ало уроков,-- и  я тут
же  получил заслуженный  нагоняй. Опытному командиру достаточно  было одного
взгляда, чтобы прочесть мои мысли.
     --  Ты  едешь туда,  чтобы спасти людей,  а не затем, чтобы  зря топить
шлюпку  с  экипажем!  -- прорычал он мне в  ухо.  Но когда мы  отчалили,  он
перегнулся через борт и крикнул:
     -- Гоните, ребята! Все теперь зависит от силы ваших рук!
     И мы гнали! Никогда бы не поверил, что  команда обыкновенного торгового
судна способна грести с такой свирепой энергией.
     То, что капитану было ясно еще раньше  чем  мы отъехали, мы  все поняли
потом. Успех нашего  предприятия висел  на волоске над этой водяной бездной,
которая не хочет отдавать своих мертвецов до дня Страшного суда.
     Две шлюпки мчались наперегонки со Смертью, и призом в этом соревновании
была жизнь девяти человек. А Смерть далеко опередила нас.
     Мы  уже издалека видели, что матросы  брига работают насосами,  все еще
откачивая воду из этой развалины,  которая уже погрузилась так глубоко,  что
небольшие волны, на которых наши шлюпки, не замедляя хода, легко поднимались
и  опускались,  плещутся почти  вровень  с  ее  бортом и  набегают на  концы
снастей, уныло качавшиеся под оголенным бугшпритом.
     Из  всех  дней, которые  когда-либо  сияли над  одиноко  боровшимися  и
погибавшими кораблями с тех пор, как скандинавские пираты  впервые поплыли к
Западу наперекор атлантическим  волнам,-- мы при всем старании  не могли  бы
выбрать  лучшего  дня для своих  гонок. А гонки были  необычайные.  Когда мы
приближались к  финишу,  между первой  и  второй  лодкой расстояние было  не
больше длины  весла,  а  Смерть  вставала на верхушке каждой волны. Вода  то
заливала борта брига,  то лениво откатывалась с тихим плеском, как бы  играя
вокруг неподвижной скалы, и сонно журчала  в желобах клюзов. И у кормовой, и
у носовой части уже не было фальшбортов и виднелась пустая палуба, с которой
все было снесено начисто -- шлюпки,  мачты, будки, жилые  помещения, все, за
исключением  рымов и насадок помп. Я мельком увидел эту печальную картину  в
то время,  как, собрав все силы, снимал с брига последнего из спасенных нами
людей -- капитана, который буквально свалился мне на руки.
     Странная безмолвная  сцена  спасения -- без приветственных  криков, без
единого слова, жеста, знака, без обмена взглядами. До самой последней минуты
люди на бриге не выпускали из рук насосов, поливавших двумя светлыми струями
их голые ноги. Сквозь прорехи изорванных  рубах виднелось коричневое тело. И
эти  две  кучки  полуголых,  едва  прикрытых  лохмотьями  моряков продолжали
непрерывно сгибаться и разгибаться в тяжелой работе, от которой ломит спину.
Они настолько  были поглощены ею, что  не имели времени бросить взгляд через
плечо на  спешившую к ним помощь. Когда мы домчались до брига, чей-то  голос
там  выкрикнул одно, только одно хриплое слово  команды  -- и вдруг они все,
как были, с непокрытыми головами, с серым  налетом соли  во всех  морщинах и
складках  обросших  изможденных  лиц,  тупо  моргая  покрасневшими   веками,
выпустили рукоятки насосов и ринулись к нам. Спотыкаясь и толкая друг друга,
они буквально свалились нам на головы. Шум и грохот, с которым они прыгали в
наши шлюпки, сильно разрушали тот ореол трагического достоинства, которым мы
в своем воображении  окружаем сцены борьбы человека с морем. В этот чудесный
день, полный мирной  ласки  ветра  и слегка  затуманенного солнечного света,
умерла  моя романтическая  влюбленность  в  то,  что  человеческая  фантазия
называет священным величием природы. Меня возмущало циничное равнодушие моря
к человеческому  страданию и мужеству,  таившимся в этой  нелепой панической
сцене   спасения  от  гибели  девяти  славных  честных  моряков.  В  кротком
благодушии моря  я увидел  лицемерие  -- оно только  поневоле  бывает  таким
кротким. Исчез благоговейный страх, который я  испытывал перед ним когда-то.
Я готов  был отныне  горько  насмехаться над его чарами  и злобно восставать
против  его свирепости. За  одну минуту, пока мы отплывали от брига, я успел
трезво взглянуть  на  избранный  мной  в  жизни  путь.  Иллюзии  исчезли, но
влекущая  сила  моря продолжала  действовать  неотразимо.  Я,  наконец, стал
настоящим моряком.
     С четверть  часа  мы гребли  изо всех сил, затем положили весла и стали
ждать наш  корабль.  Он шел к нам с надутыми парусами, и за дымкой, издалека
казался  таким  хрупким, стройным,  полным благородного  изящества.  Капитан
брига,  который сидел  радом  со  мной на офицерском месте, подпирая  голову
руками,   поднял   ее   и  с   какой-то   угрюмой   словоохотливостью   стал
рассказывать...
     У  них  ураганом  сорвало мачты  и судно  дало течь.  Несколько  недель
носилось оно по морю, и все время им приходилось  насосами откачивать  воду.
Непогода  все больше разыгрывалась, корабли,  которые они видели в море,  не
замечали их сигналов, течь постепенно  усиливалась, а сколотить плот было не
из чего,  море  унесло все.  Очень  тяжко  было видеть, как судно за  судном
проходят  вдалеке.  "Будто  все  сговорились дать  нам  утонуть",--  добавил
капитан. Но они пытались до последней возможности помешать бригу уйти в воду
и  без отдыха  работали  насосами. Еды  не хватало, ели  большей  частью все
сырое... "И вчера вечером,--  монотонно  рассказывал капитан,-- когда солнце
село, люди совсем пали духом".
     Он  сделал в этом месте почти неощутимую  паузу  и продолжал,  не меняя
тона:
     -- Они мне заявили, что бриг  все равно не спасти и что  они достаточно
потрудились. Я  не ответил ни слова. Что я мог сказать. Это не был бунт. Они
были  правы. Всю ночь они  лежали  на корме, как мертвые. А я  не ложился...
Стоял на  вахте. Как только рассвело, я  увидел  ваш корабль. Подождал, пока
станет светлее. Ветер дул  мне в лицо, и начал слабеть. Тогда  я закричал из
последних сил: "Глядите, корабль!", но только  два матроса медленно встали и
подошли ко мне. Долго мы стояли  втроем  и смотрели, как  вы  идете к нам, а
ветер упал почти до штиля. Потом и остальные стали медленно подниматься один
за другим, и, наконец, вся команда собралась у меня за спиной. Я обернулся и
сказал им, что судно, как они сами видят, идет по направлению к  нам, но при
таком  слабом ветре оно может прийти слишком поздно, если  мы не постараемся
удержать  бриг на  вода до тех пор, пока вы не подоспеете и не спасете  всех
нас. Так я им сказал и скомандовал: "К насосам!"
     Он отдал  приказ и,  подавая пример,  первый взялся за рукоятку насоса.
Но,   должно   быть,   матросы  еще   с   минуту   колебались,  нерешительно
переглядывались, и затем только последовали примеру капитана.
     -- Ха-ха-ха! -- капитан вдруг, совсем неожиданно, рассмеялся идиотским,
нервным, растроганным смехом.  -- Они  так пали духом! Слишком долго  судьба
над  ними  издевалась,--  пояснил  он  тоном  извинения  и,  опустив  глаза,
замолчал.
     Двадцать пять лет --  долгий срок, то, что было четверть века назад, --
далекое  и туманное  прошлое.  Но я  как  сейчас вижу темно-коричневые ноги,
руки, лица двоих  спасенных людей, которых море лишило мужества. Они лежали,
свернувшись по-собачьи, не шевелясь, на дне шлюпки. Мои матросы, наклонясь к
уключинам, смотрели и  слушали так, как  будто  все, что рассказывал капитан
брига,  происходило сейчас, здесь,  перед их глазами.  Капитан  вдруг поднял
голову и спросил у меня, какой сегодня день: они потеряли счет дням. Когда я
ответил ему, что  сегодня воскресенье, двадцать  второе  число,  он нахмурил
брови, что-то подсчитал в уме, потом два раза печально кивнул головой, глядя
куда-то в пространство.
     Вид  у  него   был  плачевно  неопрятный,  а  лицо   выражало  какую-то
исступленную  скорбь.  Если  бы не  ясный, открытый взгляд его голубых глаз,
которые каждую минуту утомленно  и грустно  искали  в море  покинутый  бриг,
словно они ни на  чем другом не могли остановиться,-- капитана можно было бы
принять  за помешанного. Но  он был слишком простой  человек, чтобы сойти  с
ума,  в нем была та мужественная  простота, которая одна  только  и помогает
сохранить душу  и тело при столкновении с коварной и смертельной  игривостью
моря или его менее противной яростью.
     В то утро оно, не буйствуя, но и не играя  и не смеясь, заключало  наше
судно  (которое по  мере приближения казалось  все больше),  наши  шлюпки со
спасенными  и  оставленный  позади остов брига  в широко  открытые  ласковые
объятия  своей тишины, полузабывшись  в  светлом  солнечном  тумане,  как  в
бесконечном  и  благостном  сне. На  поверхности  его  не  заметно  было  ни
малейшего волнения,  ни мимолетной тени, ни морщинки. Легкая  зыбь пробегала
по  ней  временами  так  тихо, что  вспоминались красивые складки
блестящего шелка,  серого с  зеленым отливом.  Мы гребли исправно.  Но когда
капитан брига  бросив взгляд  через плечо,  вдруг тихо вскрикнул, я вскочил,
матросы, инстинктивно не дожидаясь команды, подняли весла  в воздух, и лодку
стало относить в сторону.
     Капитан вцепился  мне  в  плечо,  а  другой  рукой  указывал  назад,  в
безбрежную  тишь  океана.  После первого восклицания, остановившего движение
наших весел,  он не произнес  ни одного слова, но всей своей позой как будто
говорил  с негодованием:  "Смотрите!" Я  ничего  не понимал. Какое  страшное
видение встало перед его глазами?  Я был испуган  удивительной  живостью его
неподвижной  позы,  и  сердце мое забилось  сильнее  в поедчувствии  чего-то
нежданного и страшного. Тишина вокруг стала нестерпимо гнетущей.
     С минуту  шелковые переливы  зыби казались все такими  же  невинными. Я
видел, как каждая волна вставала у туманной линии горизонта далеко-далеко за
остовом  брига, и через  мгновение она с легким дружеским  толчком проходила
под нашей  лодкой  и бежала  дальше. Баюкающая мерность  прилива  и  отлива,
неизменная мягкость этой непобедимой силы, великое очарование открытого моря
чудесно горячили кровь, как тонкий  яд любовного напитка. Но все это длилось
только  несколько мгновений,  затем  я тоже вскочил и лодка  закачалась, как
неопытный новичок, впервые ступивший на палубу.
     Происходило что-то  жутко непонятное.  Вокруг  все  как будто  пришло в
смятение. Я с недоверчивым ужасом смотрел, как загипнотизированный, так, как
следил  бы  за  быстрыми,  неуловимыми  движениями  убийцы  или  насильника,
делавшего свое страшное дело во мраке. Как по сигналу, плавное движение волн
вокруг брига сразу прекратилось. И -- странный оптический обман! -- все море
как будто вздыбилось и надвинулось  на бриг могучим движением своей шелковой
глади, в одном месте которой бешено  прорвалась и забурлила пена.  Затем оно
отступило. Все  миновало,  тихие волны, как  прежде, катились  от  горизонта
непрерывно к морю и, проходя под нами, дружескими толчками легко встряхивали
лодку. Вдали, на том месте,  где был бриг,  на зеленовато-серой  поверхности
сердито кружилось белое  пятно. Оно уменьшалось быстро  и бесшумно,  подобно
кучке чистого снега, тающего на солнце. И глубокая тишина, наступившая после
этой  вспышки  неумолимой  ненависти  моря,  таила в себе страшные  мысли  и
призраки бедствий.
     --  Конец!  --  воскликнул  мой крючный  и,  поплевав  на  руки, крепче
схватился за весло. Капитан брига медленно опустил  застывшую в воздухе руку
и  поглядел  на  нас  серьезно  и  молча,  словно прося  нас  разделить  его
простодушное  удивление и ужас. Он  сел подле меня и все  с тем же серьезным
выражением нагнулся вперед, к моим матросам, которые дружно, в лад, поднимая
и опуская весла, внимательно смотрели ему в лицо.
     -- Ни одно судно не плавало  так хорошо,-- сказал он им убежденно после
минуты  тягостного  молчания.  У  него  дрожали  губы  и  он, видимо,  искал
подобающих выражений для  этого надгробного  слова. -- Бриг наш был мал,  да
надежен, и  я никогда за него не беспокоился. Он был крепкий. В прошлый рейс
я брал с собой в плавание жену и двоих ребят. Ни  одно судно не продержалось
бы  столько времени при таком шторме, какой  трепал его изо дня в день, пока
мы две  недели  назад не  потеряли мачты. А  его только  сильно  потрепало и
больше ничего,  поверьте  мне. Он держался бог  знает сколько времени, но не
могло  же это длиться  вечно. И так уже долго продержался... Хорошо, что это
кончилось. Еще ни одно судно не шло ко дну в такую чудную погоду.
     Да, он  сумел произнести надгробное слово своему  кораблю, этот потомок
древних мореплавателей,  которым для  существования, не  грешившего избытком
человеческих добродетелей требовалось на берегу только одно -- твердая земля
под  ногами. Заслуги предков,  мудрых  мореходов,  и  простота  собственного
сердца подсказали ему слова этой прекрасной надгробной речи. В ней было все,
что  полагается -- благочестивая вера, должная хвала благородному покойнику,
поучительный перечень его заслуг. Пока судно его жило, капитан любил его. Но
оно страдало -- и он был рад, что оно нашло, наконец, успокоение. Прекрасная
речь! И ортодоксальная притом  по своей верности основному догмату  моряков:
"Суда все хороши". Кто живет морем, для  того  это от начала до конца должно
оставаться символом веры.  Украдкой поглядывая  на  капитана, я думал о том,
что  некоторые  люди,  пожалуй,  по чести  и  совести  достойны  произносить
надгробную хвалу верности кораблей в жизни и смерти.
     Капитан  сидел рядом  со мной,  сложив руки на коленях, и  не  произнес
больше ни слова,  не шевельнулся,  пока не упала на  шлюпку тень от  парусов
нашего  корабля.  Только  громкое  "ура",  которым  приветствовали   на  нем
возвратившихся  с  призом победителей,  заставило капитана поднять голову, и
его хмурое лицо осветилось бледной улыбкой кроткого снисхождения.
     Улыбка  достойного  потомка  древних мореходов, чья дерзкая  отвага  не
оставила  следов  величия и славы  на  водах  океана,  завершила круг  моего
посвящения. Бездонная  глубина наследственной мудрости  была в этой грустной
улыбке,  и  детски  наивным  торжеством  показались  мне  после  нее веселые
приветственные  крики.  Наша  команда  кричала "ура"  с  таким  безграничным
доверием. Честные души! Как будто можно когда-нибудь быть уверенным в победе
над  морем,  которое  предало  столько  кораблей с большим именем  и столько
гордых  людей, похоронило столько  неуемных  стремлений к славе, могуществу,
богатству, величию!
     Когда  я  подвел  шлюпку под тали,  капитан нашего  корабля  в чудесном
настроении перегнулся через перила, свесив красный покрытые веснушками руки,
и крикнул мне из глубины свое бороды саркастическим тоном философа-циника:
     -- Значит ты все-таки не потопил шлюпку и привел ее обратно,а?
     Сарказм был обычной манерой капитана, и в защиту можно сказать  одно --
что  сарказм  был  не напускной, а  искренний.  Впрочем,  это  не делало его
приятнее.
     -- Да. Привел  ее  в порядке, сэр,-- отвечал  я. И милейший капитан мне
поверил. Он не способен был увидеть признаки моего "посвящения". А между тем
я  вернулся  уже не тем юнцом,  который сегодня утром спускал  шлюпку,  горя
нетерпением  вступить в состязание со  смертью  и  завоевать  приз  -- жизнь
девяти человек.
     Да, другими глазами глядел я теперь на море.  Я узнал, что оно способно
предать благородный пыл юности так  же беспощадно, с таким  же равнодушием к
добру и злу,  как предало бы самую низкую алчность и самый высокий  героизм.
Моей прежней  веры в благородство и великодушие  моря как не бывало. Я видел
его теперь  таким,  как оно  есть, -- знал, что оно способно  играть людьми,
пока  окончательно не  сломит в них дух,  и до смерти замучить крепкие суда.
Ничто не  трогает  полной злобных  замыслов души его.  Для всех  открытое  и
никому не верное,  оно пускает в ход свои дивные чары для того, чтобы губить
самое прекрасное. Любить его тяжело. Оно не знает верности данному обещанию,
верности  в  беде, долгой  дружбы и  преданности. Оно постоянно сулит  очень
много.  Но единственный  путь  к обладанию тем, что  оно сулит, --  энергия.
Энергия  ревнивая,  не знающая сна  и покоя,  энергия и  стойкость человека,
стерегущего заветное сокровище в своем доме.


     КОЛЫБЕЛЬ МОРЕПЛАВАНИЯ


     XXXVII


     Колыбель мореплавания и искусства морских сражений, Средиземное море, с
именем которого связаны  представления о  славе и  приключениях, этом  общем
наследии  всего  человечества, особенно дорого  сердцу  моряка.  В этом море
протекло  раннее детство кораблей.  Моряк смотрит на  него с таким чувством,
какое, вероятно,  вызывает у  человека детская в старом-престаром доме,  где
учились ходить  бесчисленные  поколения его  семьи.  Я  говорю  "его семьи",
потому что в известном смысле все моряки -- дети одной семьи: все они прямые
потомки того  предприимчивого  волосатого предка,  который,  сев  верхом  на
неотесанное  бревно  и  гребя  толстым  суком,  совершил  первое  каботажное
плавание  в закрытой бухте под восторженные  крики всего своего племени. Да,
моряки -- братья. Остается лишь пожалеть о том, что члены морского братства,
поколения которого учились в этой громадной детской ходить по палубе, не раз
занимались  здесь  тем, что резали друг друга. Но,  видно, такие крайности в
жизни неизбежны. Не будь у людей склонности  к убийству и другим неправедным
действиям,  история  не  знала бы героизма. Это мысль утешительная. И, кроме
того, беспристрастно обозревая  ряд кровопролитий, мы приходим к заключению,
что значение их ничтожно. Вспомним все -- от Саламина до Акциума, от Лепанто
и Нила  до морской резни при Наварине, не говоря уже о других, менее крупных
вооруженных  столкновениях.  И  что же?  Вся  кровь,  героически пролитая  в
Средиземном море,  не  запятнала ни  единым  алым  следом густую лазурь  его
классических вод.
     Вы мне можете возразить,  что битвы  решали судьбу человечества. Однако
вопрос, хорошо ли  они ее  решали, остается oткрытым.  Вряд ли стоит об этом
толковать.  Весьма  вероятно,  что  если  бы  битва  при Саламине никогда не
произошла, мир имел бы такой же точно облик, как  сейчас,-- облик, созданный
влиянием посредственности и близорукими усилиями людей.  На  протяжении всей
длинной цепи тяжких страданий, несправедливости, позора и насилий наибольшую
власть над народами земли всегда  имел страх --  тот  страх, который дешевая
риторика легко превращает  в ярость, ненависть и стремление к насилию. Самый
невинный,  простодушный  страх  послужил  причиной  многих войн. Конечно,  я
говорю не о страхе перед войной, ибо с  эволюцией идей и чувств война стала,
в  конце  концов, представляться  людям  какой-то  полумистической эффектной
церемонией   с  торжественным   ритуалом  и  предварительными  заклинаниями.
Представление об истинной сущности войны утрачено народами. Понимать,  в чем
подлинный  характер, этика и сила  войны,  может  только человек с убором из
перьев на голове, с продетым  в нос кольцом или, еще лучше, с татуировкой на
груди и спиленными зубами. К сожалению, вернуться к этим простым  украшениям
невозможно.  Мы  прикованы  к  колеснице  прогресса.   Возврата  нет.  И,  в
довершение  наших  бед,  цивилизация,  так много способствовавшая комфорту и
украшению  наших  тел и развитию ума,  сделала законное убийство -- войну --
ужасно, бессмысленно дорогим занятием.
     Правительства  всех стран  подошли к вопросу  об  улучшении  вооружения
очень нервно,  поспешно, необдуманно,  тогда как правильный путь лежал у них
перед  глазами и  нужно было  спокойно  и  решительно  пойти  по этому пути:
изобретателей  соответствующей категории следовало вознаградить  с  достойно
щедростью, как  того требовала  справедливость, за  их ученые труды и ночные
бдения, а тела этих господ разнести на клочки при помощи усовершенствованных
ими взрывчатых веществ орудий. Проделать это нужно было публично и как можно
огласить -- из соображений простой осторожности. Таким  образом