орудованных, тихих, без  энергичной  компании подъемных кранов; не видно
было торопливой и шумной работы на узких берегах. Их не загромождали никакие
подъездные пути. Кучки рабочих собирались около складов и за мирной  беседой
ели свой  завтрак или обед, принесенный  в  красном  бумажном платке,--  это
напоминало пикник  на берегу  какого-нибудь уединенного  горного  озера. Они
были тихи и  покойны  (и,  надо сказать, весьма  убыточны)  эти  бассейны, и
какой-нибудь  капитан,  устав  от напряженной, кипучей  жизни  Нью-Саутского
дока,  который  находится  всего в нескольких  ярдах,  мог  в обеденный  час
спуститься сюда,  погулять на свободе, подальше от людей, и, если захочется,
поразмышлять  о суетности дел мирских  человеческих.  Когда-то эти бассейны,
наверное, кишели теми  славными старыми,  неповоротливыми  судами  с широкой
кормой,  что  ходили в Вест-Индию. Я  думаю,  они  выносили свое заточение в
доках так же  стойко,  как боролись с волнами, встречая  их  своими тупыми и
честными носами,  и  степенно выгружали сахар, ром,  кофе,  черную патоку  и
кампешевое дерево,  --  каждое судно собственной  лебедкой и талями. Но в то
время, когда я  впервые  увидел эти  бассейны,  здесь  не  было уже  никаких
признаков экспорта,  а  все  импортные  грузы,  какие мне  довелось  видеть,
состояли из  очень редко  прибывавших партий тропического  леса,  громадных,
обтесанных,   твердых,  как  железо,  стволов,  выросших  в   лесах   вокруг
Мексиканского  залива.  Они  лежали  штабелями  мощных  бревен, и  с  трудом
верилось, что  вся эта  масса  мертвых  и  оголенных деревьев вышла из  недр
стройного,  такого  невинного на  вид  маленького барка,  на  носу  которого
красовалось какое-нибудь простое женское имя -- Эллен или Энни.
     Но так обычно бывает со всякой выгруженной кладью. Когда она сложена на
пристани,  то  никак не верится, что  вся  эта уйма  помещалacь в том  самом
судне, которое стоит рядом.
     Эти  два  бассейна  представляли  собой   тихий  безмятежный  уголок  в
деятельном  мире  доков,  но  мне ни разу  не посчастливилось получить здесь
место для  стоянки после более или менее трудного  рейса. С первого  взгляда
становилось ясно, что  здесь никогда не бывало толчеи людей  и  судов. Такая
стояла тишина что,  отчетливо вспоминая  их,  начинаешь  вдруг  сомневаться,
подлинно ли  существовали такие места отдыха  для  усталых кораблей, где они
могли  дремать и грезить,  где  у  дурных  кораблей  -- ленивых,  капризных,
зловредных, необузданных,  упрямых, совершенно  непокорных  -- было  сколько
угодно досуга, чтобы  подумать о своих грехах  и  раскаяться, и  они стояли,
печальные,  голые,  без  своего  рваного  наряда  из  парусины,  с  мачтами,
покрытыми  пылью и золой Лондона.  А  самое испорченное судно, если ему дать
срок,  непременно  раскается:  я знал множество судов  и  нимало  в  этом не
сомневаюсь. Нет судна безнадежно скверного.  И теперь, когда тела их, храбро
вынесшие столько бурь,  стерты  с лица моря  одним дуновением новой силы  --
пара, и то, что было в них хорошего и дурного, предано забвению как все, что
отслужило,  не беда, если я стану  утверждать, будто среди  этих исчезнувших
поколений верных слуг человека не было ни единого неисправимого грешника.
     В  Нью-Саутском  доке  ни  у  пленных  кораблей,  ни  у  их  капитанов,
разумеется,  не оставалось  времени  для сожалений, раскаяния, самоанализа и
прочих  психологических  переживаний.  От  шести часов  утра  до шести часов
вечера в этой  тюрьме, которая  должна служить наградой  за  доблесть судам,
достигшим  гавани, не прекращается тяжелая работа, качаются  в  воздухе  над
бортом  мощные  стропы с  разным  грузом,  и  по  знаку  надсмотрщика тяжело
шлепаются в открытые трюмы.
     В Нью-Саутском доке специально грузили суда для колоний в те славные (и
последние)  годы существования быстроходных клиперов, возивших шерсть,--  на
них было любо  смотреть,  а  управлять ими  -- одно удовольствие.  Некоторые
клипера выделялись среди остальных судов красотой, многие из них были, мягко
выражаясь,  несколько перегружены  мачтами; от них  ожидали  всегда  удачных
рейсов. Из  этой вереницы клиперов, паруса которых рисовались на фоне  неба,
как гигантская плотная сеть, а сверкание медных частей заметно было на таком
расстоянии, на какое хватал глаз полисмена, дежурившего  у ворот,--  из этих
клиперов вряд ли хоть один  заходил в какой-либо другой порт на всем широком
пространстве земного шара, кроме Лондона и Сиднея, или  Лондона и Мельбурна,
или Лондона и порта Аделаиды. Разве только еще в Хобарт заходили те, кто вез
меньше груза. Я почти  готов  верить седому штурману с клипера  "Герцог
С.", говорившему, что все клипера изучили путь к антиподам  лучше, чем
их капитаны,  которые из года в год водят их Лондона -- места заключения  --
до  какого-нибудь  австралийского порта,  где  двадцать пять  лет назад  они
чувствовали себя не пленниками (хотя и были накрепко отшвартованы
у деревянных причалов), а почетными гостями.


     XXXIV


     Города на противоположном полушарии, в те времена не такие большие, как
теперь, проявляли  интерес  к приходившим из  Англии  судам;  эти суда  были
связующим  звеном с "домом". Многочисленность их убеждала  эти  города,  что
значение  их  в  мире  все  возрастает. Приход судов был  одним из  насущных
интересов  дня, особенно в Сиднее,  где  от самого  центра этого прекрасного
города и  со всех  главных улиц видны  были все клипера,  стоявшие в круглой
гавани,-- не в стенах дока тюрьмы, а в одной из красивейших, просторнейших и
надежнейших  бухт,  над  которыми  когда-либо  сияло  солнце.  Ныне  у  этих
причалов, которые всегда  оставлялись  для  "морской знати",  стоят  большие
пароходы, весьма внушительные  и  эффектные.  Но они  сегодня здесь, а через
неделю опять в  открытом  море.  А в мое  время  клипера, возившие и  разный
фрахт,  и  эмигрантов,  и   обыкновенных  пассажиров,   оснащенные   мощными
рангоутами,  но  стройные,  изящные,  месяцами  стояли здесь,  ожидая  груза
шерсти. Имена их удостоились чести войти в обиход.
     По  воскресеньям  и   праздничным  дням  горожане  толпами   ходили  на
набережную  в  гости к морякам, и скучавший в  одиночестве вахтенный  офицер
утешался  ролью  чичероне, в особенности когда являлись женщины с  приятными
манерами,  находившие удовольствие в  осмотре кают и кают-компании. Из  всех
открытых  иллюминаторов  и   кормовых  амбразур  плыли  звуки  довольно-таки
расстроенных пианино до тех пор, пока на улицах не замигают газовые фонари и
не  придет  на дежурство ночной сторож, сонный,  невыспавшийся днем, спустит
флаги и укрепит зажженный фонарь над тралом. Ночь быстро окружала безмолвные
опустевшие корабли. Команда  гуляла на берегу. С невысокой  береговой  кручи
около  трактира  "Королевский  мыс",   популярного  среди  судовых  коков  и
буфетчиков, с конца Джордж-стрит, где находятся дешевые столовые (обед стоил
шесть пенсов),  содержимые  китайцами,  через равномерные промежутки времени
доносился крик:  "Горячая  колбаса!" Сидя у борта старого судна "Герцог  С."
(бедняги уж нет, оно  погибло у берегов Новой Зеландии!), я как зачарованный
этими   монотонными,  равномерно  повторявшимися   выкриками  слушал  часами
назойливого  торговца и меня так  раздражало  это нелепое  наваждение, что я
мысленно желал крикуну подавиться куском своей поганой колбасы.
     Состоять  ночным сторожем  пленного  (хотя  и  всеми  чтимого)  корабля
занятиe  бессмысленное и  подходящее только  для стариков -- так  утверждали
всегда мои  товарищи. И обычно  эту обязанность поручали  самому старому  из
матросов экипажа.  Но  иногда  налицо не оказывалось ни  самого старого,  ни
какого-нибудь другого надежного матроса,-- во время стоянок в портах команда
всегда как-то ухитряется быстро улетучиться на берег.
     И  вот --  вероятно приняв во  внимание мой юный возраст, неопытность и
склонность к задумчивости (из-за всего  этого я не очень проворно управлялся
с парусами),  меня  неожиданно назначили  на этот завидный  пост,  о чем мне
сообщил самым саркастическим тоном наш помощник капитана, мистер Б.

     Я не жалел  об этом  назначении. Ночная жизнь города  доходила с улиц и
сюда, к морю, где в тишине сменяли друг друга ночные стражи: то какие-нибудь
хулиганы  мчались  целой  компанией  вниз,  чтобы  здесь, подальше  от  глаз
полиции, закончить ссору честной  дракой; из неясно  видного  кольца  людей,
полускрытых за штабелями груза, доносились до меня звуки ударов, порой стон,
топот ног,  потом  вдруг  крик "пора!"  взмывал  над зловещим  взволнованным
бормотанием. То появлялись ночные грабители, преследуемые или преследовавшие
кого-нибудь.  Сдавленный  крик,   затем  гробовое  молчание.  Какие-то  люди
крадучись,  скользили,  как  призраки, мимо  меня  по  набережной, и  снизу,
окликнув  меня  таинственным   шепотом,  делали   мне   какие-то   невнятные
предложения.  Занятны в  своем  роде были  и  извозчики,  которые два раза в
неделю, в те  ночи, когда ожидалось прибытие пассажирского судна из  Англии,
выстраивали  перед  нашим кораблем  целый  батальон  слепящих  фонарей.  Они
слезали  с  козел  и  сочным языком  простонародья  рассказывали друг  другу
неприличные анекдоты -- каждое  слово было ясно слышно на борту, где я сидел
и  курил  у  главного  люка.  Раз   я  целый  час   вел  в  высшей   степени
"интеллигентный"  разговор с человеком, которого я  не  мог  разглядеть,  --
джентльменом из Англии, как он любезным  тоном отрекомендовался мне. Я сидел
на палубе, он -- внизу на пристани, на ящике с пианино (выгруженном с нашего
судна на берег в этот самый вечер), и курил сигару с  очень хорошим запахом.
Разговор касался попеременно политики, науки, естественной истории и оперных
певцов.  Затем,  сказав отрывисто: "А вы,  кажется,  очень  неглупый молодой
человек", мой собеседник  сообщил мне, что его фамилия Сеньор, и ушел  --  к
себе в  гостиницу, должно быть. О тени, тени прошлого! Мне показалось, что я
вижу седые бакенбарды,  когда он обернулся  под фонарем. Как грустно думать,
что в силу естественного закона природы он сейчас уже,  конечно, в могиле. Я
мог бы обвинить  его разве  только  в некотором догматизме суждений. И звали
его Сеньор! Мистер Сеньор.
     Однако моя сторожевая  служба имела и свои неудобства. Как-то в зимнюю,
темную, грозовую ночь в  июле 1 (1 В  Южном полушарии июль  - зимний месяц),
когда  я, укрывшись  от  дождя,  стоял  полусонный на корме, по  трапу вверх
взлетело какое-то существо  вроде  страуса. Я  говорю -- страуса, потому что
существо это  двигалось как будто не только на двух  ногах, но и  при помощи
пары коротких крыльев. Но это  был человек, а странное сходство с птицей ему
придавало пальто, разорванное на спине  и развевавшееся  двумя половинками у
него за плечами.  То есть, я так думаю, что это было пальто, ясно разглядеть
было  невозможно.  Уму непостижимо, как он  мог  добраться  до  меня с такой
быстротой, ни разу  не  споткнувшись на незнакомой палубе.  Для  этого нужно
было видеть в темноте лучше кошки.
     Человек, задыхаясь, стал умолять меня, чтобы я позволил ему укрыться до
утра у  нас в  полубаке. Следуя  полученному мной строгому  распоряжению,  я
отказал -- сперва мягко, потом, когда он стал настаивать все более дерзко, я
заговорил суровым тоном.
     --  Ради бога  пусти, товарищ! За мной гонятся --  я тут  в одном месте
часики захватил...
     -- Выметайся отсюда! -- сказал я.
     -- Не обижай бедного человека, дружище! -- заскулил он жалобно.
     -- Сейчас же уходи на берег. Ну! Слышишь, что ли?
     Молчание. Он  весь съежился и  был нем, как будто в отчаянии не находил
слов.  И вдруг -- бац! --  удар по лицу ослепил меня, и в этой вспышке света
исчез  мой гость,  оставив меня лежащим на спине с позорнейшим "фонарем" под
глазом, какой вряд  ли получал  когда-нибудь человек  за  честное выполнение
долга.
     Тени! Тени! Надеюсь, он спасся от врагов, которые тогда за ним гнались,
и  живет  и здравствует  по сей день. Но  кулачище  у него  был  удивительно
тяжелый, а меткость удара в темноте просто поразительная.
     Бывали со мной и другие происшествия, большей частью не такие плачевные
и более занятные,  а одно весьма  трагическое. Но самым интересным из всего,
что приходилось мне наблюдать, был наш старший помощник капитана, мистер Б.
     Он каждый вечер сходил на  берег и  там в каком-то ресторане встречался
со своим старым приятелем, штурманом  с барка "Цицерон", стоявшего на другой
стороне Круглой  Гавани. А поздно ночью я  уже издали слышал неровные шаги и
громкие  голоса  двух  друзей,  которые  вели  нескончаемый  спор.   Штурман
"Цицерона"  провожал  нашего  Б.  до его  корабля,  и здесь  еще  с  полчаса
продолжался бессмысленный и бессвязный, но самый дружеский разговор внизу, у
сходней, а  потом я слышал, как мистер Б. настаивал, что его черед проводить
друга на барк. Оба  удалялись, и,  пока  они  обходили кругом  гавань, я все
слышал  их интимно-дружеские  голоса. Нередко они проделывали  этот  путь от
нашего  корабля  до  "Цицерона" три-четыре  раза,  провожая один  другого от
избытка бескорыстной  и нежной  привязанности.  В  конце  концов  усталость,
видно,  брала  свое  и они решались расстаться.  Доски нашего высокого трапа
гнулись  и скрипели  под тяжестью мистера Б., который наконец-то возвращался
на корабль. Его дородная фигура появлялась наверху. Он стоял пошатываясь.
     -- Караульный!
     -- Здесь, сэр!
     Пауза.
     Он молчал, пока не одолеет три ступеньки внутренней лесенки от поручней
до  палубы  и  утвердится надежно  на  месте. а  я,  умудренный  опытом,  не
предлагал  ему помощи, ибо в такой  момент мой  начальник  принял  бы это за
оскорбление. Но не  раз я  дрожал от страха, что он сломает  себе шею, -- он
был очень грузный мужчина.
     Стремительный натиск, шум,  как от  падения чего-то тяжелого,--  и дело
сделано. Мистеру Б. никогда не приходилось подниматься на ноги. Но ему нужна
была минута-другая, чтобы отдышаться после такого спуска.
     -- Караульный!
     -- Здесь, сэр!
     -- Капитан на корабле?
     -- Так точно, сэр.
     Пауза.
     -- А пес на корабле?
     -- Так точно, сэр.
     Пауза.
     Пес у нас  был тощий и противный, больше похожий на больного волка, чем
на собаку,  и  в  другое  время  старший  помощник капитана  не проявлял  ни
малейшего интереса к этому животному. Но вопрос о нем он задавал неизменно.
     -- Давай-ка, я обопрусь на тебя.
     Я всегда ждал этой просьбы. Он тяжело опирался на мое плечо, пока мы не
подходили так близко к  каюте, что он мог ухватиться за ручку  двери. Тут он
сразу выпускал мое плечо.
     -- Хватит. Теперь я и сам справлюсь.
     И справлялся. Добирался сам до койки,  зажигал лампу, ложился в постель
-- да, да, и  вылезал из  нее в половине шестого, когда я будил его, первого
человека, появлявшегося утром  на  палубе. Твердой рукой подносил он к губам
чашку утреннего кофе и был готов  приступить к своим обязанностям, как будто
проспал крепко десять часов.  Это был  замечательный моряк, лучше многих, ни
разу в жизни не пробовавших грога.  Он все мог --  не сумел  только добиться
успеха в жизни.
     Я  помню  лишь один  случай,  когда  ему  не  удалось  с  первого  раза
ухватиться за  ручку  двери.  Он  подождал  немного,  попробовал опять -- не
вышло. Он тяжелее навалился на мое плечо. И медленно перевел дух.
     -- Чертова ручка!
     Не отпуская  меня, он  повернулся.  Лицо  его было ярко освещено полной
луной.
     --  Хоть  бы  мы уж поскорее ушли в море! -- прорычал он. Я чувствовал,
что  надо  что-нибудь сказать, потому  что цеплялся за меня как потерянный и
тяжело дышал.
     -- Да, сэр.
     -- Не дело это -- торчать в порту: суда гниют,  люди черт знает до чего
доходят.
     Я молчал, и через минуту он со вздохом повторил:
     -- Хотел бы я, чтобы мы поскорее ушли отсюда!
     -- И я тоже, сэр,-- решился  я подать реплику. Держась за мое плечо, он
сердито прикрикнул на меня:
     -- Ты!  А тебе то  не все равно, в море мы или не в море? Ведь ты... не
пьешь...
     И даже в ту ночь он в конце концов справился с ручкой, но зажечь лампу,
видимо, был  уже не в  состоянии (должно  быть,  и не пытался). А утром, как
всегда, первым появился на палубе,  высокий,  с кудрявой головой  на  бычьей
шее,  и  наблюдал  за  приступавшими  к  работе  матросами с  обычным  своим
ироническим и непроницаемым видом.
     Десять  лет спустя я случайно, совсем неожиданно встретил его на улице,
выходя из конторы моего грузополучателя. Я, конечно, не забыл  мистера Б.  и
его "Теперь  я  сам справлюсь". Он тоже  меня сразу  узнал, припомнил и  мою
фамилию,  и  название судна,  на котором я служил под его  командой. Оглядел
меня с головы до ног.
     -- Что делаете здесь?
     -- Командую маленьким барком, -- ответил  я.  -- Пойдем отсюда с грузом
на  остров Маврикия.--  Затем,  не  подумав,  спросил;  --  А  вы что теперь
делаете, сэр?
     --  Я?..  --  Он смотрел на  меня в  упор,  со  знакомой саркастической
усмешкой. -- Ищу работы.
     Я готов был сквозь землю провалиться. Когда-то  угольно-черные курчавые
волосы  мистера Б.  стали  пепельно-серыми.  Все на  нем было безукоризненно
опрятно,  как  всегда,  но сильно  потерто,  каблуки  начищенных  до  блеска
башмаков стоптаны. Он не рассердился на меня, и мы вместе отправились на мой
барк обедать. Он внимательно  осмотрел все судно,  искренне  расхвалил и  от
всей души  поздравил меня с  таким назначением.  За  обедом, когда  я  хотел
налить ему вина или  пива, он покачал  головой и, так как я  смотрел на него
вопросительно, сказал вполголоса:
     -- Нет, я теперь ничего не пью.
     После обеда мы опять вышли на палубу. Казалось, он не мог оторваться от
моего барка. Мы  тогда налаживали новые нижние рангоуты, и он  не отходил от
работавших, хвалил или поправлял  их, давал  советы  своим прежним, знакомым
мне тоном. Обращаясь  ко  мне, он дважды  назвал  меня  "мальчик", но тотчас
поправился: "Капитан".  Штурман мой собирался  уходить с барка (он женился),
но  я скрыл это  от мистера Б. Я  боялся, что он попросит меня  взять его на
место  штурмана, намекнет на это в мучительно  шутливой  форме, и я не смогу
сделать вид,  что не понял. Да,  я  боялся.  Это было  немыслимо. Не  мог  я
отдавать приказания мистеру Б., да и он, я думаю, недолго подчинялся бы мне.
С этим  он бы не "справился", хотя вот сумел же бросить пить... увы, слишком
поздно!
     Наконец он ушел. Я смотрел,  как он идет по улице, вьсокий,  сильный, с
упрямым затылком,  и  сердце у меня  сжималось  при мысли, что у него,  быть
может, уже завтра нечем будет нечем платить за ночлег. Но я знал, что если в
эту минуту окликну его, он и головы не повернет.
     Теперь  и он  уже  лишь призрак  прошлого.  Но я  так  и  слышу  слова,
сказанные им когда-то на залитой лунным светом палубе старого "Герцога":
     -- Не дело это -- торчать в порту. Суда  гниют, люди черт знает до чего
доходят!


     ПОСВЯЩЕНИЕ


     XXXV


     -- Корабли! -- воскликнул пожилой матрос в чистом "береговом"  костюме.
--  Корабли! --  И его пристальный взгляд, оторвавшись от моего лица, обежал
нарядные лепные украшения на носах судов, которые тогда, в конце семидесятых
годов, тесным рядом стояли вдоль  грязной  набережной Нью-Саутского дока. --
Корабли-то все хороши; дело не в них, а в людях...
     По  меньшей  мере  пятьдесят  кораблей, деревянных  и  железных,  формы
которых  придавали   им  красоту  и  быстроходность  и  являлись  величайшим
достижением  современного  кораблестроения, стояли  в  ряд на якоре, носом к
набережной, как будто собранные здесь для выставки -- выставки достижений не
ремесла, а  великого  искусства. Они были серого, черного или темно-зеленого
цвета  с узкой желтой  полосой, отмечавшей изгиб  их  бортов,  или  с  рядо