по  полотну.  Среди  этих  мастеров  искусства  замечалось
огромное  различие  темпераментов.  Некоторые  из  них  напоминали  довольно
распространенный  тип  члена  Королевской  академии.  Они отнюдь не поражали
оригинальностью или свежестью и смелостью  идей. Они были осторожны,  весьма
осторожны.  Они  держались  важно,  уверенные  в  незыблемости  своей  дутой
репутации. Имен называть не буду, скажу только, что я помню одного субъекта,
который  мог бы быть их типичным представителем, -- так сказать, президентом
Королевской  академии  мореплавания.  Его  обветренное,  но  красивое  лицо,
осанистая  фигура,  крахмальная  манишка  и  широкие   манжеты   с  золотыми
запонками, его  надменный вид производили впечатление на смиренных  зрителей
(таможенных чиновников,  портовых  грузчиков,  приемщиков груза),  когда  он
сходил на  берег  по  трапу  своего  корабля, стоявшего на причале у круглой
набережной в  Сиднее. Голос  у  него был густой, могучий, тон повелительный,
как  у  какого-нибудь принца крови, очутившегося среди простых матросов.  За
всякое дело  он  принимался  с  таким  видом,  что привлекал к себе всеобщее
внимание, и  от  него ожидали  чего-то необыкновенного,  а результат  всегда
оказывался самый  заурядный, не давал пищи ни уму ни сердцу, и нельзя было к
нему отнестись серьезно. На судне он завел  образцовый порядок,  и это могло
бы  его  характеризовать как  хорошего  моряка,  если  бы  не  его  мелочная
придирчивость. Помощники его  смотрели на всех нас сверху  вниз,  но  тайная
скука  сквозила  в  их мрачной  покорности  прихотям  командира.  Только  на
неукротимую  жизнерадостность  юнг  не  влияла  священная  серьезность  этой
почтенной посредственности.  Их  было четверо: один -- сын врача, другой  --
полковника, третий  -- ювелира. Фамилия четвертого была Туэнтимен  --  и это
все, что я о нем знаю. Ни один из этих мальчиков, видимо, не питал в душе ни
искры  благодарности  к капитану.  Несмотря на то что  капитан был по-своему
добрый человек и поставил себе за  правило на каждой стоянке  знакомить их с
лучшими людьми города для того, чтобы они не  попали в дурную компанию юнг с
других судов, я должен с сожалением констатировать, что мальчики строили ему
рожи за спиной и на глазах у всех передразнивали его чопорную осанку.
     Этот мастер  великого  искусства мореплавания изображал  из себя важную
персону  -- и только.Но,  повторяю, в  среде  моряков я наблюдал бесконечное
разнообразие типов. Были между  ними великие импрессионисты. Эти внушали вам
страх перед Богом и  перед  необъятным, другими словами -- страх потонуть, в
обстановке,  полной  грозного величия. Можно  было бы думать, что не так это
важно, при каких условиях вы, захлебнувшись в воде, перейдете в иной мир. Но
я в этом все-таки не  убежден.  Быть  может, я  чересчур  впечатлителен, но,
сознаюсь,  мысль  внезапно быть  выброшенным в  разбушевавшийся океан  среди
мрака и  рева  волн  вызывает во мне  всегда судорожное  от- вращение. Может
быть, по мнению  невежд, утонуть  в пруду стыдно, но я считаю  это мирным  и
веселым  концом земного  пути по сравнению с другими, при мысли  о которых я
весь дрожал в минуты тяжелых невзгод на море.
     Однако будет об  этом. Некоторые капитаны, влияние  которых до  сих пор
сказывается  на  моем  характере,  сочетали  бешеную быстроту соображения  с
уверенностью действий, а  объяснялось  это  тем, что они правильно оценивали
имевшиеся у них в распоряжении средства и возможные последствия:  это и есть
величайшее  достоинство  человека  действия.  А  всякий подлинный мастер  --
человек  действия,  все   равно,  создает  ли  он  что-либо,  изобретает  ли
какое-нибудь  средство  для  достижения  целя или находит  выход из трудного
положения.
     Знавал  я и  таких капитанов, искусство  которых  заключалось в  умении
избегать осложнений. Нечего и  говорить, что они  на своем  судне не творили
чудес. Но презирать их за это не следует. То были скромные люди, сознававшие
свою  ограниченность. Их учителя  не вложили священный огонь в их холодные и
умелые руки, завещав хранить  его. Одного  такого капитана я  помню особенно
хорошо, -- он уже  почил  навеки в  море,  которое  при жизни, должно  быть,
представлялось  ему  местом  мирных  трудов,  не более. Один  только  раз он
решился  на  смелый  шаг  --  ранним  утром  при  устойчивом бризе вошел  на
загроможденный судами  рейд.  Этот маневр  мог  бы  быть,  но не был порывом
истинного художника. Капитан  заботился лишь о себе: он жаждал суетной славы
и ждал ее от этого "эффектного" трюка.
     Когда  мы огибали темную лесистую косу, купавшуюся в солнечном блеске и
свежем  воздухе,  мы заметили впереди, примерно в полумиле  от  нас,  группу
судов на  якоре. Капитан  позвал  меня  с полубака к себе  на корму и, вертя
бинокль в коричневых руках, сказал:
     -- Видишь это большое тяжелое судно с белыми мачтами? Я хочу
встать на причал между ним и берегом. Так что  ты смотри, чтобы наши матросы
по первому слову команды сразу же принялись за дело.
     Я ответил "Есть,  сэр", искренне думая, что это будет  славное зрелище.
Мы  лихо прорвались сквозь целую флотилию судов  --  здесь были голландские,
английские, несколько американских и два-три немецких, и  все  они в  восемь
часов подняли флаги,  словно  в  честь нашего  прибытия.  Должно быть, на их
палубах в этот момент немало было разинутых от удивления ртов и следивших за
нами глаз... Это могло быть эффектным маневром, но ничего из  него не вышло,
оттого что  к  порыву  примешались  корыстные  побуждения,  и  наш  скромный
"заслуженный  артист"  изменил своему темпераменту. Здесь было не  искусство
для искусства, а искусство для личных выгод. И за этот  величайший цз грехов
капитан  расплатился позорным провалом... Правда, могло быть и хуже  -- ведь
мы не  наскочили  на  мель,  не  пробили  большой  дыры  в  высоком  судне с
выкрашенными белой  краской  мачтами. Но  только каким-то чудом мы  удержали
цепи  обоих якорей, ибо, как  вы легко  можете  себе представить, я  не стал
дожидаться  команды  "Отдать  якорь",  которую выкрикнул  капитан  дрожащими
губами, каким-то новым, незнакомым мне отрывистым голосом. Я отдал оба якоря
с быстротой, которой сам  до  сих пор удивляюсь. Никогда еще ни одно среднее
торговое  судно не  отдавало якорей с такой сказочной быстротой. И оба якоря
легли  благополучно.  Я  готов  был  с благодарностью  целовать их  шершавые
железные лапы, но  они уже зарылись в ил  на глубину десяти саженей. В конце
концов мы встали на  якорь рядом с утлегарью голландского брига, проткнувшей
нашу контр-бизань, и только. Семь бед -- один ответ. Но не в искусстве.

     Позднее капитан смущенно сказал мне шепотом:

     -- Почему-то вдруг наше судно не захотело  вовремя повернуться носом  к
ветру! Что  с ним?  -- Я ничего не  ответил. К  чему?  Все было ясно.  Судно
почуяло минутную слабость своего командира. Из всех живых существ на земле и
на море  одни  лишь суда не  обманешь пустыми претензиями  на  доблесть,  не
заставишь их примириться с бездарностью капитанов.


     ПАУТИНА НА ВЕТРУ


     Х


     С клотика корабля средней  высоты  можно охватить взглядом горизонт  на
много миль вокруг,  и в этом кольце каждое судно видно до самой  ватерлинии.
Теми самыми глазами, которыми  я сейчас перечитываю свои  строки, я когда-то
неподалеку от морских островов насчитал более сотни парусных судов, попавших
в штиль. Они стояли словно зачарованные какой-то магической силой. Среди них
вряд ли было  хотя бы два, повернутых в одинаковом направлении,--  казалось,
все они  пытались  различными путями вырваться  из  заколдованного круга. Но
чары штиля были сильны -- и на другой день суда все так же неподвижно стояли
направленные в различные стороны. А когда, наконец, поднялся ветер и по воде
побежала темная рябь, казавшаяся  густо-синей  на светлом фоне моря, все они
двинулись в одном направлении. Это были суда, шедшие домой, в обратные рейс,
из  дальних концов мира, и впереди, во главе флотилии шла фалмутская шхуна с
грузом  фруктов,  самая  маленькая  из всех. Она показалась  мне прелестной,
несмотря  на свою  миниатюрность, до  меня будто доносился аромат  лимонов и
апельсинов,  который  она  оставляла за собой.  Прошел еще день, и  с  наших
топ-мачт  уже можно было  увидеть только судов семь, не более, да вдали,  за
магическим  кругом горизонта, мелькало  несколько  пятнышек -- одни верхушки
мачт.
     Попутный  ветер  обладает  коварной  способностью  рассеивать  в разные
стороны белокрылую стаю кораблей,  шедших как буд-то в одном  направлении  с
белой лентой бурлящей пены впереди. Штиль таинственным образом собирает суда
вместе, а ветер их разлучает.
     Высокое судно видно уже издалека, и  белая верхушка,  овеваемая ветром,
первая дает представление о его  размерах. Высокие мачты, поднявшие в воздух
белые паруса, раскидывают  их как силки, в  которые хотят  поймать невидимую
силу ветра. Но вот постепенно появляются перед  глазами, словно  вынырнув из
воды, парус за  парусом, рея за реей, становятся все больше и,  наконец, под
этим высоким сооружением вы замечаете небольшое пятнышко -- корпус судна.
     Высокие мачты, как  колонны, поддерживают в равновесии крылья-паруса, а
те,  безмолвные,  недвижимые, вбирают  из воздуха движущую силу, дар  небес,
ниспосланный человеку за дерзкую отвагу. Когда же с высоких рангоутных дерев
сорван их  белоснежный наряд, они склоняются перед  гневом закрытого  тучами
неба.
     Когда они, обнаженные, длинные и мрачные, покорно уступают шквалу, даже
бывалого моряка в  эти минуты невольно  поражает их высота. Человек, столько
раз  на  своем  веку  видевший  эту  картину,  вдруг  отдает  себе  отчет  в
несообразной высоте рангоутов. Кажется, что золоченые клотики, которые можно
увидеть  только задрав голову, непременно зацепятся за край горизонта. Такие
моменты дают вам более четкое представление о высоте рангоутного дерева, чем
многократные путешествия  на  самый верх  мачты.  Без  сомнения,  энергичный
матрос  в  машинном отделении  современного парохода  может  на какую угодно
высоту взбираться наверх по железным  лестницам, но я вспоминаю, что когда я
карабкался на мачты, эти "машины"  парусного судна,  даже  мне, гордившемуся
своим проворством, казалось, что они достигают звезд.
     Да, это своего рода машины, выполняющие работу совершенно бесшумно, и с
неподвижной грацией,  и в  них будто кроется капризная,  не всегда послушная
человеку сила, которая действует независимо от материальных сил Земли. Здесь
мы имеем  дело  не с  безошибочной точностью и надежностью  стали,  движимой
белым паром,  питаемой красным огнем и черным  углем. Парусное  судно как бы
черпает силу в самой душе мира,  заимствует ее у своего грозного союзника --
ветра, которого  держат в повиновении такие  хрупкие оковы,  что  его  можно
сравнить со  злым духом, пойманным в силки из  тончайших шелковых нитей. Ибо
что  такое крепчайшие канаты, высочайшие мачты и  самые прочные паруса перед
мощным дыханием Бесконечности?  Не более  как тростник  под ветром, пушинка,
осенняя паутина, дрожащая в воздухе.


     XI


     Да,  все это -- менее, чем ничто, и я видел,  как  ветер,  великая душа
мира, одним шумным вздохом  сорвал новенький, исключительно крепкий фок, как
будто это  был клочок воздушной ткани легче осенней паутинки --  и тот исчез
из виду. Вот  тогда-то  высоким  мачтам уже нужно  было  стоять  крепко  под
страшной  бурей.  Машины  должны  делать  свое дело,  даже  если  душа  мира
обезумела.
     Когда  современный  пароход  плывет по спокойному морю, укрытому тенями
ночи,  корпус  его  дрожит  пульсирующей дрожью, и где-то  в глубине  его по
временам слышится лязг,  словно в этом железном теле бьется железное сердце.
В движении  парохода есть какой-то глухой ритм, мерно стучит гребной винт, и
далеко  в  ночи  слышны   эти   торжественные  звуки,  как  тяжелая  поступь
неотвратимого будущего.
     А  бесшумное в тихую погоду вооружение парусного судна во  время шторма
обретало не только силу, но и буйно ликующий голос  души мира, ветра. Шел ли
корабль вперед с качающимися мачтами  или уже без них грудью встречал шторм,
всегда его  сопровождала дикая  мелодия, монотонная, как церковное пение,  в
которой звучали и  басы  и  пронзительный  свист  ветра, а временами  грохот
бьющейся о  борт волны.  Этот  жуткий  невидимый оркестр  иногда  так терзал
нервы, что хотелось оглохнуть, чтобы более не слышать его.
     Вспоминая  это  желание,  не  раз  мной испытанное во время  рейсов  по
нескольким океанам, на просторе которых есть  где  развернуться душе мира, я
хочу отметить, что моряку, для того чтобы хорошо следить за рангоутами, надо
иметь здоровые уши. На прежних  парусниках  моряки были так  тесно спаяны со
своим  судном,  что,  кажется,  им  передавались  все  его   ощущения  и  по
собственному физическому утомлению они судили об усталости судовых мачт.
     Только после того как я поплавал на морских судах, я убедился, что слух
играет значительную роль,  когда нужно  определить  силу ветра. Помню  такой
случай. Дело было ночью. Мы находились на одном из тех железных быстроходных
клиперов, которые  Клайд целыми  роями  пускал с  грузом шерсти  по  свету в
семидесятых   годах   прошлого   столетия.   То   был    период   усиленного
кораблестроения  и,  я бы  сказал, чрезмерной перегрузки  кораблей  мачтами.
Рангоуты на узких корпусах были тогда очень высоки, а клипер, о котором идет
речь  (на  его  световых  люках  из  цветного  стекла  красовался девиз  "За
процветание  Глазго"), несомненно, был  особенно  перегружен мачтами. Он был
построен для  спешных рейсов, и  его  бесспорно гнали со всей  быстротой, на
какую он был способен. Наш капитан считался мастером быстрых переходов -- он
привык их делать на старом  корабле "Твид", прославившемся на весь мир своей
быстроходностью. Но "Твид" был деревянный  корабль, а его капитан  перенес с
собой  на  железный  клипер  традицию  быстрых переходов. Я был тогда  самым
молодым из всего экипажа -- третьим помощником капитана -- и обычно стоял на
вахте вместе  со старшим  помощником. И вот  как  раз во время  одной  такой
ночной вахты при сильном и все крепнущем ветре я нечаянно подслушал разговор
двух матросов в уголке верхней палубы. Один сказал: "Я так полагаю, что пора
бы  убрать некоторые  из  легких  парусов". Другой матрос проворчал сердито:
"Небось  не уберут, пока старший на  палубе. Он так глух,  что не разбирает,
какой силы ветер".
     И  в самом деле,  бедняга П., совсем еще молодой, но дельный моряк, был
сильно туг на ухо. При этом он имел репутацию отчаянного смельчака, спокойно
ведущего  судно  под парусами при самом сильном ветре. П. удивительно  ловко
скрывал  свою  глухоту, и я не  думаю,  чтобы  он при всем  своем бесстрашии
когда-либо  сознательно шел на безрассудный риск: все дело  тут  было  в его
глухоте  -- он не  слышал ветра.  Никогда не забуду  его наивного изумления,
когда  его  однажды при мне  журили за какой-то  смелый  и в высшей  степени
опасный  трюк. Право распекать его имел, конечно, только капитан, но капитан
и сам был блюстителем традиции  дерзкого  риска. И на меня, знавшего, что за
человек  мой командир, эти сцены  производил большое впечатление. Капитан С.
считался превосходным моряком, а такого рода слава вызывала во мне юношеское
преклонение. И поныне я  чту его память, ибо это он,  так  сказать, завершил
мое  обучение.  Процесс  этот  частенько  протекал  бурно,  но  что об  этом
поминать!  Я убежден,  что капитан  желал мне добра и  никогда,  даже  в  те
времена, я не обижался на него за необыкновенный новенный дар едкой критики.
Но слышать, как он поднимав  шум из-за слишком  большого количества  парусов
при шторме было до того невероятно, что казалось сном.
     Обычно дело происходило так:
     По ночному  небу мчались тучи, ветер выл, бомбрамстеньги  были подняты,
судно неслось вперед  во мраке, и широкая пелена белой пены  доходила уже до
лееров на подветренной стороне судна. Наш старший помощник капитана,  мистер
П., дежуривший на палубе, в самом безмятежном состоянии духа крепил на ветру
бизань-мачту. Я, третий  помощник, делал  то же с наветренной стороны кормы,
готовый броситься со всех ног при первом намеке на какой-нибудь приказ, но в
остальном  совершенно  спокойный. Вдруг  из рубки  появилась  высокая темная
фигура  с непокрытой головой, с прямоугольно  подстриженной  седой бородкой,
резко белевшей в темноте, -- капитан С., который читал  внизу у себя в каюте
и встревожился, когда судно начало плясать  на волнах  и сильно крениться на
одну сторону. Стараясь удержаться на ногах, он, не говоря ни слова, прошелся
раза  два по сильно наклоненной палубе,  постоял у компаса,  обошел  еще раз
палубу и вдруг заорал:
     -- Что вы делаете с судном?
     А мистер  П.,  не  расслышавший  ничего  за  шумом ветра, вопросительно
отозвался:
     -- Что, сэр?
     Тут, под аккомпанемент нараставшего шторма, на корабле разразилась своя
внутренняя  буря: гремели  крепкие выражения, в  которые  капитан  вкладывал
много  пыла,  а  в  ответ  ему  слышались жалкие протесты  и оправдания  его
помощника,   произносимые  со  всеми  возможными   интонациями  оскорбленной
невинности.
     -- Послушайте,  мистер  П.! И  я  в  свое время водил корабли  на  всех
парусах под штормом, но...
     Конец  фразы затерялся в бурном порыве ветра. Затем, среди наступившего
затишья, прозвучал обиженный протест мистера П.:
     -- Да  ведь  оно  как будто  отлично  выдерживает... И  новый взрыв  --
негодующий голос капитана:
     -- Такое судно только дурак может гнать в шторм на всех парусах!
     И так  далее, и  так  далее,  а судно между тем мчится вперед, крен все
сильнее, волны  ревут все громче,  все грознее шипит  белая, слепящая пена с
подветренной стороны. Любопытнее всего,  что капитан С., видимо, органически
не в силах был четко скомандовать, чтобы убавили  парусов. И эта удивительно
сумбурная сцена длилась и длилась, пока оба, наконец, не вспомнили с ужасом,
что  пора же  что-нибудь сделать. Ибо  высокие  мачты, чрезмерно отягощенные
парусами,   проявляли  уже  опасное  намерение   по-своему  вразумить  обоих
спорщиков, глухого и вспыльчивого.


     XII


     Таким образом  на этом  судне  все-таки более  или  менее  своевременно
убавляли  парусов, и его высокие рангоуты,  за все время моей службы на нем,
ни разу не снесло ветром  в море. Но отношения между капитаном С. и мистером
П. все-таки  оставались  несколько  натянутыми.  П. гнал  судно  "как  сущий
дьявол"  только  потому, что глухота мешала  ему правильно  определять  силу
ветра,  а  капитан  С.  (который,  как  я  уже  говорил,  был,  по-видимому,
органически  неспособен приказать  кому-либо  из своих  подчиненных  убавить
парусов)  негодовал  на  то,  что  он вынужден распекать мистера  П. за  его
отчаянную смелость. Ведь капитан наш обычно упрекал своих помощников как раз
в обратном --  в том,  что они недостаточно  быстро ведут  судно или, как он
выражался, "не используют  до последней  возможности силу попутного  ветра".
Было  еще одно  психологическое объяснение  тому, что  экипажу  клипера  так
трудно  было  работать с  капитаном С.: капитан только  что перешел  сюда со
знаменитого   "Твида",  судна,   на   вид   тяжеловесного,  но  феноменально
быстроходного.  В середине  шестидесятых  годов оно  обогнало на полтора дня
почтовый  пароход,  шедший из  Гон конга  в  Сингапур.  Может  быть,  как-то
особенно удачно размещены  были на нем мачты --  кто знает? Офицеры  военных
кораблей приезжали на борт "Твида", чтобы снять точный план и ознакомиться с
размерами его парусного  вооружения. А может быть,  в обводах носа  и  кормы
сказалась гениальная интуиция строителя, или то была счастливая случайность,
перст благосклонной  судьбы,--  трудно  сказать.  "Твид"