и все запутывает. Не
будет нам удачи... Эге! Слышишь, Смок?
   Три старухи остановились на полдороге между лагерем холостяков и
костром Мак-Кена, и самая старая что-то выкрикивала пронзительным,
визгливым голосом.
   Смок узнавал имена, но далеко не все слова были ему понятны и Малыш с
грустной усмешкой стал переводить:
   - Лабискви, дочь Снасса, Повелителя Туч, Великого Вождя, зажигает
сегодня вечером свой первый девичий костер. Мака, дочь Оуитса, Грозы
Волков...
   Так были перечислены имена десяти или двенадцати девушек, и затем три
вестницы побрели дальше, чтобы объявить новость у других костров.
   Юношей, поклявшихся никогда не разговаривать с девушкой, - потому их
и звали холостяками, - не занимало предстоящее празднество; наутро они
должны были по приказу Снасса пуститься в дальний путь, но теперь, чтобы
ясней выразить свое презрение к происходящему, решено было отправиться
немедля. Снасса не удовлетворяли расчеты старых охотников: если олени, по
следу которых идет племя, в самом деле малочисленны, решил он, значит,
стадо разделилось. И послал холостяков в разведку на север и на запад -
отыскивать вторую половину огромного стада.
   Смок, встревоженный намерением Лабискви зажечь костер, объявил, что
хочет пойти с холостяками. Но сначала он посовещался с Малышом и
Мак-Кеном.
   - Жди нас там на третий день, Смок, - сказал Малыш. - А мы захватим
снаряжение и собак.
   - Только помни, - предупредил Смок, - если как-нибудь так получится,
что мы не встретимся, вы должны идти своей дорогой и выбираться на Юкон.
Это дело решенное. Если выберетесь - летом вернетесь за мной. А если
повезет мне, я удеру и потом вернусь за тобой.
   Мак-Кен, стоя подле своего костра, показал глазами на крутую мрачную
гору на западе, там, где на равнину выходила высокая, неприступная гряда.
   - Вот это она и есть, - сказал Мак-Кен. - С южной стороны - небольшой
ручеек. Мы поднимемся по нему. На третий день вы нас встретите. В каком бы
месте вы ни вышли на этот ручей, вы найдете если не нас, то наш след.



                                    7

   Но Смоку не повезло. Холостяки решили вести разведку в другом
направлении, и на третий день, в то самое время, как Малыш и Мак-Кен со
своими собаками пробирались вверх по ручью, Смок с холостяками за
шестьдесят миль к северо-востоку от них напали на след второго оленьего
стада. Несколько дней спустя, в слабом свете сумерек, еще более тусклом от
валящего снега, они вернулись в становище. Индианка, рыдавшая у костра,
вдруг вскочила и накинулась на Смока. Глаза ее горели злобой, она осыпала
его бранью и проклятиями, протягивая руки к недвижному и немому,
завернутому в меха телу, лежавшему на недавно прибывших нартах.
   Смок мог только догадываться о том, что произошло, и, подходя к
костру Мак-Кена, приготовился к новому взрыву проклятий. Но он увидел
самого Мак-Кена, который усердно жевал кусок оленины.
   - Я не воин, - заскулил он в объяснение. - А Малыш убежал, хотя за
ним еще идет погоня. Он дрался, как черт. Да все равно его поймают, не
выбраться ему. Он подстрелил двоих, но они оправятся. А одному всадил пулю
прямо в сердце.
   - Знаю, - ответил Смок. - Я только что видел вдову.
   - Снасс хотел с вами поговорить, - прибавил Мак-Кен. - Приказал, как
только вернетесь, чтоб шли к его костру. Я вас не выдал. Вы ничего не
знаете. Помните это твердо. Малыш удрал со мной на свой страх и риск.
   У костра Снасса Смок застал Лабискви. В ее глазах, обращенных к нему,
сияла такая нежность, что он испугался.
   - Я рада, что вы не пытались убежать, - сказала она. - Видите, я... -
Она замялась, но глаз не опустила, и нельзя было не понять, что означает
льющийся из них свет. - Я зажгла свой костер, зажгла, конечно, для вас.
Мой час настал. Вы мне милее всех на свете. Милее, чем отец. Милее, чем
тысяча Либашей и Махкуков. Я люблю. Это так странно. Люблю, как Франческа,
как Изольда. Старик Четырехглазый говорил правду. Индейцы так не любят. Но
у меня синие глаза и белая кожа. Мы оба белые, вы и я.
   Никогда еще ни одна женщина не предлагала Смоку руку и сердце, и он
не знал, как себя вести. Впрочем, это было даже не предложение. В его
согласии никто и не сомневался. Для Лабискви все это было так просто и
ясно, такой нежностью лучились ее глаза, что Смоку оставалось только
удивляться, почему она еще не обняла его и не склонилась головой ему на
плечо. Потом он понял, что хотя она искренна и простодушна в своей любви,
но нежные ласки влюбленных ей незнакомы. Первобытные дикари их не знают.
Лабискви негде было этому научиться.
   Она все лепетала, изливая любовь и радость, переполнявшую ее сердце,
а Смок собирался с духом, - надо же как-нибудь открыть ей горькую правду...
Казалось, желанный случай представился ему.
   - Но послушайте, Лабискви, - начал он, - вы уверены, что
Четырехглазый рассказал ва всю историю любви Паоло и Франчески?
   Она всплеснула руками и радостно засмеялась:
   - Это еще не все! Я так и знала, что это еще не все про любовь! Я
много думала с тех пор, как зажгла свой костер. Я...
   Но тут сквозь завесу падающего снега к костру шагнул Снасс - и
удобный случай был упущен.
   - Добрый вечер, - буркнул Снасс. - Ваш приятель натворил тут черт
знает чего. Хорошо, что хоть вы оказались умнее.
   - Может, вы мне скажете, что случилось? - спросил Смок.
   Зубы Снасса, удивительно белые по сравнению с прокопченной дымом
костров бородой, блеснули в недоброй усмешке.
   - Конечно, скажу, - ответил он. - Ваш приятель убил одного из моих
людей. Это жалкое ничтожество Мак-Кен струсил при первом же выстреле.
Больше он не удерет. Вашего приятеля ловят в горах мои охотники - и они
его изловят. Юкона ему не видать. А вы теперь будете спать у моего костра
и с охотниками больше не пойдете. Я сам буду приглядывать за вами.



                                    8

   Переселившись к костру Снасса, Смок попал в затруднительное
положение. Теперь он гораздо больше виделся с Лабискви. Она ничуть не
скрывала своей нежной, невинной любви, и это приводило его в ужас. Она
смотрела на него влюбленными глазами, и каждый ее взгляд был лаской. Снова
и снова он собирался с духом, чтобы сказать ей о Джой Гастелл, и всякий
раз приходил к убеждению, что он просто трус. И что хуже всего, Лабискви
так очаровательна! Нельзя не любоваться ею... Каждая минута, проведенная с
нею, заставляла его презирать себя - и все же как отрадны были эти минуты.
Впервые перед ним раскрывалась женская душа - и так прозрачно-чиста была
душа Лабискви, так поразительно наивна и невинна, что Смок видел ее до дна
и читал в ней, как в раскрытой книге. Вся изначальная женская доброта была
в Лабискви, с ее нетронутой душой, чуждой лжи и каких-либо условностей. Он
вспомнил Шопенгауэра, которого читал когда-то, и ему стало ясно, что
угрюмый философ глубоко заблуждался. Узнать женщину, как Смок узнал
Лабискви, значит понять, что все женоненавистники - душевнобольные.
   Лабискви была просто чудо, и, однако, рядом с ее лицом из плоти и
крови неизменно вставало, точно огненное видение, лицо Джой Гастелл. Джой
была всегда так сдержанна, так владела собой, она подчинялась всем
запретам, какие навязала женщине цивилизация, но теперь воображение Смока
награждало Джой Гастелл теми же сокровищами души, что открылись ему в
Лабискви. Одна лишь возвышала другую, и все женщины всего мира возвысились
в глазах Смока благодаря тому, что увидел он в душе Лабискви, в краю
снегов, у костра Снасса.
   Немало узнал и о самом себе. Он вспомнил все, что знал о Джой
Гастелл, и понял, что любит ее. А между тем ему так хорошо, так отрадно
подле Лабискви. Что же это, если не любовь? Можно ли назвать это чувство
иначе, не унизив его? Нет, это любовь. Конечно, любовь. Оказывается, он
склонен к многоженству! Это открытие потрясло его до глубины души.
Когда-то, живя среди сан-францисской богемы, он слышал разговоры о том,
что мужчина может любить сразу двух, даже трех женщин. Тогда он этому не
верил. И как мог бы он поверить, не испытав ничего подобного? Но теперь
другое дело. Теперь он и впрямь любит сразу двух - и хотя его чувство к
Джой Гастелл наверняка сильнее, в иные минуты он готов поклясться, что
больше он любит Лабискви.
   - На свете, должно быть, много женщин, - сказала она однажды. - И
женщины любять мужчин. Вас, наверно, многие женщины любили. Расскажите мне
о них.
   Смок не ответил.
   - Расскажите, - повторила она.
   - Я никогда не был женат, - уклончиво ответил он.
   - И у вас больше никого нет? Нет за горами другой Изольды?
   Вот тут-то Смок и понял, что он трус. Он солгал. Против воли, но все
же солгал. Он покачал головой, медленно, ласково улыбнулся - сам не
подозревал, сколько нежности отразилось на его лице, когда Лабискви вся
просияла от счастья.
   Он попытался оправдаться в собственных глазах, успокаивал себя
заведомо лицемерными рассуждениями, но он и в самом деле был не настолько
спартанец, чтобы безжалостно разбить сердце этой девчонки.
   Смущение Смока возрастало еще и из-за Снасса. Ничто не ускользало от
черных глаз шотландца, и каждое слово его было исполнено значения.
   - Кому приятно видеть свою дочь замужем? - говорил он Смоку. -
Человек с воображением во всяком случае к этому не стремится. Это тяжело.
Говорю вам, даже думать об этом горько. Но что ж, такова жизнь: Маргерит
тоже должна когда-нибудь выйти замуж.
   Наступило молчание, и Смок в сотый раз спрашивал себя, что же таится
в прошлом Снасса.
   - Я человек грубый, жестокий, - продолжал Снасс. - Но закон есть
закон, и я справедлив. Мало того, здесь, среди этих первобытных людей, я и
закон и судья. Никто не выйдет из моей воли. Притом я отец, и живое
воображение всегда было моим проклятием.
   К чему велась эта речь, Смок так и не узнал, - ее прервали громкое
ворчание и взрыв серебристого смеха, донесшиеся из палатки, где Лабискви
играла с недавно пойманным волчонком. Лицо Снасса исказилось от боли.
   - Ничего, я это переживу, - угрюмо пробормотал он. - Маргерит должна
выйти замуж, и это счастье для меня и для нее, что здесь оказались вы. На
Четырехглазого у меня было мало надежды. Мак-Кен был до того безнадежен,
что я сплавил его индианке, которая зажигала свой костер двадцать лет
подряд. Если бы не вы, пришлось бы выдать ее за индейца. Либаш мог бы
стать отцом моих внуков!
   В эту минуту из палатки с волчонком на руках показалась Лабискви и
подошла к костру, чтобы посмотреть на того, к кому ее словно притягивало
магнитом; глаза ее сияли любовью, которую ее никто не научил скрывать.



                                    9

   - Слушайте, - сказал Мак-Кен. - Теперь весна, оттепель, снег
покрывается настом. Самое время двинуться в путь, только в горах весной
бывают снежные бури. Я их хорошо знаю. С другим я бы не рискнул бежать, но
с вами решаюсь.
   - Где уж вам бежать, - возразил Смок. - Вы всякому будете только
обузой. Какой вы мужчина, вы размякли, как кисель. Если уж я сбегу, так
побегу один. А пожалуй, и вовсе не сбегу, меня никуда не тянет. Оленина
мне по вкусу, и лето уже недалеко, будем есть лососину.
   - Ваш приятель умер, - сказал Снасс. - Мои охотники не убивали его.
Они нашли его мертвым, он замерз в горах, его там застигли весенние
метели. Отсюда никому не уйти. Когда мы отпразднуем вашу свадьбу?
   А Лабискви сказала:
   - Я смотрю и вижу - в лице и в глазах у вас тоска. Я так хорошо знаю
ваше лицо! У вас на шее маленький шрам, под самым ухом. Когда вам хорошо,
уголки рта у вас поднимаются вверх. А когда у вас печальные мысли, уголки
опускаются вниз. Когда вы улыбаетесь, от глаз идут лучики - три, четыре.
Когда смеетесь - шесть. Иногда бывает даже семь, я считала. А теперь нет
ни одного. Я не читала книг. Я не умею читать. Но Четырехглазый меня
многому научил. Я видела и у него тоску в глазах, точно голод, - тоску по
большому миру. Он часто тосковал по тому миру. А ведь у нас он ел вдоволь
мяса, и рыбы тогда было много, и ягод, и кореньев, и даже мука была, - нам
ее часто приносят Дикобразы и Лусква в обмен на меха. А все-таки ему не
хватало того, большого мира. Разве тот мир так хорош, что и вам его
недостает? У Четырехглазого ничего не было. А у вас - я. - Она со вздохом
покачала головой. - Четырехглазый и умирая тосковал. Может быть, если вы
останетесь здесь навсегда, вас тоже убьет тоска по тому миру? Боюсь, что я
совсем не знаю, какой он, тот мир. Хотите убежать туда?
   Смок не в силах был ответить, лишь уголки его рта дрогнули - и она
поняла.
   Минуты проходили в молчании; видно было, что Лабискви борется с
собой, и Смок проклинал себя за непонятную слабость: как мог он выдать ей
свою тоску по свободе, по большому миру - и не сказать о своей любви к
другой женщине!
   И опять Лабискви вздохнула.
   - Хорошо, - сказала она. - Я так люблю вас, что даже не боюсь отца,
хотя в гневе он страшней, чем снежная буря в горах. Вы рассказали мне, что
такое любовь. Это - испытание любви. Я помогу вам убежать отсюда и
вернуться в большой мир.



                                    10

   Смок проснулся и лежал тихо, не шевелясь. Маленькая теплая рука
скользнула по его щеке, мягко легла на губы. Потом мех, от которого так и
веяло морозом, защекотал его лицо, и ему шепнули на ухо одно только слово:
   - Идем.
   Он осторожно сел и прислушался. Сотни собак по всему становищу уже
завели свою ночную песню, но сквозь вой и лай Смок расслышал совсем близко
негромкое, ровное дыхание Снасса.
   Лабискви тихонько потянула его за рукав, и он понял, что надо
следовать за нею. Он взял свои мокасины, шерстяные носки и в спальных
мокасинах неслышно вышел наружу. У погасшего костра, при красноватом
отсвете последних угольев, она знаком велела ему обуться, а сама опять
скользнула в шатер, где спал Снасс.
   Смок нащупал стрелки часов - был час ночи. Совсем тепло, подумал он,
не больше десяти ниже нуля. Лабискви вернулась и повела его по темным
тропинкам через спящее становище. Как ни осторожно они шли, снег все же
поскрипывал под ногами, но этот звук тонул в стоголосой собачьей жалобе:
псы самозабвенно выли, им было не до того, чтобы залаять на проходивших
мимо мужчину и женщину.
   - Теперь можно и разговаривать, - сказала Лабискви, когда последний
костер остался в полумиле позади.
   Она повернулась к нему - и только сейчас, в слабом свете звезд, Смок
заметил, что она идет не с пустыми руками; он дотронулся до ее ноши - тут
были его лыжи, ружье, два пояса с патронами и меховые одеяла.
   - Я обо всем позаботилась, - сказала она и радостно засмеялась. -
Целых два дня я готовила тайник. Я снесла туда мясо, и муку, и спички, и
узкие лыжи, на которых хорошо идти по насту, и плетеные лыжи, которые
будут держать нас, даже когда снег станет совсем слабый. О, я умею
прокладывать тропу, мы пойдем быстро, любимый.
   Слова замерли на губах Смока. Удивительно уже то, что она помогла ему
бежать, но что она и сама пойдет с ним, этого он никак не ожидал.
Растерянный, не зная, как быть дальше, он мягко отнял у нее ношу. Потом,
все еще не в силах собраться с мыслями, одной рукой обнял девушку и
притянул к себе.
   - Бог добрый, - прошептала Лабискви. - Он послал мне возлюбленного.
   У Смока хватило мужества промолчать о том, что он хотел бы уйти один.
Но прежде, чем он вновь обрел дар речи, образы далекого, многоцветного
мира, дальних солнечных стран вспыхнули в его памяти, мелькнули и
померкли.
   - Вернемся, Лабискви, - сказал он. - Ты станешь моей женой, и мы
всегда будем жить с Оленьим народом.
   - Нет, нет! - Она покачала головой и вся протестующе выпрямилась в
кольце его рук. - Я знаю. Я много думала. Тоска по большому миру измучит
тебя, долгими ночами она будет терзать твое сердце. Она убила
Четырехглазого. Она убьет и тебя. Всех, кто приходит сюда из большого
мира, грызет тоска. А я не хочу, чтобы ты умер. Мы пойдем на юг и
проберемся через снежные горы.
   - Послушай меня, дорогая, - уговаривал он, - вернемся!
   Она прижала руку в рукавице к его губам, не давая ему продолжать.
   - Ты любишь меня? Скажи, любишь?
   - Люблю, Лабискви. Ты моя любимая.
   И снова ее рука ласково зажала ему рот.
   - Идем к тайнику, - решительно сказала Лабискви. - До него еще три
мили. Идем.
   Смок не трогался с места, она потянула его за руку, но не могла
сдвинуть. Он уже готов был сказать ей, что там на юге, его ждет другая...
   - Нельзя тебе возвращаться, - заговорила Лабискви. - Я... я только
дикарка, я боюсь того большого мира, еще больше я боюсь за тебя. Видишь,
все так и есть, как ты мне говорил. Я тебя люблю больше всех на свете.
Люблю больше, чем себя. Нет таких слов в индейском языке, чтобы сказать об
этом. Нет таких слов в английском языке. Все помыслы моего сердца - о
тебе, они яркие, как звезды, и им нет числа, как звездам, и нет таких
слов, чтобы о них рассказать. Как я расскажу тебе, что в моем сердце? Вот
смотри!
   Она взяла его руку и, сняв с нее рукавицу, притянула к себе, под
теплый мех парки, прижала к самому сердцу. В долгом молчании Смок слышал,
чувствовал каждый удар этого сердца - любовь. А потом медленно, едва
заметно, все еще держа его за руку, она отстранилась, шагнула. Она вела
его к тайнику - и он не мог ей противиться. Казалось, это ее сердце ведет
его - сердце, которое бьется вот здесь, в его руке.



                                    11

   Подтаявший накануне снег за ночь прихватило морозом, и лыжи легко и
быстро скользили по прочному насту.
   - Вот сейчас за деревьями будет тайник, - сказала Смоку Лабискви.
   И вдруг она схватила его за руку, вздрогнув от испуга и изумления.
Среди деревьев плясало веселое пламя небольшого костра, а перед ним сидел
Мак-Кен. Лабискви что-то сказала сквозь зубы по-индейски, - это прозвучало
как удар хлыста, и Смок вспомнил, что Четырехглазый называл ее гепардом.
   - Недаром я опасался, что вы сбежите без меня, - сказал Мак-Кен,
когда Смок и Лабискви подошли ближе, и его колючие хитрые глаза блеснули.
- Но я следил за девушкой, и когда она припрятала тут лыжи и еду, я тоже
собрался в дорогу. Я захватил для себя и лыжи и еду. Костер? Не бойтесь,
это не опасно. В становище все спят как убитые, а без огня я бы тут
замерз, дожидаясь вас. Сейчас и пойдем?
   Лабискви испуганно вскинула глаза на Смока и, тотчас приняв решение,
заговорила. В своем чувстве к Смоку она была совсем девочкой, но теперь
она говорила твердо, как человек, который ни от кого не ждет совета и
поддержки.
   - Ты собака, Мак-Кен, - процедила она сквозь зубы, с яростью глядя на
него. - Я знаю, что ты задумал: если мы не возьмем тебя, ты поднимешь на
ноги все становище. Что ж, хорошо. Придется тебя взять. Но ты знаешь моего
отца. Я такая же, как и он. Ты будешь работать наравне с нами. И будешь
делать то, что тебе скажут. И если попробуешь устроить какую-нибудь
подлость - знай, ты пожалеешь, что пошел.
   Мак-Кен посмотрел на нее, и в его свиных глазках мелькнули страх и
ненависть, а в глазах Лабискви, обращенных к Смоку, гнев сменился лучистой
нежностью.
   - Я правильно ему сказала? - спросила она.
   Рассвет застал их в предгорьях, отделявших равнину, где обитало племя
Снасса, от высоких гор. Мак-Кен намекнул, что пора бы и позавтракать, но
они не стали его слушать. Поесть можно и позже, среди дня, когда наст
подтает на солнце и нельзя будет идти дальше.
   Горы становились все круче, и замерзший ручей, вдоль которого они
шли, вел их по все более глубоким ущельям. Здесь не так заметно было
наступление весны, хотя в одном из ущелий из-под льда уже выбивалась
вольная струя, и дважды они замечали на ветвях карликовой ивы первые
набухающие почки.
   Лабискви рассказывала Смоку, по каким местам им предстоит идти и как
она рассчитывает сбить и запутать погоню. Есть только два выхода из
Оленьей страны - на запад и на юг. Снасс немедля вышлет молодых охотников
сторожить обе эти дороги. Но к югу ведет еще одна тропа. Правда, на
полпути, среди высоких