В  воздухе  Восточной  Погоды,  прозрачном,  как кристалл, преломляющем
свет, как призма,  нам видно было  ужасающее  множество  беспомощно стоявших
судов,--  даже  и  все  те,  которые  в  нормальных  условиях  оставались бы
невидимыми  за горизонтом. Восточный Ветер  находит злобное  удовольствие  в
том, что  обостряет зрение моряков, -- может быть, для того, чтобы они могли
лучше  увидеть всю безмерную унизительность  и безнадежность  своего  плена.
Восточная Погода --  обычно ясная, и это все,  что можно сказать о ней. Она,
если хотите, почти  сверхъестественно ясная. Но какова бы она ни была, в ней
есть что-то  таинственное  и  жуткое. Она  такая двуличная,  что  обманет  и
научные приборы. Ни один барометр не может предсказать восточный ветер, даже
когда в не много влаги. Было бы несправедливостью и неблагодарностью с нашей
стороны утверждать, будто барометр --  нелепое изобретение. Все  дело в том,
что перед хитростями Восточного Ветра бессильна честность  наших барометров.
После  многолетнего  стажа  самый  надежный  инструмент   этого  типа  почти
неизбежно поддается на дьявольскую  хитрость Восточного Ветра и  поднимается
как раз в  тот  момент, когда Восточный  Ветер оставляет свои методы резкой,
холодной и бесстрастной жестокости и наблюдает, как последние остатки нашего
мужества тонут в потоках  страшного холодного дождя. Шквалы  града и мокрого
снега, следующие за молниями в конце западного шторма,  достаточно холодны и
жестоки,  пронизывают  тело и  приводят его  в  оцепенение.  Но  когда сухая
восточная  погода  переходит в дождливую, то  ливни,  обрушенные ею  на вашу
голову,   еще  несравненно   отвратительнее.  Этот   упорный,   настойчивый,
выматывающий нервы  бесконечный ливень наполняет  сердце  тоской  и  дурными
предчувствиями.  А  штормовая  восточная  погода  разливает  в небе какой-то
особенно черный мрак. Западный  Ветер опускает перед  вашими глазами тяжелую
завесу  серого тумана и водяных  брызг,  а Восточный,  вторгаясь в Ла-Манш и
Ирландское море,  сперва доведет свою дерзость и жестокость до бури, а затем
просто-напросто выкальвает вам глаза, и  вы чувствуете,  что ослепли навеки.
Этот же ветер наносит снег. По велению своего  черного, безжалостного сердца
он  хоронит под  слепящей снежной пеленой все суда в  море.  У  него  больше
злодейских замашек  и  не  больше совести, чем у  какого-нибудь итальянского
князя XVII века. Его оружие --  кинжал, который он прячет под черным плащом,
когда  совершает  свои  противозаконные  набеги.  Малейший  предвестник  его
появления  приводит  в трепет  всех  в море --  от  рыболовных  одномачтовых
"смаков" до четырехмачтовых  кораблей,  признавших  своим  владыкой Западный
Ветер. Даже в самом миролюбивом настроении Восточный Ветер внушает тот ужас,
который  мы  питаем  к  предателю.  Я  слышал,  как  при  слабом  дуновении,
возвещавшем его появление, двести лебедок как одна подпрыгнули и залязгали в
ночной  тишине, наполнив  воздух  над дюнами  паническими  звуками  поспешно
выбираемых  из грунта  якорей. К  счастью,  Восточному Ветру часто  изменяет
мужество. Он не всегда дует  в направлении нашего родного  берега. Он не так
бесстрашен и буен, как его брат, Западный Ветер.
     Характеры  этих двух  ветров, которые делят между  собой  господство  в
великих океанах, глубоко  различны. Любопытно,  что  ветры, которые  принято
считать непостоянными и капризными,  остаются  верны  своей  природе во всех
областях земного шара. К нам в Англию, например,  Восточный  Ветер прилетает
через  большой материк, проносясь  над громадными пространствами  суши.  Для
восточного  побережья  Австралии  Восточный Ветер --  это  ветер  с  океана,
прилетающий туда через величайшее на земном шаре водное пространство. Тем не
менее  и  в  Австралии,  и у  нас  сохраняет  свои характерные  особенности,
проявляет удивительное постоянство во всех своих  пороках. Члены династии, к
которой   принадлежит  Западный  Ветер,  несколько   меняют   свой  облик  в
зависимости  от  того,  где  они  господствуют,   --  так  же   какой-нибудь
Гогенцоллерн,  оставаясь  Гогенцоллерном,  становится  румыном  на румынском
троне, или  принц Саксен-Кобургский  учится  облекать  свои  мысли  в  строй
болгарской речи.
     Самодержавная власть  Западного Ветра -- все равно в 40 градусах на  юг
или в 40 градусах на север  от  экватора -- отличается широкой, размашистой,
откровенной и дикой безрассудностью варвара. Ибо он -- великий самодержец, а
чтобы  быть  настоящим самодержцем,  нужно  быть и настоящим  варваром. В ту
пору, когда формировался мой  характер, меня настолько приучили видеть в нем
владыку, что и  теперь  еще я не допускаю мысли о  восстании. К тому же, что
пользы бунтовать в  четырех  стенах против грозной  власти  Западного Ветра?
Нет,  я остаюсь  верен  памяти  могучего  владыки.  Одной  рукой  держит  он
обоюдоострый  меч, другой раздает  награды за рекордные  дневные переходы  и
сказочно быстрые рейсы тем из своих придворных, кто умеет быть  бдительным и
улавливать каждый оттенок его настроения.
     По наблюдению  старых моряков, Западный Ветер  каждые два года  "задает
перцу"  всем,  кому  приходится   плавать  по  Атлантическому  и  дальше,  в
"сороковых"  широтах океана, и мы покорно принимаем  от него все.
Но надо сказать все-таки, что западный деспот очень уж беспечно играет нашей
жизнью  и  стоянием.  Правда,   он   великий  монарх,   способный  управлять
необозримыми  океанами, куда, собственно  говоря,  человеку не следовало  бы
соваться, если бы его не толкала на это дерзкая отвага.
     Отважным жаловаться не подобает. Простой торговец  не должен роптать на
то, что могущественный король  берет  с него дань. Десница  его по  временам
очень уж тяжела,  но  даже  тогда,  когда  приходится  открыто оказывать ему
неповиновение, например у рифов Эгульхас на пути  из Ост-Индии в Англию, или
когда огибаешь  мыс Горн, он обрушивает на вас разящие удары честно, прямо в
лицо,--  и вам остается только не слишком падать перед ними. В конце концов,
если вы сохраните хоть немного  самообладания,  добродушный  варвар позволит
вам  пробить  себе дорогу  у самых  ступеней его трона.  Меч  его опускается
только время  от времени -- и  тогда слетает чья-нибудь голова. Но даже если
вы  будете  побеждены,  вам  обеспечены  эффектные  похороны  и  просторная,
великолепная могила.
     Таков царь, перед которым склонялись даже вожди викингов, а современный
нарядный пароход  дерзко вызывает его на бой семь раз в неделю. Впрочем, это
только вызов, но  еще не победа. Великолепный  варвар сидит на троне своем в
мантии  из подбитых золотом облаков,  взирая с высоты  на большие  пароходы,
скользящие по его морям, как заводные игрушки, на людей, вооруженных огнем и
железом -- им не  надо  теперь  тревожно следить за малейшим проявлением его
царской  воли. На него  больше не обращают внимания, но он сохранил всю свою
силу, величие и большую долю могущества. Даже самое время, которое  колеблет
все  троны,  остается  на  стороне этого владыки. Меч в его руке все  так же
остер с обеих сторон. И он может сколько угодно продолжать играть ураганами,
швырять их с материка республик на  материк монархий,  в полной уверенности,
что и молодые республики, и  древние  королевства,  жар огня  и мощь железа,
вместе  с бесчисленными поколениями  отважных мореплавателей  лягут прахом у
ступеней его трона, пройдут  и  будут забыты ранее,  чем наступит конец  его
царствованию.


     ВЕРНАЯ РЕКА


     XXX


     Устья рек,  впадающих  в море, многое говорят  смелому воображению.  Не
всегда они его чаруют, ибо бывают устья  удручающе безобразные: низменность,
или  болото,  или пустынные песчаные  дюны,  не подкупающие ни  красотой, ни
видом,  который  открывается  с  их  вершин.  Они  покрыты  скудной,  жалкой
растительностью,  создающей  впечатление  нищеты  и  заброшенности.  Правда,
иногда эта некрасивость -- только отталкивающая маска:  морской лиман  похож
на брешь  в песчаном крепостном валу, а между тем  река протекает по богатой
плодородной местности. Кроме того, все устья больших рек имеют свою прелесть
прелесть открытого портала.
     Вода -- друг человека. И Океан, который в неизменности и величии своего
могущества наиболее  далек от души  человеческой,  испокон веков  был другом
всех предприимчивых народов Земли, и люди всегда вверялись морю охотнее, чем
другим стихиям,  как будто его  просторы сулят им награду за мужество, такую
же безмерную, как оно само.
     Когда смотришь со взморья,  открытый лиман обещает полное осуществление
самых смелых  надежд. Эта дорога,  открытая для  предприимчивых  и отважных,
зовет  исследователя  ко все новым и новым  попыткам осуществить его великие
надежды Наверное, начальник  первой римской галеры с жадным вниманием глядел
на устье  Темзы,  когда под  выступом  Северного  мыса  поворачивал к западу
изогнутый  нос  своего  судна.  Устье  Темзы  нельзя  назвать  красивым:  ни
благородных   линий,   ни  романтического  величия  панорамы,   ни   веселой
привлекательности. Но оно широко открыто, манит своим простором и  на первый
взгляд кажется гостеприимным. Странная какая-то  таинственность окружает его
и  поныне.  Должно быть,  в  тот  тихий  летний день  (он,  конечно,  выбрал
подходящую погоду)  все  внимание  римлянина  было  поглощено движением  его
галеры,  когда ряд длинных весел (галера была,  вероятно, легкого  типа,  не
трирема) мерно  и свободно рассекал зеркальную  гладь реки, четко отражавшую
классические формы  римского  корабля  и контуры пустынного  берега слева. Я
думаю, он  шел вдоль берега и прошел то место, которое в наши дни называется
"Маргет  Роде", осторожно  нащупывая дорогу среди скрытых  песчаных отмелей,
там,  где  теперь на каждом шагу  маяк или бакен.  Начальник римской галеры,
наверное,  в  эти  минуты  испытывал тревогу, хотя он,  несомненно,  заранее
собрал на берегах Галлии  запас  всяких сведений, почерпнув их  из рассказов
купцов,  искателей  приключений, рыбаков, работорговцев, пиратов  --  всяких
людей, которых связывали с морем их почтенные и мало  почтенные  занятия. Он
знал, конечно, о  каналах и  песчаных отмелях, о всех возвышенностях, годных
для  береговых знаков, о здешних селениях и племенах,  в них работающих. Ему
объяснили, какую здесь можно вести меновую торговлю и какие предосторожности
следует принять. Он  наслушался  поучительных  рассказов о туземных вождях с
синей татуировкой разных оттенков -- и,  наверное, рассказчики описывали  их
жадность, свирепость или дружелюбие  в тех  красочных  выражениях, к которым
всегда  склонны люди сомнительной  нравственности  и безрассудной отваги.  С
тревогой  вспоминая  все  слышанные басни, ожидая  каждую  минуту
появления   неизвестных  людей  и  животных,  неожиданных  происшествий,  он
старательно  вел  судно,  этот солдат и  моряк с коротким  мечом у  пояса  и
бронзовым шлемом на голове, этот  первый капитан имперского флота. Интересно
было бы знать, отличалось ли  племя, населявшее остров Тэнет,  свирепостью и
готово ли было с деревянными  копьями  и каменными палицами напасть сзади на
ничего не подозревавших моряков?
     Из  всех  великих  торговых  рек, омывающих наши острова, кажется, одна
только Темза дает пищу романтическому  воображению, так как шумная и кипучая
деятельность  людей  на  ее берегах не  простирается  до самого  моря  и  не
нарушает   впечатления  тайнственных   просторов,  создаваемого  очертаниями
берега. Широкий  залив мелкого Северного моря постепенно  переходит  в узкое
русло реки,  но долго еще остается ощущение открытого моря у тех, кто плывет
на  Запад  по  одному  из освещенных  и снабженных  бакенами каналов  Темзы,
например   Каналу   Королевы,  или  Каналу  Принца,  или  Четырех-Саженному.
Стремительное течение желтых вод гонит судно вперед, в  неведомое,  меж двух
исчезающих  вдали  линий побережья. В этой местности нет возвышенностей, нет
бросающихся в глаза, широко известных маяков, береговых ориентиров. Ничто на
всем пути не говорит вам о  величайшем скоплении людей не далее как в сорока
пяти милях отсюда, там, где  в багряном блеске  садится солнце,  пламенея на
золотом фоне,  где низкие  и  темные берега  устремляются друг  к другу  и в
глубокой  тишине над историческим Нором висит глухой далекий гул  пушек. Это
учебная стрельба в Шуберинессе.


     XXXI


     Пески Нора и во время отлива остаются под водой, и человеческий глаз не
видит  их.  Но  великое  имя Нор воскрешает в  памяти исторические  события,
вызывает в нашем воображении картины битв и мятежей, флотилии судов, которые
бдительно охраняют бурно пульсирующее, великое сердце государства.
     Это историческое место в  устье  Темзы, центр воспоминаний, отмечено на
серой, как сталь, поверхности вод выкрашенным в красный цвет маяком, который
за  несколько  миль кажется дешевой,  затейливой  игрушкой. Помню, когда я в
первый раз плыл вверх по Темзе, меня очень изумила миниатюрность этого  ярко
окрашенного  маяка  --  теплого  малинового  пятнышка,  затерявщегося  среди
необозримой серой равнины. Я был поражен -- я воображал,  что главный маяк в
фарватере величайшего  в  мире  города  непременно должен быть  внушительных
размеров. И вдруг  .... коричневый парус  какой-то  барки скрыл от моих глаз
этот маяк-игрушку.
     Для тех, кто приезжает с востока, яркая, веселая  окраска маяка на этом
участке Темзы (охраной этого  участка ведает адмирал, командующий эскадрой в
Hope)  как бы подчеркивает  мрачность  и ширину устья Темзы. Но  скоро перед
нами открывается
     Медуэйский вход,  его  военные корабли на причале, выстроившиеся в ряд,
длинный деревянный мол  Порт-Виктории  с его  группой низеньких строений, --
словно наспех раскинутый лагерь  первых  поселенцев  на необитаемом  берегу.
Знаменитые барки Темзы  темными гроздьями  сидят на  воде, напоминая  издали
птиц, плавающих  на  пруду. На  широком  просторе  большого морского  лимана
движение в этом  мировом  порту кажется незначительным и  беспорядочным. Оно
растекается тонкими струями кораблей, которые вереницами уходят на восток по
разным судоходным каналам. Место, откуда каналы расходятся, отмечено Норским
маяком.  Каботажные суда плывут  к северу; суда дальнего плавания уходят  на
восток с  отклонением к югу, мимо Дюн, на край света. Там, где  берега Темзы
снова расходятся  и  тонут  в серой  дымной дали,  безбрежное море принимает
торговый флот, славные  корабли, которые Лондон с каждым приливом отправляет
в широкий мир. Один  за другим проходят они мимо Эссекского берега. Как туго
нанизанные бусы четок, которые перебирает купец-судохозяин, молясь о большом
барыше, скользят они друг за другом вперед, в открытое море.  А в  это время
из-за  морского горизонта, замыкающего устье Темзы между Орфордским  носом и
Северным  мысом,  на  взморье  показываются  в  одиночку  и  группами  суда,
вернувшиеся из плавания. Все они сходятся к Нору, к живому красному пятнышку
на тускло-коричневом и сером  фоне,  где берега Темзы бегут вместе на запад,
ровные и низкие, как  края огромного канала. Морской  плес у Темзы прямой, и
когда  Ширнесс остается позади, берега ее  кажутся необитаемыми --  только в
одном месте мелькнет  мимо кучка домов (это Саутенд), да тут и там виднеются
одинокие  деревянные пристани,  где  суда,  везущие керосин,  выгружают свой
опасный груз, и нефтяные  цистерны, низенькие и круглые,  с  куполообразными
крышками, высятся  над  береговой  полосой,  напоминая хижины  какого-нибудь
среднеафриканского селения -- вернее, модели таких хижин, отлитые из железа.
Окаймленная  черными  и  блестящими  озерками грязи,  тянется  на много миль
болотистая равнина.  А в  глубине, на заднем  плане, встает  страна, замыкая
кругозор  сплошными  лесистый  склонами,  которые  вдали   образуют  как  бы
непрерывный крепостной вал, поросший кустарником.
     Через некоторое время за излучиной Нижнего Плеса уже ясно видны  группы
заводских труб, которые высятся над  рядами приземистых цементных заводов  в
Грейсе и Гринхизе. Темнея на фоне ослепительного заката,  они спокойно дымят
и говорят о труде, промышленности, торговле,-- как пальмовые рощи на берегах
далеких  коралловых  островов  говорят  нам о щедром  изобилии, о красоте  и
богатстве  тропической  природы.   Дома  Грейвсенда   теснятся   на   берегу
беспорядочно, словно они свалились сюда как попало с  вершины холма, который
виден за ними. Здесь кончается плоский Кентский берег.
     Перед  несколькими  молами  стоит  на причале целая  флотилия буксирных
пароходов. Когда  подходишь  с  моря,  то  прежде  всего виден шпиль церкви.
Пленяя какой-то  задумчивой прелестью,  чистотой  и красотой линий, парит он
над хаосом человеческих жилищ. Но на другом, плоском, Эссекском берегу,  над
излучиной реки, высится бесформенное  заброшенное  красное здание,  огромное
нагромождение  кирпича  со множеством  окон и шиферной крышей, неприступное,
как склоны Альп.  Это чудовищное здание, самое высокое и массивное  на много
миль  вокруг,  похоже на  гостиницу  или многоквартирный  дом (все  квартиры
пустуют),  изгнанный  сюда,  в   поле,  с  какой-нибудь  улицы  в   Западном
Кенсингтоне. А неподалеку, на молу, окруженном камнями и деревянными сваями,
белая мачта  прямая, как  соломинка,  перекрещенная реей, похожей  издали на
вязальную иглу, сторожит массивные ворота доков, и на ней -- сигнальный флаг
и воздушный  шар. Из-за рядов рифленого железа выглядывают  верхушки мачт  и
трубы  пароходов.  Это  вход  в  Тильбюрийский  док,  самый  новый  из  всех
лондонских доков и самый близкий к морю.

     Между  толчеей  грейвсендских   домов  и  уродливой  кучей  кирпича  на
Эссекском  берегу  судно  попадает в  цепкие  объятия Темзы.  То  неуловимое
впечатление пустынности, какое  бывает в  открытом море, сопровождает нас до
Нижнего Плеса, а затем сразу пропадает за первой излучиной. В воздухе больше
не  ощущаешь  острого привкуса соли. Исчезло и ощущение того неограниченного
простора  вокруг, который  открывается  за  порогом песчаных отмелей  пониже
Нора.
     Волны   морские   проносятся   мимо  Грейвсенда,   расшвыривая  большие
причальные  буи,  поставленные  вдоль берега.  Но тут  свободе  их  конец --
покоренные людьми, они используются этими  вечными тружениками для  их нужд,
затей,  изобретений. Верфи, пристани,  затворы  доков,  лестницы  набережных
непрерывно следуют  друг за другом до самого  Лондонского моста, и шум работ
на реке наполняет воздух грозным бормотаньем никогда не утихающей бури.
     Темзу, такую красивую в верхнем течении и такую широкую в нижнем, здесь
у  Грейвсенда   теснят   кирпич,   известка,  камень,  почерневшие   бревна,
закопченное стекло и ржавое железо. Ее загромождают  мрачные барки, ее секут
весла  и судовые винты, она перегружена судами, вся увешана якорными цепями,
покрыта тенью от стен, замкнувших  ее русло в отвесное ущелье, в котором  от
дыма и пыли стоит туман.
     Эта часть Темзы от Лондонского моста до Альбертовых доков так же похожа
на берега  других речных портов,  как  чаща девственного леса  на  сад: один
вырос  сам, другой насажен  руками людей. Темза  здесь напоминает джунгли --
так пестра и непроходима беспорядочная масса зданий на берегу, расположенных
без всякого плана, как будто выросли  они тут случайно из  брошенных  кем-то
семян.  Подобно  густой заросли  кустарника и  ползучих растений, укрывающей
безмолвную  глубину дикого леса,  эта масса  зданий заслоняет недра Лондона,
где кипит  бесконечно разнообразная и  шумная жизнь.  В других речных портах
картина иная, они целиком видны с реки: набережные -- как широкие прогалины,
улицы -- как просеки в густом лесу. Я говорю о  тех  речных  портах, где мне
пришлось побывать: Антверпене, например, Нанте, Бордо, даже о старом  Руане,
где  по  ночам вахтенные на судах,  облокотясь на леера, жадно  разглядывают
ви