыми так отчетливо, словно до них было каких-нибудь пять
миль.
   - Что-то будет... - прошептала Лабискви. - Ты чувствуешь? Что-то
надвигается... Смотри, все так странно вокруг!
   - Меня пробирает дрожь, - ответил Смок, - но это не от холода. И не
от голода.
   - Дрожь в мозгу, в сердце! - подхватила Лабискви. - Вот и у меня
тоже.
   - Нет, это не внутри, - опредилил Смок. - Как будто тебя покалывает
ледяными иголками. Я чувствую это всей своей кожей, каждым нервом.
   Минут через пятнадцать они остановились передохнуть.
   - Дальних гор больше не видно, - сказал Смок.
   - Воздух какой-то густой, тяжелый, - сказала Лабискви. - Дышать
тяжело...
   - Три солнца! - хрипло пробормотал Мак-Кен, зашатался и крепче
стиснул палку, чтобы не упасть.
   Два ложных солнца появились по обе стороны настоящего.
   - Пять, - сказала Лабискви.
   Они стояли и смотрели, и все новые солнца вспыхивали у них перед
глазами.
   - Господи, да их не сосчитать! - в страхе крикнул Мак-Кен.
   И правда - куда ни глянь, полнеба пылало и сверкало слепящими
вспышками все новых солнц.
   Вдруг Мак-Кен издал пронзительный вопль изумления и боли.
   - Жжет! - крикнул он и снова взвыл от боли.
   Потом вскрикнула и Лабискви, и Смоку словно вонзилась в лицо ледяная
игла, его обожгло, точно кислотой. Он вспомнил, как когда-то, купаясь в
море, ожегся о ядовитые стрекала медузы-сифонофоры. Ощущение было
настолько сходное, что он машинально провел рукой по щеке, пытаясь
отбросить жгучие нити.
   Внезапно раздался до странности глухой выстрел. Внизу под откосом
стояли на лыжах молодые индейцы и один за другим стреляли по беглецам.
   - Разойдемся! - крикнул Смок. - Лезте вверх, в этом спасение! Мы уже
почти на вершине. Они на четверть мили ниже нас, сейчас мы перевалим,
пойдем под гору и далеко их опередим!
   Все трое кинулись врассыпную и изо всех сил стали карабкаться вверх
по снежному откосу. Невидимые воздушные жала кололи и жгли им лица.
Приглушенные выстрелы странно отдавались в ушах.
   - Слава богу, - задыхаясь, проговорил Смок, - у четверых из них
мушкеты, только у одного винчестер. И все эти солнца не дают им целиться.
Они никак не рассчитают. Мажут на добрых сто футов.
   - Видишь, отец вне себя, - отозвалась Лабискви. - Он приказал нас
убить.
   - Как странно, - сказал Смок, - твой голос звучит как будто очень
издалека.
   - Закрой рот! - крикнула вдруг Лабискви. - Не говори, молчи! Я знаю,
что это. Закрой рот рукавом, вот так, и молчи.
   Мак-Кен упал первым и через силу поднялся. И потом все они падали
вновь и вновь, пока не добрались до вершины. Они не могли понять, почему
руки и ноги не повинуются им, все тело онемело, движения стали медленными,
тяжелыми. Достигнув вершины, они оглянулись и увидели, что индейцы,
поминутно спотыкаясь и падая, карабкаются вслед за ними.
   - Им не дойти сюда, - сказала Лабискви. - Это белая смерть. Я ее
никогда не видела, но я знаю. О ней рассказывали старики. Скоро поднимется
туман - не такой, как все туманы, как бывает вечером, или перед рассветом,
или в сильный мороз. Мало кто видел его и остался в живых.
   Мак-Кен начал задыхаться и хватать ртом воздух.
   - Закройте рот! - прикрикнул на него Смок.
   Слепящий свет залил все вокруг, и Смок опять поднял глаза к
бесчисленным солнцам. Они мерцали, затуманивались. В воздухе плясали
мельчайшие огненные искры. Вершины гор, даже самые близкие, исчезли в этом
странном и страшном тумане, и молодые индейцы, все еще упрямо
пробивавшиеся вверх, к беглецам, утонули в нем. Мак-Кен опустился в снег,
сел на корточки и закрыл лицо руками.
   - Вставайте, пойдем, - приказал Смок.
   - Не могу, - простонал Мак-Кен.
   Согнувшись в три погибели, он раскачивался из стороны в сторону. Смок
направился к нему, медленно, с трудом, огромным усилием воли преодолевая
оцепенение, сковавшее каждый мускул. Он отметил, что мысли его ясны.
Только тело словно поражено непонятным недугом.
   - Оставь его, - сердито пробормотала Лабискви.
   Но Смок упорствовал; он поднял ирландца на ноги и повернул лицом к
склону, по которому им предстояло спуститься. Потом подтолкнул его, и
Мак-Кен, то правя, то притормаживая своей палкой, понесся на лыжах вниз и
скрылся в сиянии алмазной пыли.
   Смок посмотрел на Лабискви, и она улыбнулась ему, хотя еле стояла на
ногах. Он кивнул ей, давая знак спускаться, но она подошла ближе - и почти
рядом, в каком-нибудь десятке футов друг от друга, они одновременно
помчались вниз сквозь жгучее и жалящее холодное пламя.
   Как ни тормозил Смок, он был много тяжелее Лабискви и потому,
опередив ее, понесся под гору с ужасающей быстротой; ему удалось
задержаться лишь далеко внизу, на ровном оледенелом плоскогорье. Здесь он
дождался Лабискви, и они пошли рядом; шли все медленнее и наконец уже еле
передвигали ноги. Оцепенение все больше овладевало ими, и, несмотря на
отчаянные усилия, они ползли, как улитки. Они прошли мимо Мак-Кена,
который опять скорчился на снегу, не сняв лыж, и Смок на ходу палкой
заставил его подняться.
   - Нужно остановиться, с трудом прошептала Лабискви, - иначе мы умрем.
Нужно укрыться, так говорят старики.
   Она не стала развязывать узлы, а для скорости перерезала ремни,
стягивавшие мешок. Смок тоже разрезал ремни своего мешка, и, в последний
раз взглянув на смертоносный туман и на бесчисленные солнца, они
завернулись с головой в свои одеяла и крепко обнялись. Потом кто-то
натолкнулся на них и упал, они услышали всхлипывания, брань, оборвавшуюся
отчаянным, раздирающим кашлем, и поняли, что рядом свалился Мак-Кен.
   Потом и их стало мучить удушье, внезапные, неудержимые приступы
сухого кашля раздирали грудь, сотрясали все тело. Смок почувствовал, что у
него начинается жар, Лабискви тоже лихорадило все сильней. Чем дальше, тем
чаще и мучительнее становились припадки кашля, и только под вечер худшее
миновало. Понемногу дышать становилось легче, и в промежутках между
приступами они засыпали, обессиленные.
   А Мак-Кен кашлял все громче, надрывнее, они слышали его стоны и вопли
и поняли, что он без сознания. Один раз Смок попытался сбросить с себя
мех, но Лабискви обхватила его обеими руками.
   - Нет, нет! - умоляла она. - Нельзя раскрываться, это смерть. Лежи
вот так, прислонись ко мне лицом и дыши медленно, тихо, вот так, как я, и
молчи.
   Они дремали, лежа в темноте, приступы кашля слабели, и все же всякий
раз они кашлем будили друг друга. Уже за полночь, по расчетам Смока,
Мак-Кен раскашлялся в последний раз. Потом он начал стонать - глухо,
непрерывно, как больное животное.
   Смок проснулся от того, что губы Лабискви коснулись его губ. Ее руки
обвивали его, голова его лежала у нее на груди. Голос Лабискви звучал
весело и звонко, как всегда, в нем больше не было глухих, незнакомых нот.
   - Вот уже и день, - сказала она, приподнимая мех, закрывавший их
лица. - Смотри, любимый, вот уже и день. И мы с тобой живы и не кашляем
больше. Давай встанем, посмотрим, что делается вокруг, хотя я могла бы
остаться так с тобою на веки вечные. Этот последний час мне было так
хорошо. Я не спала и смотрела на тебя, я так тебя люблю.
   - Мак-Кена совсем не слышно, - сказал Смок. - А что случилось с
охотниками, почему они не нашли нас?
   Он откинул мех, огляделся и увидел в небе лишь одно самое
обыкновенное солнце. Дул легкий ветерок, еще прохладный, но обещавший в
недалеком будущем теплые дни. Весь мир снова стал простым и обычным.
Мак-Кен лежал навзничь, его немытое, почерневшее от дыма костров лицо
окоченело, застыло как мрамор. Лабискви это зрелище ничуть не взволновало.
   - Посмотри! - воскликнула она. - Овсянка. Это добрый знак.
   Погони нигде не было видно - молодые индейцы либо погибли там, за
перевалом, либо повернули назад.



                                    14

   Еды у них оставалось совсем мало, они не смели съесть и десятой доли
того, что им было необходимо, сотой доли того, что им хотелось съесть;
много дней блуждали они по скалистой пустыне, отупевшие, полуживые, точно
во сне. Порой Смок ловил себя на том, что лепечет что-то бессмысленное и
несвязное, уставясь на нескончаемые, нанавистные снежные вершины. И снова
- казалось, через века - он приходил в себя от звука собственного голоса,
бормотавшего что-то. Лабискви тоже почти все время была как в бреду. Они
двигались машинально, ничего не сознавая. И все время они стремились на
запад, и все время покрытые снегом неприступные вершины преграждали им
путь, сплошные каменные стены вставали наперерез, заставляя сворачивать то
к северу, то к югу.
   - На юге выхода нет, - говорила Лабискви. - Старики знают. Надо идти
на запад, только на запад.
   Охотники Снасса больше не преследовали их, но голод гнался за ними по
пятам.
   Однажды вновь похолодало, повалил снег, даже не снег, а какая-то
морозная пыль, сухая и сыпучая, как песок. Так продолжалось весь день и
всю ночь и еще два дня и две ночи. Нельзя было и шагу ступить, пока на
весеннем солнце этот сыпучий покров не подтает и не подернется за ночь
настом, - они лежали, закутавшись в свои меха, и отдыхали, и поэтому ели
еще меньше, чем всегда. Так ничтожно мала была теперь дневная порция
съестного, что она не успокаивала муки голода, терзавшие желудок, а еще
больше мозг. И вот Лабискви, разом проглотив свою обычную долю - крохотный
кусочек мяса, - вдруг с пронзительным радостным вскриком, всхлипывая и
лепеча ч