трины магазинов  и сверкающие огнями кафе,  наблюдают, как  входят  люди в
оперный театр и  позднее выходят оттуда. А в Лондоне, самом большом  и самом
старом  речном порту, открытые набережные  не  занимают и сотни  ярдов в его
береговой полосе. Непроглядно темен и неприступен ночью, как лес, лондонский
порт,  здесь можно  увидеть только  одну сторону  жизни мира, и только  одна
категория  людей тяжко  трудится на этом конце Темзы. Неосвещенные стены как
будто поднялись  из  грязи,  на которой лежат вытащенные  на берег барки.  А
узкие переулки,  сбегающие  к берегу, похожи на тропинки с разрытой землей и
сломанными кустами  -- тропинки  на берегах  тропических рек, которыми дикие
звери ходят на водопой.
     За выросшими на  берегу  постройками тянутся доки  Лондона, незаметные,
мирные  и тихие, затерянные среди зданий, как  темные  лагуны в лесной чаще.
Они хорошо укрыты в дебрях порта,  и только там и  сям торчит одинокая мачта
над крышей какого-нибудь четырехэтажного пакгауза.
     Странное это сочетание -- крыши и мачты, стены... и нок-реи. Помню, как
меня  поразило  это несоответствие,  когда я впервые  столкнулся с ним,  так
сказать, на практике. Я был старшим помощником капитана на прекрасном судне,
только  что вошедшем в  док после трехмесячного плавания  с грузом шерсти из
Сиднея.  Не  прошло  и получаса после  нашего  прибытия,  и  я еще  возился,
закрепляя  свое  судно  у  каменных  свай  узкой  набережной  перед  высоким
пакгаузом. По  набережной к нам торопливо шел,  окликая мое  судно, старик с
седыми  бакенбардами,  в  куртке из  грубого  матросского  сукна  с  медными
пуговицами. Это был один  из  так называемых "причалыциков" или "приемщиков"
судов,-- не тот, который принимал  нас и указал нам  место стоянки, а другой
-- видимо, он ставил на причал какое-нибудь судно на другом конце
дока. Я  уже издали заметил, что он смотрит на нас своими холодными голубыми
глазами  как  зачарованный,  с   какой-то  странной   сосредоточенностью,  и
спрашивал себя  мысленно, что в оснастке  моего  судна не понравилось  этому
почтенному морскому волку. Я  с беспокойством посмотрел вверх, туда же, куда
смотрел   старик,  но  не  увидел   там  ничего  --  все  было  в
исправности. "Так,  быть может,  этот престарелый собрат по профессии просто
любуется  идеальным  порядком на  судне",--  подумал  я с  некоторой  тайной
гордостью: ибо старший  помощник отвечает за внешний  вид и состояние судна,
за то и за другое хвалят или порицают его одного.
     Тем временем  старый  моряк (на  всей  его фигуре словно было  написано
большими  буквами: "бывший шкипер береговой  службы"  подошел, прихрамывая в
своих начищенных до  блеска  грубых  сапогах, и, взмахнув рукой,  короткой и
толстой,  как плавник тюленя, и заканчивавшейся красной, как сырой бифштекс,
лапой, крикнул на корму голосом глухим и немного хриплым, как будто в  горле
у него оставили след туманы Северного моря, за все годы его плавания:
     -- Спустите  их пониже, господин  помощник!  Если не будете  смотреть в
оба, ваши брам-реи выбьют стекла в окнах пакгауза!
     Так  вот  чем  объяснялся  интерес  его  к  нашим  красавцам-рангоутам!
Признаюсь,  меня  в  первую  минуту  ошеломила   странная  ассоциация  между
брам-реями  и оконными  стеклами.  Разве  только  опытному  "причалыцику"  в
лондонских доках могла прийти в голову мысль о брам-реях, выбивающих стекла.
Старик с должной энергией выполнял свою скромную миссию  в мире. Его голубые
глаза увидели опасность за несколько сот ярдов. Ревматические  ноги, столько
лет  таскавшие  это  приземистое  тело по палубам  мелких каботажных  судов,
утомленные и больные от  топтания на каменных  плитах  дока, спешили,  чтобы
вовремя предупредить  нелепую  катастрофу. Каюсь  --  я ответил ему сердито,
таким тоном, как будто знал все это и без него.
     -- Ладно,  ладно!  Невозможно сделать все сразу. Он постоял еще,  бурча
что-то себе под нос, пока по моему приказу реи не были оттянуты. Затем снова
раздался его хриплый от туманов голос:
     -- Не слишком же вы торопились,-- заметил он, бросив критический взгляд
на  высокую  стену  пакгауза.--  Ну,  теперь  полсоверена  останется у вас в
кармане, господин  помощник! Раньше чем подвести  судно  к набережной,  надо
всегда проверить, как обстоит дело с окнами...
     Это был  дельный совет.  Но  немыслимо  обо всем  помнить и  предвидеть
возможное столкновение предметов, столь же далеких друг от друга, как звезды
и тычины, к которым подвязывает хмель.


     XXXII


     Корабли, стоящие  на  причале  в  самых  старых  доках Лондона,  всегда
напоминают  мне стаю лебедей, загнанных на  задний  двор грязного и мрачного
многоквартирного  дома. На однообразном плоском фоне стен, окружающих темную
заводь,  в  которой стоят  корабли,  чудесно выделяется  свободное,  плавное
изящество  линий,  обводящих корпус судна.  Легкость этих  корпусов, которые
должны противостоять ветрам и волнам морским, представляет такой  контраст с
окружающими их громоздкими сооружениями из  кирпича, что невольно приходит в
голову мысль, как необходимы все цепи и тросы, которые удерживают корабль на
мертвом якоре: кажется, не будь этих цепей,  корабли вспорхнули бы и улетели
ввысь. Легчайший порыв ветра пробравшегося сюда из-за зданий  дока, приводит
в волнение  этих пленников,  прикованных к неподвижным берегам. Чувствуется,
что душа судна бунтует в неволе, и оснащенные мачтами корпуса, освобожденные
от  груза,  приходят в  волнение  при малейшем напоминании о свободе. Как бы
крепко  они  ни были  пришвартованы,  они  шевелятся на месте, едва приметно
качают лесом своих мачт, стрелами уходящих в небо. Нетерпение их угадывается
по колебанию  верхушек мачт среди  бездушной и  важной неподвижности камней,
связанных  известкой.  Когда  я  прохожу мимо  такого  безнадежного  узника,
прикованного цепями к набережной, то в легком  скрипе деревянных кранцов мне
слышится  сердитое бормотание.  Впрочем, судам,  может быть,  и  полезны эти
периоды  отдыха  и  заточения,  так  же  как полезны своевольной  натуре  то
самообуздание  и  раздумье о себе, которые  приходят  во  время  вынужденной
бездеятельности. Но  я  вовсе  не хочу этим сказать,  что  суда --  существа
необузданные  и  своевольные:  нет,  они  верные  союзники,  это  вам  могут
подтвердить  многие  моряки,  а верность --  это  уже великое самообуздание,
сдерживающая сила,  крепчайшие узы для своеволия людей и судов на суше и  на
море.
     Это заключение в доках завершает каждый период жизни судна, отдыхающего
с  сознанием  выполненного  долга,  полезного  участия  в трудах  мира.  Мир
полагает, что в доке проходят самые серьезные моменты жизни судна. Но разные
бывают доки. Некоторые из  них убийственно безобразны. Из меня и  клещами не
вытянешь названия одной реки на севере, тесное устье которой  негостеприимно
и  опасно, а доки  --  кошмарно мрачные  и  убогие.  Унылые ее берега сплошь
загромождены похожими на виселицы огромными штабелями леса, верхушки которых
время  от времени  заволакивает  густой  мрак адски колючей  угольной  пыли.
Уголь,  самый  важный  из элементов, помогающих двигать вперед  работу мира,
распределяется  здесь  между  беззащитными  судами,  которые  терпят  крайне
жестокое обращение. Можно было бы думать, что свободное судно,  заточенное в
пустынном лабиринте  этих бассейнов,  зачахнет и  умрет,  как  дикая  птица,
запертая в  грязную клетку. Но  судно --  быть  может, потому, что оно верно
моряку  -- способно вынести самые невероятные  издевательства. Я видел суда,
выходившие  из   некоторых  доков,  они  походили  на  полумертвых  узников,
выпущенных   из   подземной  тюрьмы:  замызганные,  измученные,   совершенно
неузнаваемые под  слоем грязи.  А  матросы  их,  вращая  белками на  черных,
истомленных лицах, жадно глядели  на небо, такое  дымное и тусклое, словно в
нем отражалась мерзостная нечистота земли. О доках  жe  лондонского порта на
обоих берегах Темзы  можно,  по  крайней  мере,  сказать одно: хотя  люди  и
жалуются  на  их  несовершенное  оборудование,  на  устарелые  правила,   на
недостаточно  быструю  отправку,  ни  одно  судно   не  выходит  из  него  в
полуобморочном состоянии.
     Лондон -- разнофрахтный  порт, как и подобает величайшей  столиие мира.
Разнофрахтные порты составляют  аристократию  торговых портов мира.  И среди
этой аристократии Лондон, как всегда и во всем,-- единственный в своем роде.
     Докам  на  Темзе  нельзя  отказать  в  живописности.  Несмотря  на  мое
нелюбезное  сравнение  их с задним двором, куда загнали лебедей,  я не  могу
отрицать, что  каждый док или группа их  на северном  берегу Темзы по-своему
хороши. Уютный маленький док Св. Екатерины, темный, весь покрытый тенью, как
тихое озеро меж скалистых утесов, почтенные  и приятные Лондонские доки с их
знаменитыми винными погребами,  но  без единого  рельсового пути на  всей их
территории, где  между складами витают ароматы пряностей,  и дальше, вниз по
реке -- интересная группа "Вест-Индских" доков, красивые доки Блэкуола, а за
ними,  минуя  на  Плесе  Галлеонов  ворота  доков  Виктории   и  Альберта,--
необозримый мрак  больших  Тильбюрийских бассейнов,-- каждое  из  этих "мест
заключения"  судов  имеет  свой  собственный  лик,  собственный  колорит.  А
своеобразие и прелесть им придает одна общая черта: при всей своей будничной
полезности они романтичны.
     Они в своем роде так же романтичны, как  река, которую они обслуживают,
не похожая на  все другие торговые реки в мире. Уютность дока Св. Екатерины,
старомодность  Лондонских  доков  запоминаются навсегда. Доки вниз по Темзе,
рядом с Вулиджем, производят сильное  впечатление благодаря своим размерам и
безобразию окрестностей, безобразию столь  живописному, что оно радует глаз.
Когда говорят о  доках Темзы, слово "красота" звучит  слишком хвастливо,  но
дух романтики так давно витает  над  этой  рекой, что  он  не мог не придать
очарования ее берегам.
     Древность  порта  волнует  воображение. Длинная  цепь смелых  и опасных
предприятий  берет начало в этом  городе,  отсюда по  водам Темзы  пускались
смельчаки  в широкий  мир.  Даже  новейший  из доков,  Тильбюрийский,  овеян
романтической славой  благодаря историческим  воспоминаниям: сюда  приезжала
корова  Елизавета,  и то  было  не  ее  обычное,  церемониальное и помпезное
путешествие по городам своей страны, а спешная деловая поездка в критический
для Англии  момент. Грозное время миновало и сейчас Тильбюри известно только
своими  доками.  Доки вполне  современные,  но  их отдаленность,  уединенное
расположение на Эссекских болотах и то, что  они были созданы в тяжелую  для
Англии пору, придает им что-то романтическое. В те времена людей поражал вид
этих громадных пустых бассейнов, окаймленных на много миль вокруг безлюдными
набережными  и  рядами  товарных  складов,  где  затерялись  два-три  судна,
напоминавшие заблудившихся, околдованных детей в чаще высоких гидравлических
кранов.  Все здесь говорило о  полной заброшенности, о  напрасно потраченной
энергии.  Вначале в  Тильбюрийских  доках  работа шла  хорошо, и они  вполне
отвечали своему назначению, но, может быть, они были открыты раньше времени.
О  них  не  скажешь, что они "удовлетворили давно  ощущавшуюся  нужду"  (эту
сакраментальную фразу у нас повторяют, о  чем бы  ни говорили --  о железных
дорогах,  туннелях, газетах, новых изданиях книг): они слишком рано вошли  в
строй.  Но у  них большое  будущее. Эти доки, не зависящие от прилива, очень
доступные, великолепные, хоть и заброшенные, имеются налицо и готовы принять
самые большие из судов плавающих  в  море. Они достойны старейшего из речных
портов.
     И, честно говоря, сколько бы ни сыпалось критических суждений на головы
доковладельцев,  остальные  доки на Темзе тоже ничуть не  посрамят города  с
населением более многочисленным, чем население иного государства. Лондон как
порт рос медленно,  но не  следует забывать,  что  у него не  было за спиной
обширных  промышленных  районов  или  крупных  горных  разработок.  Этим  он
отличается от Ливерпуля, Кардиффа,  Ньюкасла, Глазго.  И поэтому же Темза не
похожа  на   реки  Мерсей,   Тайн,  Клайд.  Она   река  историческая,   река
романтическая, протекает  через  город великих  дел.  Ругайте,  если хотите,
речное  начальство -- я того мнения, что Темза в нынешней  ее  роли достойна
своего славного прошлого. Долгое время она  одна давала приют и береговым, и
морским судам. Тогда под  самым Лондонским мостом, в  части  Темзы,  которая
называется "Пул", суда стояли на якоре во  время самого высокого прилива так
тесно друг к другу, что сливались в одну сплошную массу и походили издали на
остров, поросший лесом  высоких безлистных деревьев. А когда Темза перестала
вмещать  все  суда,  появились  доки  Св.  Екатерины  и  Лондонские,  вполне
отвечавшие  требованиям   того  времени.  То  же  можно  сказать  о   других
искусственных бассейнах, где теснились суда, прибывавшие и уходившие  во все
части  света. Этот водный  путь страны работает из века в век, день  и ночь.
Ничто  не  прекращает  его  бессонной деятельности, один лишь  густой туман,
одевающий  шумную  реку  непроницаемо  пеленой безмолвия.  Тогда  постепенно
утихают  на верной реке все звуки и  движение, и в тишине слышно только, как
на  судах  таинственно  и  глухо бьют склянки в белом тумане. От Лондонского
моста до самого Нора и дальше, дальше несется этот тихий звон за много миль,
туда, где морской лиман, расширяясь,  переходит в Северное море, где суда на
причале встречаются  реже -- они рассеяны по каналам, покрытым белым саваном
тумана между песчаными отмелями Темзы.  На протяжении всей  догой и  славной
службы ее людям это ее единственные передышки.


     В НЕВОЛЕ


     XXXIII

     Корабль в доке, окруженный набережными и пакгаузами, похож на пленника,
мечтающего о свободе, печального,  как только может быть  печальна свободная
душа в неволе. Якорными цепями  и крепкими  канатами  привязан он к каменным
сваям  на краю каменного  берега, и докер- "причалыцик" в  куртке с  медными
пуговицами, потрепанный бурями краснолицый тюремщик, ходит вокруг, бдительно
и  ревниво  осматривая  мертвые  якоря,  где  прикованы  корабли, стоящие  в
безопасности, праздно и неподвижно, словно поглощенные  глубокой  тоской  по
дням свободы и опасностей. Ренегаты, которыми кишит  док, все эти начальники
доков,  причалыцики, сторожа и  так далее,  по-видимому,  сильно не доверяют
покорности пленного корабля. Все цепи и тросы кажутся недостаточно надежными
этим  людям,  думающим  только  о том, как бы  покрепче приковать  свободные
корабли  к  неподвижной,  грязной,  порабощенной  земле.  "Вы  бы,  господин
штурман,  прибавили  еще один  швартов у  кормы",-- только и слышишь от  них
постоянно. Я обозвал их  "ренегатами" потому, что  большинство из них прежде
плавали  на  кораблях.  Можно  подумать, что  признаки  старости  -- седина,
морщины вокруг  глаз,  вздутые  узловатые  вены  на руках  -- являются у них
симптомами  нравственного разложения,  ибо они бродят  по набережным с таким
видом,  как  будто  тайно  злорадствуют, видя  уныние  благородных  узников.
"Больше  кранцов,  больше  сезеней",--  требуют  они.  Они хотят, чтобы было
побольше  оков,  цепей,  пут,--  хотят,  чтобы крылатые  духом корабли  были
недвижимы,   как  каменная  глыба.  Они   стоят   на  грязи   мостовых,  эти
разжалованные морские волки, за их  спиной  лязгают буферами длинные составы
железнодорожных вагонов, и  они недобрыми взглядами меряют  корабль  весь от
клотика до борта, тая под лицемерной маской заботливости и доброжелательства
лишь потребность тиранить беднягу. Тут и там  страшные на вид крюки качаются
на длинных  цепях подъемных кранов, похожих на  орудия пытки.  Банды докеров
топочут  грязными  ногами  по  трапу.  Грустное  это  зрелище,  когда  такое
множество людей  земли, которых  суда никогда  не интересовали,  с беспечной
грубостью топчут ногами их беспомощные тела.
     Но,  к  счастью,  ничто  не  может  испортить  красоты  корабля.  Такое
впечатление   тюрьмы,   впечатление   ужасного,   унизительного   несчастья,
постигшего наших прекрасных и верных  друзей, возникает только тогда,  когда
смотришь на корабли в  доках  больших европейских портов. Думаешь о том, что
их  бесчестно лишили свободы  затем, чтобы гонять с верфи на верфь по темным
лужам черной жирной воды,-- возмутительная награда честно пройденный дальний
путь!
     Зато  когда  судно  бросило  якорь  на  открытом  рейде  и  вдоль  него
выстроились лихтеры, ожидая груза, который  лебедка передает через борт, оно
мирно завершает свою жизненную задачу.  Здесь оно не  в заточении, здесь его
окружает простор, чистая, светлая вода, над его мачтами сияет ясное небо,  а
с  места якорной стоянки видны  зеленые холмы  и  прелестные бухты. Судно не
брошено своим экипажем  на  милость береговых людей.  Оно  по-прежнему  дает
приют своей собственной горячо преданной ему  группе моряков,  они ухаживают
за  ним, и  чувствуется, что  вот-вот скользнет между мысами  и скроется  из
виду.  Только в  доке оно кажется  совершенно  заброшенным, лишенным свободы
ловкими людьми, которые думают  только о быстрой доставке и выгодном фрахте.
Только  тут   на  его  палубы  падают   вместе  с  дождем  сажи  безобразные
прямоугольные тени стен и крыш.
     Тот,  кто  никогда  не  видел  парусных  судов,  созданных  поколениями
судостроителей-энтузиастов, воплотившими в них благородство и  силу, которые
они черпали  из каких-то нетронутых уголков  своих простых душ,  пришел бы в
восторг  от зрелища,  довольно обычного  двадцать  пять  лет назад:  больших
флотилий клиперов, стоявших на якоре по северной стороне Нью-Саутского дока.
Их  было в  те времена так  много,  что от железных  ворот верфи, охраняемых
полисменами,  тянулся  на четверть  мили  лес  мачт  -- длинный  ряд  судов,
пришвартованных по двое к многочисленным деревянным молам. Перед их высокими
рангоутными  деревьями рифленые железные ангары казались карликами, утлегари
их  заходили далеко за берег, а  белые  с золотом лепные украшения  на носу,
почти  ослепительные  в  своей чистоте, висели в  воздухе над прямой длинной
набережной,  над лужами и  грязью пристаней, где  сновали  озабоченные люди,
такие суетливые и грязные под неподвижно парящими над ними кораблями.
     В час  прилива можно было видеть, как одно из уже  нагруженных судов  с
задраенными  люками выходит из  рядов  и плывет в  открытую  часть дока, еще
удерживаемое  линями, темными и тонкими, как первые нити  паутины, канатами,
которые  тянутся  от носа и кормы  к  швартовым палам  на берегу. Здесь оно,
грациозно  неподвижное,  как  птица,  которая готовится  распустить  крылья,
ожидало,  пока к воротам не подплывут  два-три торопливых и шумных  буксира.
Суетясь вокруг судна,  они выводили  его в Темзу, оберегали и провожали  под
поднятыми   мостами,  по   напоминающим  плотину  проходам   между  плоскими
пристанями  с  клочками  зеленого  газона,  окруженного  гравием,   и  белой
сигнальной мачтой с реей и  гафелем,  на которой  развевалось два-три сильно
потрепанных флага, синих, красных или белых.
     Этот  Нью-Саутский  док,  вокруг  которого  вертятся  самые ранние  мои
воспоминания,  принадлежит  к  группе Вест-Индских доков, так  же  как и два
старых бассейна  поменьше,  расставшихся уже  с  былой славой.  Один из  них
назывался Экспорт,  а другой --  Импорт. Живописные  и чистенькие, насколько
могут быть чисты доки,  эти  два  бассейна-близнеца  распростерлись рядом  в
темном блеске своих  зеркальных вод. В них было уже не тесно.  Немногие суда
стояли  у причальных  бочек  или у  навесов,  далеко друг от друга, по углам
пустых набережных и как  будто дремали, тихие, ушедшие в себя, равнодушные к
сутолоке людской. Странная  привлекательность была в этих двух уютных доках,
необ