м мужеством  подставляет  грудь свою
волнам.


     XIX


     Успешное плавание парохода зависит не столько от его стойкости, сколько
от энергии, которую он носит  в  себе. Энергия  эта бьется, как пульсирующее
сердце, в его  железной грудной клетке, и когда оно останавливается, пароход
(который не  столько состязается  с  морем, сколько презрительно  игнорирует
его) слабеет и умирает на волнах.
     А парусное судно с его бесшумным корпусом как будто живет таинственной,
неземной  жизнью,  граничащей  с  магией  каких-то  невидимых  сил,  жизнью,
поддерживаемой дыханием ветров, живительным, но часто и смертоносным.
     Большой  пароход, о котором я говорил, потеряв  гребной  винт, был убит
одним  ударом, и его  громадное неуклюжее тело,  как труп,  относило  с пути
других кораблей. Пароход, конечно, попал бы  в список "опаздывающих", а то и
"пропавших", если бы в снежную вьюгу на шедшем из полярного рейса китобойном
судне не заметили вдалеке неясный предмет вроде странного плавучего острова.
На борту парохода  был большой  запас продуктов, и вряд ли пассажиры  его  в
этом необычном положении  испытывали  что-либо, кроме невыносимой скуки  или
неясного страха.  Да  и  понятна ли  когда-нибудь пассажиру  жизнь судна, на
котором его везут, как дорогой, легко портящийся груз? Я не могу ответить на
этот вопрос, так как никогда  не плавал на  судах в качестве пассажира. Знаю
только, что для моряка нет более  тяжкого испытания,  чем ощущать под ногами
мертвое судно.
     Это ощущение ни с чем не спутаешь -- такое  оно гнетущее, мучительное и
сложное,  столько в нем горечи и беспокойства. Если бы нужно было  придумать
кару  на  том свете для грешных моряков, умерших  в  море  без покаяния,  то
нельзя вообразить себе более страшной для них муки, чем пребывание их душ на
призрачных мертвых кораблях, вечно носящихся по бурному океану.
     Поврежденный пароход, качавшийся  на волнах  в снежную  бурю, показался
матросам  китобойного  судна  темным видением  в  мире  белых  хлопьев.  Но,
очевидно, они не  верили  в призраки,  так как по приходе в порт  капитан их
сделал  самое  прозаическое  заявление о том,  что  видел потерпевший аварию
пароход на широте приблизительно 50° и долготе  еще более неопределенной. На
розыски вышли другие пароходы и  в  конце  концоъ привели  его  на буксире с
холодного  края  моря  в  гавань  с доками и мастерскими, где  удары молотов
оживили его стальное сердце, и оно снова забилось. И вот уже пароход, гордый
своей  силой,  питаясь огнем  и водой, выдыхая из своих легких  черный  дым,
подрагивая всем корпусом, снова надменно прокладывал себе путь среди высоких
водяных валов, в слепом презрении к ветрам и морю.
     Путь,  проделанный им в то время, когда он несся по воде волн и  сердце
его  не  билось  за  стальными  ребрами,  походил  на  спутанную пряжу.  Мне
показывал его на белом  поле морской карты  мой  приятель,  младший  штурман
этого  парохода.  В удивительной  путанице  линий мелькали  надписи  мелкими
буквами: "штормы", "густой  туман", "льды", нанесенные штурманом для памяти.
Оказалось, что пароход бесконечно возвращался на те же места, он столько раз
кружил по  выбранному  наудачу  пути, что  чертеж представлял собой какой-то
лабиринт  карандашных линий,  в  котором  ничего  нельзя было  понять. Но  в
этой-то  путанице   и  таилась  вся  романтика   "запаздывания"  и   грозная
перспектива "пропасть без вести".
     -- Так мы мотались три недели,-- сказал мой друг.-- Подумай только!
     -- И как вы  все это переносили? -- спросил я. Он  сделал жест,  как бы
говоря: "Что ж, такое наше ремесло". Но затем, вдруг решившись, сказал:
     -- Знаешь... В последние дни я запирался у себя в каюте и плакал.
     -- Плакал?!
     -- Да. Самыми настоящими слезами,--  подтвердил он отрывисто  и свернул
карту.
     Ручаюсь вам, он был один из лучших моряков, какие когда-либо ступали на
палубу, но  он не мог  вынести сознания,  что находится  на мертвом корабле,
того тошнотворного, обессиливающего чувства, которое, вероятно, испытали все
моряки "запаздывающих" судов, в конце концов пришедших в  гавань под кое-как
сооруженной временной  мачтой. Они это чувство испытали,  боролись  с ним  и
преодолевали, самоотверженно выполняя свои обязанности.


     ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ


     XX


     Трудно моряку поверить, что его севшее на мель  судно в этом
ненормальном  положении,  без воды  под килем, не чувствует  себя  таким  же
несчастным, как несчастен он, его хозяин, посадивший его на мель.
     Сесть на мель -- это, конечно, совсем не то, что затонуть.
     Море  не сомкнется  над наполненным  водой корпусом,  сверкая солнечной
рябью или сердито катя над ним быстрые волны, не вычеркнет название судна из
списка  живых.  Нет, тут  как будто  украдкой протягивается со дна невидимая
рука  и, схватившись за киль  скользившего по воде судна,  удерживает его на
месте.
     Посадив  судно  на мель, моряк сильнее, чем во всех  других  несчастных
случаях, чувствует, что совершил тяжкий промах. Есть мели и мели,  но я беру
на себя смелость утверждать, что в девяноста случаях из ста моряк, не считая
себя  опозоренным, все же жалеет, что он не  умер.  Без сомнения,  девяносто
процентов тех, кто пережил момент посадки  судна на мель, хотя  бы в течение
пяти секунд желали себе смерти.
     В  таких случаях,  когда обстоятельства относительно  благоприятны, мы,
моряки, употребляем выражение "сесть на мель". Но  впечатление скорее такое,
как будто судно наше захватила и держит земля. Тех, кто находится на палубе,
охватывает удивительное ощущение. Кажется, что ноги запутались в неведомых и
невесомых  силках. Телу грозит  потеря равновесия,  а душевное равновесие вы
теряете  мгновенно. Это  длится  только одну  секунду, ибо,  пошатнувшись от
толчка, вы тут же соображаете в чем дело и мысленно восклицаете с удивлением
и ужасом:
     -- Ей богу, мы сели на мель!
     И  это  в  самом  деле  ужасно.  В конце  концов,  единственная  миссия
моряка-профессионала состоит в  том, чтобы  не  давать  килю судна коснуться
земли.  Следовательно, с того момента, как судно село  на мель или выброшено
на берег,  дальнейшее  существование моряка ничем не оправдано.  Его дело --
держать  судно  на  воде.  Это его долг, это  подлинная  основа всех смутных
стремлений, грез, иллюзий, которые в юности определили его призвание! Захват
землей  киля  судна,  если  даже  это влечет за  собой не  больше чем  порчу
такелажа  и  потерю времени, оставляет в душе моряка  неистребимое  ощущение
несчастья.
     Мы говорили здесь о тех "посадках на мель", которые рассматриваются как
более или менее простительная оплошность. Но судно может быть  "выброшено на
берег" бурей.  Это уже катастрофа, поражение. Быть выброшенным на берег -- в
этом есть унижение и едкая горечь совершенного греха.


     XXI


     Но  почему же на мель садятся в большинстве  случаев так  неожиданно? В
сущности такие посадки всегда неожиданны, но иногда их предвещает мгновенное
сознание   опасности,   тревожное   волнение,   словно  человек  очнулся  от
невероятного, безумного сна.
     Внезапно среди  ночи  прямо  перед носом судна  вырастет земля или  вас
будит крик:  "Впереди  воды  нет!" Какое-то длительное заблуждение,  сложное
здание самообмана, чрезмерной веры в себя и неправильного хода мысли рушится
мгновенно под  роковым ударом,-- и  сердце  опаляет  треск  и скрип киля  по
коралловому рифу. Этот  тихий  звук гораздо страшнее для  моряка  чем грохот
погибающего  мира. Но  из  хаоса вновь  встает,  утверждая себя, ваша вера в
собственную  дальновидность  и предус-  мотрительность.  Вы спрашиваете себя
мысленно: "Куда  меня  занесло?  Каким  образом  это могло  случиться,  черт
возьми?"  - и  убеждены, что  тут  не  ваша вина,  а какое-то  таинственное,
роковое стечение обстоятельств, что морские  карты  все  неверны, а если они
верны,  значит  суша  и  море  переменились  местами,  и  что  ваша  неудача
совершенно необъяснима, так как вы ни на секунду не забывали о вверенном вам
судне, думали о нем, ложась и вставая, даже в часы сна  ваш мозг был всецело
во власти этого сознания ответственности.
     Вы раздумываете о своей неудаче, и настроение ваше постепенно меняется,
холодные  сомнения   закрадываются   в  вашу   душу,  и   необъяснимый  факт
представляется  вам  уже в другом свете. Теперь  вы спрашиваете себя: "Как я
мог оказаться  таким дураком и угодить сюда?" И вот вы уже перестаете верить
в  свой  здравый смысл, в  свои знания, преданность судну, во все то, что до
сих пор считали лучшим  в  себе, что давало  вам и хлеб насущный,  и доверие
других людей, служившее вам нравственной поддержкой.
     Итак, судно  разбито -- или уцелело, но выброшено  на сушу, и вы должны
сделать  для него  все, что  только возможно.  Быть может, вы и спасете  его
своими усилиями, мужеством и силой духа, не сломившегося под тяжестью вины и
неудачи.  Иногда в том, что  судно село на  мель  или  выброшено  на  берег,
виноваты  туманы,  или не нанесенные на карту моря,  или  опасный берег, или
коварные приливы и отливы. Но спасено будет судно или нет,-- все равно у его
командира  навсегда остается острое чувство утраты, ощущение  той постоянной
опасности,  что таится во  всех формах человеческого существования. Пожалуй,
чувство это обогащает  человека, но он никогда  больше не будет прежним: он,
как  Дамокл, увидел  меч, висящий  на  волоске над его головой. Пусть ценный
человек от этого не станет менее ценным,  но  радости жизни навсегда утратят
для него прежний вкус.
     Много лет назад корабль, на котором я был  помощником капитана, сел  на
мель, но бедствие не было для него роковым. Мы работали десять часов подряд,
приводя  в готовность  якоря, чтобы с  началом  прилива сдвинуться  с  мели.
Занятый чем-то на палубе,  я  вдруг услышал над  самым  моим ухом
голос буфетчика:
     -- Капитан спрашивает, не придете ли вы  в кают-компанию --  ведь вы не
ели весь день.
     Я пошел в кают-компанию. Капитан, как статуя, сидел во главе стола. Все
в этой уютной маленькой  каюте было так странно неподвижно. Стол, в  течение
семидесяти  дней   непрерывно  ходивший  ходуном,  теперь  стоял  совершенно
спокойно, как и суповая ваза на нем.
     Ничто не могло уничтожить багровый румянец, которым морские ветры щедро
покрыли лицо капитана. Но между двумя пучками русых волос, сохранившихся над
ушами, его голый череп, всегда словно налитый кровью, сейчас сиял мертвенной
белизной,  как  купол слоновой  кости. И вид  у  капитана был до  странности
неопрятный. Я заметил, что он  сегодня не брился. А между тем самая страшная
качка в самых бурных широтах,  пройденных нами, не мешала ему бриться каждое
утро с  того момента,  как  мы  вышли  из  Ла-Манша.  Видимо,  командиру  не
полагается  бриться,  когда судно  его  на  мели? Я и  сам  потом командовал
судами, но ничего вам на этот счет сказать не могу.
     Капитан не  начинал  есть и не предлагал мне, пока я не кашлянул громко
несколько раз, чтобы обратить на себя его внимание. Я весело заговорил с ним
о каких-то делах и в заключение сказал уверенным тоном:
     -- Мы его снимем еще до  полуночи, сэр. Он слабо усмехнулся не поднимая
глаз и пробормотал словно про себя:
     --  Да, да,  судно на  мель посадил капитан,  а  снимут его все. Затем,
подняв голову, сердито закричал  на буфетчика,  долговязого  робкого парня с
бледным лицом и длинными передними зубами:
     -- Отчего это суп такой горький? Не понимаю, как мой штурман может есть
эту дрянь! Наверное, кок по ошибке бухнул туда морской воды.
     Обвинение  было  столь чудовищно,  что буфетчик  вместо  ответа  только
смущенно опустил глаза.
     Суп был как суп. Я съел  две порции.  На душе  у меня было  легко после
многих  часов энергичной  работы  вместе с  дружной  командой.  Я был весело
возбужден возней с  тяжелыми якорями, тросами, шлюпками, тем, что работа шла
гладко, без малейшей  зацепки. Доволен тем,  что  во всеоружии  знаний сумел
подготовить и становой, и малый якорь самым выгодным образом. Горечи сидения
на мели я тогда еще не ощущал. Это пришло позднее -- и тогда только я понял,
каким одиноким  чувствует  себя в такие  минуты тот, кто отвечает за  судно.
"Судно на мель сажает капитан. А снимают его все".


     ВРАГИ МОРЯКА


     XXII


     Мне кажется,  ни один смертный не может положа руку на  сердце сказать,
что он  когда-либо  видел море таким  молодым,  как земля  бывает весной.  А
некоторым из нас, тем, кто наблюдает океан любовно и внимательно,  случалось
видеть  его таким старым, как  будто со  дна его, из недвижимых  пластов ила
поднялись на поверхность  древние незапамятные века.  Это штормы так  старят
море.
     Когда  теперь, через много лет, вспоминаешь пережитые бури, впечатление
"старости" моря резко выделяется из массы других впечатлений, накопленных за
столько лет тесного общения с ним.
     Если  хотите знать возраст  Земли,  поглядите на  море  в шторм.  Серый
оттенок всей его  необозримой  поверхности, глубокие морщины, которыми ветер
изрыл  лица волн,  огромные  массы  пены, похожей на  спутанные седые кудри,
которые разметал  и  треплет ветер,--  все  придает  морю в шторм  вид такой
беспросветной старости, как будто оно  было  сотворено  раньше чем солнечный
свет.
     Возвращаясь  мысленно к  большой  любви  и  большим невзгодам прошлого,
чувствуешь, как в тебе просыпается инстинкт  первобытного  человека, который
стремился олицетворять силы  природы, внушавшие ему любовь  и  страх.  И вот
пережитые когда-то в море штормы  представляются мне живыми врагами, но даже
врагов этих ты готов обнять  с тем нежным сожалением, которое неотделимо  от
прошлого.
     Для моряка штормы имеют каждый  свой индивидуальные облик и, пожалуй, в
этом нет ничего странного: ведь, в сущности говоря, они -- наши  противники,
над их злобной хитростью мы  стремимся восторжествовать, с их  грубой  силой
боремся и при всем том проводим дни и ночи в тесной близости с ними.
     Сейчас я говорю  как человек,  проживший жизнь под мачтами  и парусами.
Для  меня  море  --  не  просто "водный  путь",  а  близкий друг  и товарищ.
Длительность  рейсов,  все растущв  чувство одиночества, зависимость от сил,
которые  сегодня  к нам  благосклонны, а  завтра,  не  меняя природы  своей,
становятся опасны, просто потому, что проявляют свою мощь,-- все это создает
ту близость с морем, которой никак не может быть у  нынешних  моряков, какие
бы они ни были  славные ребята. И кроме  того, современный пароход во  время
плавания ведет себя иным образом -- ему не нужно приноравливаться к погоде и
ублажать море. Он принимает разрушительные удары, но движется вперед. Это не
война  по   всем   правилам   искусства,   а  просто   упорное,   терпеливое
сопротивление. Машины, железо, огонь,  пар  встали между человеком и  морем.
Для современного флота море -- просто нечто вроде проезжей  дороги,  которую
он использует.  Нынешнее судно уже не  бывает  игрушкой волн. Допустим,  что
каждый его рейс -- триумф,  торжество прогресса. Однако еще вопрос,  не есть
ли  более  высокий  и  более  человеческий  триумф  --  выдержать  борьбу  и
достигнуть цели на парусном судне, которое является игрушкой волн.
     Человек  всегда -- представитель своего  времени.  Неизвестно, будут ли
моряки через триста лет способны нам сочувствовать. Неисправимый род людской
все больше черствеет душой, по мере того как совершенствуется.
     С какими  чувствами будет новое поколение рассматривать  иллюстрации  к
морским  приключенческим  романам  наших  дней или  недавнего прошлого?  Это
трудно угадать. Моряк уходящего поколения с умилением смотрел на изображение
старинной каравеллы, потому что его парусное судно было прямым  ее потомком.
Он не мог без удивления, любовной насмешки, зависти и восхищения смотреть на
бороздившие моря сооружения, наивно  изображенные на  старинных гравюрах  по
дереву, ибо  эти каравеллы,  громоздкость которых  вызывает  у него  возглас
шутливого ужаса, управлялись его прямыми предками по профессии.
     Нет,  через  триста лет моряки,  вероятно, уже не  будут с  насмешливым
умилением любоваться фотографиями  наших, почти уже покойных теперь парусных
судов. Они будут смотреть на них холодным, испытующим и равнодушным  взором.
Наши  парусники  будут  для  них  не прямыми  предками  их судов, а попросту
предшественниками, отжившими свой век, вымершим видом. Моряк будущего, каким
бы судном он ни управлял,-- не потомок наш, а только преемник.


     XXIII


     Судно создано руками человека,  оно -- его союзник, и от него в большой
мере  зависит, каким море  покажет себя  моряку. Помню, как однажды командир
(официально  шкипер,   из  вежливости   называемый   капитаном)  прекрасного
стального  судна из торговой флотилии, перевозившей  шерсть,  качал головой,
глядя  на  прелестную  бригантину. Оба  судна  шли  в  разных  направлениях.
Бригантина была хорошо снаряжена, нарядная, красивая и, видимо,  содержалась
в образцовом порядке. В  этот тихий вечер, когда мы  проходили совсем близко
от нее, она казалась  воплощением кокетливого  уюта. Встреча произошла  близ
Мыса,  - я говорю, конечно, о  мысе Доброй  Надежды, которому  открывший его
португалец  дал когда-то название "мыс Бурь". И  потому ли, что  о бурях  не
следует поминать  в  море,  где  они  6ывают так часто,  а  о  своих "добрых
надеждах" люди боятся говорить, - но мыс этот стал безьмянным, просто Мысом.
Второй великий мыс почему-то редко, почти никогда  не называют мысом. Моряки
говорят "рейс вокруг Горна", "мы  обогнули  Горн", "нас  отчаянно трепало за
Горном"  и  так далее, но  очень редко скажет моряк  "мыс Горн" -- и  не без
основания,  так  как  мыс Горн столько  же остров, сколько мыс. А мыс  Луин,
третий в мире по силе штормов, обычно называют его  полным именем - как бы в
виде компенсации за  отведенное ему второстепенное  место. Таковы  три мыса,
которые бывают свидетелями страшных бурь.
     Итак, маленькая бригантина огибала мыс  Доброй Надежды. Быть может, она
шла  из  Порт-Елизаветы в восточной части  Лондона -- кто ее знает. Это было
много лет назад,  но я отлично помню, как капитан  нашего клипера, указав на
нее кивком головы, сказал:
     -- Подумайте, каково путешествовать вокруг света в такой посудинке!
     Капитан  наш с юности плавал все на больших океанских судах,  и большие
размеры судна  как бы входили в его представление о  море.  Может быть, он в
эту минуту  бессознательно  представил себе  маленькое  суденышко  такой  же
величины,  как  его каюта, среди  бунтующего  океана. Я  ничего не  спросил.
Молодому  штурману, каким  я был тогда,  капитан  прелестной бригантины  (он
сидел верхом на раскладном полотняном стуле,  уткнув подбородок в скрещенные
на  перилах  руки),  вероятно,  казался  каким-то  царьком. Мы  прошли  мимо
бригантины на  таком расстоянии, на каком слышен  человеческий  голос, но не
окликнули ее, и прочли название,  которое можно было разобрать невооруженным
глазом.
     Будь это несколько лет спустя, я,  младший штурман, слышавший сказанное
вполголоса, почти невольно вырвавшееся замечание капитана, мог бы  возразить
ему, что моряк,  всю жизнь ходивший  в море  на  больших судах, тем не менее
способен  испытывать своеобразное  наслаждение, плавая на  такой, по  нашему
тогдашнему представлению, маленькой бригантине. Вероятно, капитан меня бы не
понял. Он бы резко ответил:  "Ну, нет, мне подавайте размеры!" -- как сказал
при мне другой капитан,  когда кто-то восхвалял подвижность маленьких судов.
Замечание это  объяснялось  не манией  величия,  не  соображением о престиже
командира большого судна,-- нет, капитан продолжал с презрением:
     --  Уверяю  вас,  на  маленьком  паруснике вас в  плохую  погоду  может
вышвырнуть с койки прямо в море.
     Не знаю... Я припоминаю несколько  штормовых ночей  именно  на  б