непроницаемую
броню. Его не тревожило ни малейшее подозрение. Колючий  клубок  медлен-
но-медленно развернулся и начал выпрямляться.  Одноглазый  почувствовал,
что рот у него наполняется слюной при виде живой  дичи,  лежавшей  перед
ним, как готовое угощение.
   Еще не успев развернуться до конца, дикобраз увидел своего врага. И в
это мгновение рысь ударила его.
   Удар был быстрый, как молния. Лапа с крепкими когтями, согнутыми, как
у хищной птицы, распорола нежное брюхо и тотчас  же  отдернулась  назад.
Если бы дикобраз развернулся во всю длину или заметил врага на какую-ни-
будь десятую долю секунды позже, лапа осталась бы невредимой,  но  в  то
мгновение, когда рысь отдернула лапу, дикобраз ударил ее сбоку хвостом и
вонзил в нее свои острые иглы.
   Все произошло одновременно - удар, ответный удар,  предсмертный  визг
дикобраза и крик огромной кошки, ошеломленной болью.  Одноглазый  привс-
тал, навострил уши и вытянул хвост, дрожащий от волнения. Рысь дала волю
своему нраву. Она с яростью набросилась на зверя, причинившего ей  такую
боль. Но дикобраз, хрипя, взвизгивая и пытаясь свернуться в клубок, что-
бы спрятать вывалившиеся из распоротого брюха внутренности, еще раз уда-
рил хвостом. Большая кошка снова взвыла от боли и с фырканьем  отпрянула
назад; нос ее, весь утыканный иглами, стал похож на подушку для булавок.
Она царапала его лапами, стараясь избавиться от этих жгучих, как  огонь,
стрел, тыкалась мордой в снег, терлась о ветки и прыгала вперед,  назад,
направо, налево, не помня себя от безумной боли и страха.
   Не переставая фыркать, рысь судорожно дергала своим коротким хвостом,
потом мало-помалу затихла. Одноглазый продолжал следить за ней  и  вдруг
вздрогнул и ощетинился: рысь с отчаянным воем взметнулась высоко в  воз-
дух и кинулась прочь, сопровождая каждый свой прыжок пронзительным  виз-
гом. И только тогда, когда она скрылась и визги ее замерли вдали. Одног-
лазый решился выйти вперед. Он ступал с такой осторожностью,  как  будто
весь снег был усыпан иглами, готовыми каждую минуту вонзиться  в  мягкие
подушки на его лапах. Дикобраз встретил появление волка яростным  визгом
и лязганьем зубов. Он ухитрился кое-как свернуться, но это  уже  не  был
прежний непроницаемый клубок: порванные мускулы не повиновались ему,  он
был разорван почти пополам и истекал кровью.
   Одноглазый хватал пастью и с наслаждением глотал окровавленный  снег.
После такой закуски голод его только усилился; но он  недаром  пожил  на
свете, - жизнь научила его осторожности. Надо было выждать время. Он лег
на снег перед дикобразом, а тот скрежетал зубами, хрипел и тихо повизги-
вал. Несколько минут спустя Одноглазый заметил, что иглы дикобраза мало-
помалу опускаются и по всему его телу пробегает дрожь. Потом дрожь сразу
прекратилась. Длинные зубы лязгнули в последний  раз,  иглы  опустились,
тело обмякло и больше уже не двигалось.
   Робким, боязливым движением лапы Одноглазый растянул дикобраза во всю
длину и перевернул его на спину. Все обошлось благополучно. Дикобраз был
мертв. После внимательного осмотра волк осторожно взял свою добычу в зу-
бы и побежал вдоль ручья, волоча ее по снегу и повернув голову в  сторо-
ну, чтобы не наступать на колючие иглы. Но  вдруг  он  вспомнил  что-то,
бросил дикобраза и вернулся к куропатке. Он не колебался ни  минуты,  он
знал, что надо сделать: надо съесть куропатку. И,  съев  ее,  Одноглазый
побежал туда, где лежала его добыча.
   Когда он втащил свою ношу в логовище, волчица осмотрела  ее,  подняла
голову и лизнула волка в шею. Но сейчас же вслед за тем она легонько за-
рычала, отгоняя его от волчат, - правда, на этот раз рычание было не та-
кое уж злобное, в нем слышалось скорее извинение, чем  угроза.  Инстинк-
тивный страх перед отцом ее потомства  постепенно  пропадал.  Одноглазый
вел себя, как и подобало волку-отцу, и не проявлял беззаконного  желания
сожрать малышей, произведенных ею на свет.


   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   СЕРЫЙ ВОЛЧОНОК

   Он сильно отличался от своих братьев и сестер. Их шерсть уже принима-
ла рыжеватый оттенок, унаследованный от матери-волчицы, а он пошел  весь
в Одноглазого. Он был единственным серым волчонком во  всем  помете.  Он
родился настоящим волком и очень напоминал отца, с  той  лишь  разницей,
что у него было два глаза, а у отца - один.
   Глаза у серого волчонка только недавно открылись, а он уже хорошо ви-
дел. И даже когда глаза у него были еще закрыты, чувства обоняния,  ося-
зания и вкуса уже служили ему. Он прекрасно знал своих  двух  братьев  и
двух сестер. Он поднимал с ними неуклюжую возню, подчас уже переходившую
в драку, и его горлышко начинало дрожать от хриплых звуков,  предвестни-
ков рычания. Задолго до того, как у него открылись глаза, он научился по
запаху, осязанию и вкусу узнавать волчицу - источник тепла, пищи и  неж-
ности. И когда она своим мягким, ласкающим языком касалась  его  нежного
тельца, он успокаивался, прижимался к ней и мирно засыпал.
   Первый месяц его жизни почти весь прошел во сне; но теперь он уже хо-
рошо видел, спал меньше и мало-помалу начинал знакомиться с  миром.  Мир
его был темен, хотя он не подозревал этого, так  как  не  знал  никакого
другого мира. Волчонка окружала полутьма, но глазам его  не  приходилось
приспосабливаться к иному освещению. Мир его был очень мал, он ограничи-
вался стенами логовища; волчонок не имел никакого понятия о необъятности
внешнего мира, и поэтому жизнь в таких тесных пределах не  казалась  ему
тягостной.
   Впрочем, он очень скоро обнаружил, что одна из стен его мира  отлича-
ется от других, - там был выход из пещеры, и оттуда шел свет. Он обнару-
жил, что эта стена не похожа на другие, еще задолго до того, как у  него
появились мысли и осознанные желания. Она  непреодолимо  влекла  к  себе
волчонка еще в ту пору, когда он не мог видеть ее. Свет, идущий  оттуда,
бил ему в сомкнутые веки, и его зрительные нервы отвечали на эти  теплые
искорки, вызывавшие такое приятное и вместе  с  тем  странное  ощущение.
Жизнь его тела, каждой клеточки его тела, жизнь, составляющая самую  его
сущность и действующая помимо его воли, рвалась к  этому  свету,  влекла
его к нему, так же как сложный химический состав растения заставляет его
поворачиваться к солнцу.
   Еще задолго до того, как в волчонке забрезжило сознание, он то и дело
подползал к выходу из пещеры. Сестры и братья не отставали от него. И  в
эту пору их жизни никто из них не забирался в темные углы у задней  сте-
ны. Свет привлекал их к себе, как будто они были растениями;  химический
процесс, называющийся жизнью, требовал света; свет был необходимым усло-
вием их существования, и крохотные щенячьи тельца тянулись к нему, точно
усики виноградной лозы, не размышляя, повинуясь только инстинкту.  Позд-
нее, когда в каждом из них начала проявляться индивидуальность, когда  у
каждого появились желания и сознательные побуждения, тяга к свету только
усилилась. Они непрестанно ползли и тянулись к нему, и  матери  приходи-
лось то и дело загонять их обратно.
   Вот тут-то волчонок узнал и другие особенности своей  матери,  помимо
ее мягкого, ласкающего языка.
   Настойчиво порываясь к свету, он убедился, что у матери есть нос, ко-
торым она в наказание может отбросить его назад; затем он узнал и  лапу,
умевшую примять его к земле и быстрым, точно рассчитанным движением  пе-
рекатить в угол. Так он впервые испытал боль и стал избегать ее, сначала
просто не подвергая себя такому риску, а потом научившись увертываться и
удирать от наказания. Это уже были сознательные поступки - результат по-
явившейся способности обобщать явления мира. До сих пор  он  увертывался
от боли бессознательно, так же бессознательно, как и лез к свету Но  те-
перь он увертывался от нее потому, что знал, что такое боль.
   Он был очень свирепым волчонком. И такими же были его братья и  сест-
ры. Этого и следовало ожидать. Ведь он был хищником и происходил из рода
хищников, питавшихся мясом. Молоко, которое он сосал с  первого  же  дня
своей едва теплившейся жизни, вырабатывалось из мяса;  и  теперь,  когда
ему исполнился месяц и глаза его уже целую неделю были открыты, он  тоже
начал есть мясо, наполовину пережеванное волчицей для ее пяти  подросших
детенышей, которым теперь не хватало молока.
   С каждым днем серый волчонок становился все злее и злее. Рычание  по-
лучалось у него более хриплым и громким, чем у братьев и сестер, припад-
ки щенячьей ярости были страшнее. Он первый научился ловким ударом  лапы
опрокидывать их навзничь. И он же первый схватил другого волчонка за ухо
и принялся теребить и таскать его из стороны  в  сторону,  яростно  рыча
сквозь стиснутые челюсти. И уж конечно, он  больше  всех  других  волчат
причинял беспокойство матери, старавшейся отогнать свой выводок от выхо-
да из пещеры.
   Свет с каждым днем все сильнее и сильнее манил к себе серого  волчон-
ка. Он поминутно пускался в странствования по пещере, стремясь к  выходу
из нее, и так же поминутно его оттаскивали назад. Правда,  он  не  знал,
что это был выход. Он не подозревал о существовании разных входов и  вы-
ходов, которые ведут из одного места в другое. Он вообще не имел понятия
о существовании других мест, а о способах добраться туда и подавно. Поэ-
тому выход из пещеры казался ему стеной - стеной света. Чем солнце  было
для живущих на воле, тем для него была эта стена - солнцем его мира. Она
притягивала его к себе, как огонь притягивает бабочку.  Он  беспрестанно
стремился добраться туда. Жизнь, быстро растущая в нем,  толкала  его  к
стене света. Жизнь, таившаяся в нем, знала, что это единственный путь  в
мир - путь, на который ему суждено ступить. Но сам он ничего не знал  об
этом. Он не знал, что внешний мир существует.
   У этой стены света было одно странное свойство. Его отец (а  волчонок
уже признал в нем одного из обитателей своего мира - похожее на мать су-
щество, которое спит ближе к свету и приносит  пищу)  -  его  отец  имел
обыкновение проходить прямо сквозь далекую светлую стену и  исчезать  за
ней. Серый волчонок не мог понять этого. Мать не позволяла  ему  прибли-
жаться к светлой стене, но он подходил к другим стенам пещеры, и  всякий
раз его нежный нос натыкался на что-то твердое. Это  причиняло  боль.  И
после нескольких таких путешествий обследование  стен  прекратилось.  Не
задумываясь, он принял исчезновение отца за его отличительное  свойство,
так же как молоко и мясная жвачка были отличительными свойствами матери.
   В сущности говоря, серый волчонок не умел мыслить, во  всяком  случае
так, как мыслят люди. Мозг его работал в потемках. И все-таки его выводы
были не менее четки и определенны, чем выводы людей.  Он  принимал  вещи
такими, как они есть, не утруждая себя вопросом, почему случилось  то-то
или то-то. Достаточно было знать, что это случилось. Таков был его метод
познания окружающего мира. И поэтому, ткнувшись несколько раз подряд но-
сом в стены пещеры, он примирился с тем, что не может  проходить  сквозь
них, не может делать то, что делает отец. Но желания разобраться в  раз-
нице между отцом и собой никогда не возникало у него. Логика и физика не
принимали участия в формировании его мозга.
   Как и большинству обитателей Северной глуши, ему рано пришлось  испы-
тать чувство голода. Наступили дни, когда отец перестал приносить  мясо,
когда даже материнские соски не давали  молока.  Волчата  повизгивали  и
скулили и большую часть времени проводили во сне; потом  на  них  напало
голодное оцепенение. Не было уже возни и драк, никто из них не  приходил
в ярость, не пробовал рычать; и путешествия к далекой белой стене  прек-
ратились. Они спали, и жизнь, чуть теплившаяся в них, мало-помалу гасла.
   Одноглазый совсем потерял покой. Он рыскал повсюду и мало спал в  ло-
говище, которое стало теперь унылым и безрадостным. Волчица тоже остави-
ла свой выводок и вышла на поиски корма. В  первые  дни  после  рождения
волчат Одноглазый не раз наведывался к индейскому поселку  и  обкрадывал
заячьи силки, но как только снег растаял и реки вскрылись, индейцы  ушли
дальше, и этот источник пищи иссяк.
   Когда серый волчонок немного окреп и снова стал интересоваться  дале-
кой белой стеной, он обнаружил, что население его мира  сильно  уменьши-
лось. У него осталась всего лишь одна  сестра.  Остальные  исчезли.  Как
только силы вернулись к нему, он стал играть, но играть  в  одиночестве,
потому что сестра не могла ни поднять головы, ни шевельнуться.  Его  ма-
ленькое тело округлилось от мяса, которое он ел теперь, а для  нее  пища
пришла слишком поздно. Она все время спала, и искра жизни в ее маленьком
тельце, похожем на обтянутый кожей скелет, мерцала все слабее и слабее и
наконец угасла.
   Потом наступило время, когда Одноглазый  перестал  появляться  сквозь
стену и исчезать за ней; место, где он спал у входа в пещеру,  опустело.
Это случилось в конце второй, менее свирепой голодовки.  Волчица  знала,
почему Одноглазый не вернулся в логовище, но не могла рассказать  серому
волчонку о том, что ей пришлось увидеть.
   Отправившись за добычей вверх по левому рукаву ручья, туда, где  жила
рысь, она напала на вчерашний след Одноглазого. И там, где следы  кончи-
лись, она нашла его самого - вернее, то, что от него осталось. Все  кру-
гом говорило о недавней схватке и о том, что, выиграв эту схватку,  рысь
ушла к себе в нору. Волчица отыскала эту нору, но, судя по многим  приз-
накам, рысь была там, и волчица не решилась войти к ней.
   После этого волчица перестала охотиться на левом  рукаве  ручья.  Она
знала, что у рыси в норе есть детеныши и что сама  рысь  славится  своей
злобой и неустрашимостью в драках. Трем-четырем волкам ничего  не  стоит
загнать на дерево фыркающую, ощетинившуюся рысь; однако совсем иное дело
встретиться с ней с глазу на глаз, особенно когда знаешь, что за  спиной
у нее голодный выводок.
   Но Северная глушь есть  Северная  глушь,  и  материнство  есть  мате-
ринство, - оно не останавливается ни перед чем как в Северной глуши, так
и вне ее; и неминуемо должен был настать день, когда ради своего  серого
детеныша волчица отважится пойти по  левому  рукаву  к  норе  в  скалах,
навстречу разъяренной рыси.


   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   СТЕНА МИРА

   К тому времени, когда мать стала оставлять пещеру и уходить на охоту,
волчонок уже постиг закон, согласно  которому  ему  запрещалось  прибли-
жаться к выходу из логовища. Закон этот много раз внушала ему мать, тол-
кая его то носом, то лапой, да и в нем самом  начинал  развиваться  инс-
тинкт страха. За всю свою короткую жизнь в пещере он ни разу не встретил
ничего такого, что могло испугать его, - и все-таки он знал,  что  такое
страх. Страх перешел к волчонку от отдаленных предков, через тысячу  ты-
сяч жизней. Это было наследие, полученное им непосредственно от Одногла-
зого и волчицы; но и к ним, в свою очередь, оно перешло через все  поко-
ления волков, бывших до них. Страх - наследие Северной глуши, и ни одно-
му зверю не дано от него избавиться или променять его на чечевичную пох-
лебку!
   Итак, серый волчонок знал страх, хотя и не понимал его сущности.  Он,
вероятно, примирился с ним, как  с  одной  из  преград,  которые  ставит
жизнь. А в том, что такие преграды существуют, ему уже пришлось убедить-
ся: он испытал голод и, не имея возможности утолить  его,  наткнулся  на
преграду своим желаниям. Плотные стены пещеры, резкие толчки носом,  ко-
торыми наделяла его мать, сокрушительный удар ее лапы, неутоленный голод
выработали в нем уверенность, что не все в мире дозволено, что  в  жизни
существует множество ограничений и запретов. И эти ограничения и запреты
были законом. Повиноваться им - значило избегать боли и всяких жизненных
осложнений.
   Волчонок не размышлял обо всем этом  так,  как  размышляют  люди.  Он
просто разграничил окружающий мир на то, что причиняет боль, и  то,  что
боли не причиняет, и, разграничив, старался избегать всего, причиняющего
боль, то есть запретов и преград, и пользоваться только наградами и  ра-
достями, которые дает жизнь.
   Вот почему, повинуясь закону, внушенному матерью, повинуясь неведомо-
му закону страха, волчонок держался подальше от выхода из пещеры.  Выход
все еще казался ему светлой белой стеной. Когда матери в пещере не было,
он большей частью спал, а просыпаясь, лежал тихо  и  сдерживал  жалобное
повизгивание, которое щекотало ему горло и рвалось наружу.
   Проснувшись однажды, он услышал у белой стены непривычные  звуки.  Он
не знал, что это была росомаха, которая остановилась у входа в пещеру и,
трепеща от собственной дерзости, осторожно принюхивалась к идущим оттуда
запахам. Волчонок понимал только одно: звуки были непривычные, странные,
а значит, неизвестные и страшные, - ведь неизвестное было одним  из  ос-
новных элементов, из которых складывался страх.
   Шерсть на спине у волчонка встала дыбом, но он молчал. Почему он  до-
гадался, что в ответ на эти звуки надо ощетиниться? У него не было тако-
го опыта в прошлом, - и все же так  проявлялся  в  нем  страх,  которому
нельзя было найти объяснения в прожитой жизни.  Но  страх  сопровождался
еще одним инстинктивным желанием - желанием притаиться, спрятаться. Вол-
чонка охватил ужас, но он лежал без звука, без движения, застыв,  окаме-
нев, - лежал, как мертвый. Вернувшись домой и учуяв следы росомахи,  его
мать зарычала, бросилась в пещеру и с необычной для нее нежностью приня-
лась лизать и ласкать волчонка. И волчонок понял, что ему удалось  избе-
жать сильной боли.
   Но в нем действовали и другие силы, главной из которых был рост. Инс-
тинкт и закон требовали от него повиновения, а рост требовал неповинове-
ния. Мать и страх заставляли держаться подальше от белой стены, но  рост
есть жизнь, а жизни положено вечно тянуться к свету, - и никакими  прег-
радами нельзя было остановить волну жизни, поднимавшейся в  нем,  подни-
мавшейся с каждым съеденным куском мяса, с каждым глотком воздуха. И на-
конец страх и послушание были отброшены в сторону  напором  жизни,  и  в
один прекрасный день волчонок неверными, робкими шагами направился к вы-
ходу из пещеры.
   В противоположность другим стенам, с которыми ему приходилось сталки-
ваться, эта стена, казалось, отступала все дальше и дальше, по мере того
как он приближался к ней. Испытующе вытянув вперед свой маленький нежный
нос, он ждал, что натолкнется на твердую поверхность, но стена оказалась
такой же прозрачной и проницаемой, как свет. Волчонок вошел  в  то,  что
мнилось ему стеной, и погрузился в составляющее ее вещество.
   Это сбивало его с толку: ведь он полз сквозь что-то твердое!  А  свет
становился все ярче и ярче. Страх  гнал  волчонка  назад,  но  крепнущая
жизнь заставляла идти дальше. А вот и выход из пещеры. Стена, внутри ко-
торой, как ему мнилось, он находился, неожиданно отошла неизмеримо дале-
ко. От яркого света стало больно глазам, он ослеплял волчонка;  внезапно
раздвинувшееся пространство кружило ему голову. Глаза понемногу привыка-
ли к яркому свету и приноравливались к увеличившемуся  расстоянию  между
предметами. Сначала стена отодвинулась так далеко, что потерялась из ви-
ду. Теперь он снова разглядел ее, но она отступила вдаль и выглядела уже
совсем по-другому. Стена стала пестрой: в нее входили деревья, окаймляю-
щие ручей, и гора, возвышающаяся позади деревьев, и небо,  которое  было
еще выше горы.
   На волчонка напал ужас. Неизвестных и грозных вещей стало еще больше.
Он съежился у входа в пещеру и стал смотреть на  открывшийся  перед  ним
мир. Как страшно! Все неизвестное казалось ему враждебным. Шерсть у него
на спине встала дыбом; он оскалил зубы, пытаясь издать яростное,  устра-
шающее рычание. Крошечный испуганный звереныш бросал вызов и грозил все-
му миру.
   Однако все обошлось благополучно. Волчонок продолжал  смотреть  и  от
любопытства даже позабыл, что надо рычать, забыл даже  про  свой  испуг.
Жизнь, крепн