ольшом
судне, когда  нас не вышвырнуло с коек в море  только потому,  что  мы и  не
пытались  на них ложиться: слишком мы были измучены  и безнадежно настроены,
тогда делать такие попытки.  Уловка,  к  которой мы  прибегали,--
вывалить  постель  на  мокрый  пол  каюты  и  лечь -- тоже  доставляла  мало
удовольствия,  так как  и тут не  удавалось улежать на  месте и хоть секунду
поспать.
     А смотреть,  как  маленькое суденышко храбро  несется  среди  огромного
океана,-- большое наслаждение. Этого не поймет  лишь тот,  чья душа остается
на берегу.
     Я  хорошо помню, как  мы где-то  на пути  между  островами  Св.  Павла,
Амстердамом  и мысом Отуэй на австралийском побережье,  в течение  трех дней
заставляли маленький четырехсоттонный барк идти вперед при шторме. Шторм был
жестокий и долгий, над зеленым морем нависли серые тучи, погода была верная,
что и говорить, но все-таки, с точки зрения моряка, терпимая. Барк под двумя
нижними  марселями и  фоком  на  первых  рифах  несся, словно  наперегонки с
высокими  волнами, которые никак  не  хотели улечься. Торжественно  гремящие
водяные валы с белыми  гребнями  настигали барк  сзади, обгоняли его яростно
кипя пеной вровень  с фальшбортом, и с ревом  и свистом  уносились вперед. А
маленькое судно,  ныряя утлегарью в бурлящую пену, все мчалось и  мчалось  в
стеклянном  глубоком ущелье  между  двумя грядами  водяных гор, закрывавшими
горизонт.  Так  пленительны  были в  нем  его  дерзкая  отвага  и  ловкость,
неизменная  остойчивость,  сочетание  мужества  и   выносливости,  что  я  с
восторгом следил за его ходом все эти три незабываемых дня. Мой помощник, не
менее восхищенный, твердил, что наш барк "знаменито пробивает себе путь".
     То был один из тех  штормов, которые не раз вспоминаются  в последующие
годы, радуя  своей  гордой суровостью, --  так  вспоминаешь  с удовольствием
благородные черты незнакомца, с которым  когда-то скрестил шпаги в рыцарском
поединке и  никогда больше не встречался. Штормы имеют каждый свой характер.
Их  отличаешь  по  чувствам, которые  они в  тебе  вызывают. Одни  действуют
угнетающе,  нагоняют  уныние, другие, свирепые  и сверхъестественно  жуткие,
пугают,  как  вампиры, готовые высосать из  вас  всю  силу, третьи  поражают
каким-то  зловещим великолепием. О  некоторых  думаешь  без  капли почтения,
вспоминаешь о  них как  о злобных диких кошках, которые рвали  когтями  твои
внутренности. Иные суровы,  как божья кара. А было  в моей  жизни  и два-три
таких шторма, которые поднимаются теперь из глубины прошлого, как закутанные
таинственные фигуры, грозные  и  зловещие. Во время каждой бури  бывает один
характерный   момент,  на  котором  как   бы   сосредоточиваются   все  наши
переживания. Так,  например,  я помню  один рассвет, четыре часа утра, среди
нестройного рева черных и белых шквалов. Я вышел на  палубу принять вахту, и
вдруг мгновенно у меня возникла уверенность, что судно не продержится и часа
в этом беснующемся океане.
     Хотел  бы я знать,  что  сталось с теми матросами, которые тогда  молча
стояли рядом (говорить было бесполезно,  не слышно было собственного голоса)
и  разделяли, вероятно, мои  предчувствия. Писать  об этом  -- участь, может
быть, не такая уж завидная... Но дело в том, что впечатления той ночи как бы
суммируют в  моей памяти множество других дней  плавания в  отчаянно опасную
погоду.  По  причинам,  о  которых нет надобности здесь распространяться, мы
находились  тогда в  близком соседстве от  Кергелена.  И  поныне, стоит  мне
раскрыть атлас и поглядеть на  несколько точек на карте Южного  океана,  как
передо мной, словно запечатленная на бумаге,  встает  разъяренная физиономия
пережитого там шторма.
     А вот  и другой  такой шторм, но он почему-то вызывает в  памяти только
одного молчавшего  человека.  А между  тем  и тогда  шума было достаточно --
грохот  стоял прямо-таки  ужасающий. Эта буря настигла наше судно сразу, как
pampero, - ветер, который  поднимается  совершенно неожиданно. Раньше чем мы
успели сообразить,  что надвигается, все поставленные  нами  паруса лопнули.
Те, что были на рифах, развернулись, снасти летали в воздухе, море шипело --
какое это было  жуткое шипение!  -- ветер выл, судно  легло  набок,  так что
половина команды уже плавала в воде, а другая половина отчаянно цеплялась за
все, что было  под рукой. Пострадали  все люди,  находившиеся на  палубе и с
подветренной,  и  с наветренной  стороны.  О криках  нечего и  говорить, они
составляли только каплю в океане шума. Однако,  несмотря на все это, в  моей
памяти картина этого  шторма  как  будто сосредоточилась  целиком  на  одной
детали  --  невысоком  невзрачном  мужчине  без  шапки,  с  землисто-бледным
неподвижным лицом. Капитан  Джонс  --  назовем  его  так  --  был  застигнут
врасплох. При первых признаках совершенно непредвиденного им шторма он отдал
только  два распоряжения,  затем сознание огромности  сделанного им промаха,
видимо,  совсем его пришибло.  Мы делали все необходимое и  возможное. Судно
тоже  вело  себя  молодцом.  Конечно,  нам  не скоро удалось передохнуть  от
бешеных мучительных усилий. Но  среди всеобщего волнения и ужаса, среди шума
и  грохота  мы  все  время  помнили  об  этом  невысоком  человеке  на  юте,
неподвижном  и безмолвном. Его  часто  закрывала от нас завеса водяной пыли.
Когда  мы,  офицеры, наконец, поднялись  на  ют,  капитан словно  очнулся от
столбняка и крикнул нам сквозь шум ветра: "Попробуйте пустить в ход насосы".
Затем он исчез.
     Надо ли  говорить, что  судно  тогда  не  погибло (его  поглотило  море
позднее, в одну из самых  мрачных ночей, какие я могу припомнить),  да и, по
правде  сказать, опасность  вряд ли  была так велика.  Ночь  была,  конечно,
шумная и в  высшей степени беспокойная, а между  тем, вспоминая  ее, я думаю
только о глубоком молчании, которое вечно.


     XXIV


     Ибо  у  штормового ветра голос мощный,-- но, в сущности,  он  ничего не
говорит.  И  только  человек  иногда случайной меткой фразой  охарактеризует
стихийные страсти своего врага, как бы говоря за него.  Мне вспоминается еще
один  шторм на море: неутихающий, глухой  рев ветра, лунный  свет...  и одна
произнесенная вслух фраза.
     Было  это за тем мысом,  который в обычном разговоре лишают его титула,
так же как мыс Доброй Надежды лишают его названия: за мысом Горн. Я не  знаю
более страшной картины необузданности  и безумия, чем шторм в светлую лунную
ночь в удаленных от экватора широтах.
     Судно  наше  остановилось и  беспрерывно кланялось громадным сверкающим
волнам.  Все оно -- от палубы до клотиков -- блестело от воды.  Единственный
поставленный парус угольно-черным пятном выделялся в мрачной синеве воздуха.
Я  был  тогда еше юношей и страдал от утомительной работы,  холода и плохого
качества  своего клеенчатого костюма, во все швы которого  проникала вода. Я
жаждал общества людей и, уйдя с юта,  стал рядом  с боцманом  (которого я не
любил) на сравнительно сухом месте, где вода доходила нам в худшем случае до
колен. Над головой непрерывно, с шумом, похожим на взрывы, проносился ветер,
оправдывая матросское выражение о нем:  "ревет, как пушка".  Из одной только
потребности общения с другим человеком я, стоя так близко от боцмана, сказал
(вернее прокричал) ему:
     -- А ветер здоровый, боцман!
     -- Да.  Если он  еще хоть  капельку  усилится, все у нас начнет летать!
Пока все на  местах, беспокоиться нечего,  а  как  полетит,-- ну, тогда дело
дрянь!
     Нотка страха  в его голосе и правильность этого замечания,  услышанного
столько лет  назад от человека, мне  антипатичного, наложили какой-то особый
отпечаток  на  воспоминание  об  этом  шторме.   Выражение  глаз  товарищей,
перешептывания  в  наиболее защищенном  от  ветра уголке, где тесной  кучкой
жмутся  вахтенные,  их выразительные  вздохи  при  взгляде  на  небо,  стоны
усталости,  жесты раздражения  при каждом сильном порыве  ветра  --  все это
неотъемлемые детали в общей картине шторма.
     В оливковом оттенке  туч, несущих ураган, есть  что-то особенно жуткое.
Растрепанные водоросли чернильного  цвета,  гонимые норд-вестом,  несутся  с
головокружительной  быстротой,   которая   дает  представление  о   движении
невидимого  воздуха. Когда поднимается резкий юго-западный ветер, нас пугает
тесно сомкнутый вокруг горизонт, низко  нависшее  серое  небо -- мир кажется
темницей, где нет покоя ни  телу, ни душе. А есть  еще  черные штормы, белые
штормы, грозовые штормы, неожиданные порывы ветра без единого предвестника в
небе. И ни один шторм не похож на другой.
     Бури на море бесконечно разнообразны, но если не считать тот особенный,
страшный и таинственный  стон, который слышится нам  иногда  в реве урагана,
тот  незабываемый  звук,  словно  заунывная   жалоба,  исторгнутая  из  души
вселенной, то  в сущности только  голос человека  придает нечто одушевленное
шторму.


     ПОВЕЛИТЕЛИ ВОСТОКА И ЗАПАДА


     XXV

     Во всем  мире побережий, материков,  океанов, морей, проливов,  мысов и
островов нет такого угла, который  не был бы подвластен  господствующему там
ветру, повелителю погоды. От ветра  зависит состояние моря и вид неба. Но ни
один ветер не царит спокойно и полновластно в своей  области на суше и воде.
Как и  в царствах земных, здесь  есть области  мирные и  мятежные. В среднем
поясе земного  шара  пассатные  ветры  царствуют спокойно, самодержавно, как
монархи   в  старых,   давно   "устоявшихся"  государствах,  где  освященная
традициями власть пресекает все  мятежные  стремления и держится  не столько
личной  энергией монарха,  сколько  действием давно  установленной  системы.
Межтропическая  область  пассатов  -- место,  благоприятное  для  нормальных
рейсов торговых  судов.  Здесь редко на крыльях ветра доносится трубный глас
войны   до   чутких   ушей   моряков   на   палубах   кораблей.  В   царстве
северо-восточного и юго-восточного пассатов  безмятежная тишина. Когда суда,
идущие  на юг  в дальнее плавание,  проходят  через  область этих  пассатов,
моряки отдыхают от постоянной напряженной бдительности.  Эти граждане океана
чувствуют  себя  в  безопасности  под  эгидой  нерушимого  закона,  исконной
династии.  Если  есть  где-либо  на  земном  шаре  такое  место,  где  можно
положиться на погоду, так это именно здесь.
     Впрочем, слепо и безгранично верить  ей и здесь тоже не следует. Даже в
конституционной  монархии пассатов  к северу  и  к  югу  от  экватора  судам
случается  переносить  всякие  невзгоды и терпеть аварию,  но, как  правило,
восточные ветры во всем мире отличаются удивительным постоянством.
     Восточный Ветер  в тех  местах,  где он  господствует,  славится  своей
устойчивостью.  Когда  он вторгается под большие широты  во  владения своего
неукротимого брата,  великого Западного Ветра, его чрезвычайно трудно оттуда
выжить из-за его хладнокровной хитрости и величайшего коварства.
     Узкие   моря1   (  1  Ла-Манш   и   Ирландское   море.)
вокруг  наших  островов,  где  английские  флагманские  суда  охраняют
границы Атлантического  океана, отданы  во  власть буйного Западного  Ветра.
Назовите его норд-вестом или зюйд-вестом  -- это все равно, ибо это лишь две
различные стороны одного характера, разные выражения одного и того же лица.
     Северное или южное направление ветров, господствующих на море, не имеет
никакого  значения.  Не существует  на нашей  планете Северного и
Южного ветров, играющих сколько-нибудь важную роль. Северные и Южные ветры--
лишь маленькие принцы тех  династий,  которые  делают  погоду  на море.  Они
никогда не  претендуют на господство на  обширных пространствах. Они зависят
от местных условий --  конфигурации берегов, формы проливов, опасных  мест у
неприступных   мысов,  где  они  разыгрывают  свою  второстепенную  роль.  В
государстве ветров,  как и  среди  народов земного  шара,  настоящая  борьба
происходит лишь между Востоком и Западом.


     XXVI

     Западный Ветер -- владыка  морей, окружающих Соединенное Королевство. И
от входов в каналы, с  мысов, как с дозорных башен, из  морских  устьев рек,
как из задних калиток, из заливов, проходов, проливов и бухт гарнизон нашего
острова и  экипажи  судов, уходящих  и  приходящих, обращают взоры на Запад,
чтобы  по различным оттенкам великолепной  мантии заката  угадать настроение
деспотического владыки.  Конец  дня --  наиболее  подходящее время глядеть в
царственный лик Западного Ветра,  вершителя  судеб  наших кораблей. Западный
край неба, то великолепный и милостиво ясный, то пышный и зловещий, отражает
скрытые  от нас  помыслы владыки. Облаченный  в слепящую золотую мантию или,
подобно нищему, прикрытый лишь лохмотьями черных туч, владыка Западный Ветер
сидит на троне  над  западным горизонтом,  и вся  Северная  Атлантика служит
подножием  его трону, а первые  мерцающие  звездочки  украшают диадемой  его
чело. А  моряки,  верноподданные  Погоды, соображают, как  подготовить  свои
корабли соответственно настроению владыки. Западный Ветер -- слишком великий
монарх,  чтобы быть обманщиком:  это не расчетливый интриган,  в темной душе
которого зреют коварные замыслы. Он слишком могуч для мелких каверз. Во всех
его  прихотях --  страсть,  даже  в  благостной тишине  ясных  дней, в ласке
голубого неба, чья необъятная и беспредельная нежность, отраженная в зеркале
вод, обнимает, покоряет, баюкает белопарусные корабли. Западный Ветер -- все
для  всех океанов мира.  Он  поэт на  троне,  величественный  и  простой; то
необузданный  как варвар,  то  меланхолический,  великодушный,  вспыльчивый,
непостоянный, непостижимый, он для тех, кто его понял, всегда один и тот же.
Иногда  его  закаты  -- показная пышность  карнавала,  возбуждающая восторги
толпы,  и  драгоценности его царской сокровищннцы  все рассыпаны  над морем.
Другие  закаты  подобны  интимным  признаниям,  овеяны   грустью,  словно  в
меланхолическом  великолепии  своем  владыка  морей   предается  раздумью  о
недолговечности затишья на море. Видал я также, как прорывается его с трудом
сдерживаемый гнев,-- он заставляет тогда солнце злобно сверкать  на бледном,
испуганном небе, подобно глазу неумолимого тирана.
     Он  -- бог войны, он шлет свои батальоны  атлантически волн в атаку  на
наши побережья.  Повелительный  голос  Западного  Ветра призывает к себе  на
службу  всю  мощь океана. По  приказу  Западного Ветра  в воздухе над нашими
островами разыгрывается  сильная  буря, и  на берега стремительным  натиском
обрушивается громада волн. По небу бегут облака, огромные белые облака,  они
все больше и больше сгущаются, и вот  уже кажутся сплошной броней на твердом
своде   небес,  на  сером  фоне  которого  с  головокружительной   быстротой
проносятся  гонимые ветром  водоросли, тонкие, черные,  сердитые. Все гуще и
гуще  становится громадный  купол  тумана, все ниже и ниже  нависает он  над
морем,  суживая  горизонт  вокруг  корабля.  Перед   нами  типичная  картина
"Западной  погоды"  на  море  в  густо-серых  дымных,  зловещих  тонах.  Она
закрывает  от  людей  горизонт,  пронизывает  сыростью  тело,  гнетет  душу,
пресекает  дыхание страшными  порывами  ветра,  оглушает,  ослепляет,  гонит
пляшущее на волнах судно к берегам, скрытым завесой тумана и дождя.
     Капризный  характер ветров,  как и своеволие  людей,  чреват гибельными
последствиями:  они переходят в разнузданность. Длительные припадки  ярости,
сознание  своей  неограниченной  власти  портят  открытую  и  щедрую  натуру
Западного Ветра.  Можно подумать, что сердце его  отравлено злобой и  тайной
ненавистью. Тешась  своей  необузданной  силой,  он  опустошает  собственные
владения. Юго-запад -- вот та страна света, где видят его омраченный лик. Он
изливает бешенство в ужаснейших шквалах и насылает на свое царство настоящее
столпотворение туч. Он сеет тревогу на палубах кораблей, придает дряхлый вид
исполосованному пеной океану  и  кропит  сединой головы  шкиперов  на судах,
которые  держат  путь домой,  к  Ла-Маншу. Западный Ветер, утверждающий свою
власть,  частенько   напоминает  помешанного  монарха,   который  с   дикими
проклятиями преследует своих верноподданных, пока не доведет их до гибели.
     Погода  при юго-западном ветре -- погода пасмурная, par excellence 1 (1
По преимуществу (фр.) Это не  туман, это скорее  суживание горизонта. Берега
скрыты  за  таинственной завесой  облаков, которые образуют вокруг плывущего
судна  нечто  вроде  темницы с низкими сводами.  Это  не слепота, это только
ослабление зрения. Западный Ветер не говорит моряку: "Ты будешь слеп",  нет,
он только  ограничивает поле его зрения  и  будит в  его  сердце страх перед
неожиданным  появлением  земли.  Это отнимает у  моряка половину его  сил  и
работоспособности.  Сколько  раз,  стоя   в  высоких  резиновых   сапогах  и
клеенчатом костюме, с которого ручьями бежа- ла вода, подле  моего командира
на  судне,  плывущем  домой, и  глядя  перед  собой  в серую  взбаламученную
пустыню,  я  слышал,  как вздох  усталости переходил в замечание,  сделанное
нарочито беспечным тоном:
     "В такую погоду немного разглядишь впереди". И я вполголоса механически
отвечал: "Это  верно, сэр". То была  инстинктивно выраженная вслух все та же
неотвязная  мысль  о земле,  скрытой где-то  впереди,  о быстроте, с которой
несется к ней  судно. Попутный ветер! Попутный ветер! Кто решится роптать на
попутный ветер?  Ведь  это  --  милостивый  дар Западного  Владыки,  который
деспотически правит в Северной Атлантике от широт Азорских островов до широт
мыса  Фэруэлл.  Попутный  ветер  -- это великое подспорье для судна, которое
кончает  удачный  рейс. И все-таки  никто из нас почему-то  не мог заставить
себя  улыбаться с признательностью верноподданного. Милость эту нам даровали
с мрачным  угрожающим видом --  таков бывает наш великий  самодержец,  когда
решает  задать  трепку  каким-нибудь судам,  а другие суда гнать домой одним
своим  дыханием,  то  жестоким,  то  благодетельным,  но  всегда   одинаково
тревожащим.

     -- Это верно, сэр. Немного увидишь впереди в такую погоду!

     Так  голос  штурмана  повторял  слова капитана, и  оба всматривались во
мрак, а судно неслось, делая двенадцать узлов в час, к подветренному берегу,
и  впереди,  в какой-нибудь миле или двух от его залитой  водой, качающейся,
утлегари,  голой  и  торчавшей  косо  вверх,  как  копье,  серым  горизонтом
вставала,  все  скрывая  от  глаз,  громада  волн,  которые поднимались  так
стремительно, как будто хотели удариться о низко нависшие тучи.
     Грозно и страшно темнеет лик Западного  Ветра, когда он нагоняет тучи с
юго-запада,  а  из тронного  зала  его на  западе доходят до  нас  еще более
сильные штормы,  подобные  диким  крикам  бешенства,  которым  лишь  мрачное
величие  окружающей картины сообщает  некоторое спасительное достоинство. По
палубе и парусам барабанит  проливной дождь, словно  кто-то с  воем  шныряет
струи сердитой рукой, и когда наступает ночь, ночь под юго-западным штормом,
она кажется нам  безнадежнее обители  Гадеса. Когда великий  Западный  ветер
приходит с  юго-запада, настроение у него беспросветное,-- нет солнца,  луны
или звезд, ни единого луча  света, кроме фосфорических вспышек в массе пены,
которая  бурлит  по  обе стороны судна  и бросает  голубоватые  блики на его
темный, узкий корпус. А судно мчится качаясь, настигаемое громадными валами,
словно обезумев от этого шума.
     Да, скверные бывают ночи в царстве Западного Ветра для судов,  плывущих
домой.  За этими ночами  встают дни гнева,  бескрасочные,  мутные,  подобные
робким проблескам невидимых  огней там, где только что  бушевал гнев тирана,
страшный своим однообразием и своей возрастающей силой. Все тот же ветер, те
же тучи,  та же бешеная пляска волн, все так  же  тесен горизонт вокруг.  Но
ветер  крепчает, тучи  сгущаются  и  давят сильнее,  волны растут и  кажутся
гроз