ым интересом просматривал у себя в каюте,
знакомясь с  летописью успехов моего  нового судна,  его  особенностями, его
удачами, бедами, которых он избежал.
     Капитан  предсказал   верно.   На  пути  из  Амстердама  в  Семаранг  с
разнофрахтовым грузом, из которого -- увы!  -- лишь  одна треть по весу была
уложена "под бимсами", у нас было чем поразвлечься, но нерадостные  то  были
развлечения. Мы не  знали  ни  минуты  покоя, ибо никакой моряк  не имеет ни
телесного, ни душевного покоя, если на корабле по его вине неполадки.
     Плавать  на  расхлябанном  судне  девяносто  дней,  а  то  и  больше --
несомненно великое испытание для нервов. Но на этот раз вся беда была в том,
что из-за моей системы загрузки судно оказалось слишком остойчивым.
     Никогда, ни до, ни после этого  рейса, ни на одном судне, на  котором я
плавал, я  не испытывал такой  резкой  и сильной бортовой  качки. Стоило  ей
начаться, и  нам казалось,  что  она  никогда  не прекратится. Это  ощущение
безнадежности,  обычное  во время плавания на судне, где центр тяжести из-за
нагрузи переместился слишком низко, утомляло нас всех  до такой степени, что
мы  едва  держались  на  ногах.  Помню, я  раз  подслушал,  слова  одного из
матросов:
     -- Ей-богу, Джек, мне,  кажется, все равно, подыхать сейчас  или потом.
Пускай эта проклятая старая калоша угробит меня, если ей так хочется.
     А капитан частенько говаривал:
     -- Да, для большинства  судов совершенно достаточно,  чтобы треть груза
приходилась над бимсами. Но дело-то в том, что вы не  найдете на  море  двух
судов с  одинаковым характером,  а  наше -- исключительно капризная  шельма,
привередливая насчет дифферента.
     Попав в  полосу бурь в больших широтах, оно отравляло нам жизнь. Бывали
дни, когда  даже  на стойках с  углублениями  посуда не могла  устоять  и во
всяком  положении  тело  испытывало постоянное  напряжение  мускулов.  Судно
качалось,  качалось  ужасными, сбивающими с ног толчками. А мачты при каждом
толчке гнулись  так быстро, что  при взгляде  на них  кружилась голова. Надо
удивляться, как это матросов не сносило с рей, как реи  не сорвались с мачт,
а мачты не обрушились за борт.
     Капитан,  мрачный,  сидел в своем  кресле  во  главе  обеденною  стола,
наблюдая,  как  ваза  с  супом  летела  в  один угол  каюты, а  буфетчик  на
четвереньках ползал в другом углу,-- и говорил, глядя на меня:
     -- Вот вам и  ваша "треть над бимсами"! Одно меня  удивляет  -- как это
рангоуты еще держатся?
     В  конце концов у нас-таки снесло в море некоторые рангоуты поменьше --
ничего важного,  драйвер-реи, гики --  так как иногда от страшной силы качки
четырехкипные   тали   из   новенького   трехдюймового   манильского   троса
разрывались, как какая-нибудь тоненькая бечевка.
     Была высшая  справедливость  в том,  что  помощник капитана,  сделавший
ошибку (хотя, пожалуй,  отчасти  и  простительную) в распределении  груза на
судне, поплатился за нее.  Обломок  одного  из рангоутных  дерев, сорванного
ветром, угодил ему в спину, и помощник, упав ничком, катился довольно  долго
по скользкой палубе.  Это имело разные  неприятные физически  последствия --
"странные симптомы",  как их  называл лечивший меня  капитан,-- необъяснимые
периоды полного бессилия,  внезапные приступы  каких-то загадочных  болей. А
пациент  был  вполне  согласен   с  мнением  заботливого  капитана,  который
сочувственно  бормотал, что лучше  бы  уж я при падении  просто сломал ногу.
Даже врач-голландец,  к которому я обратился в Семаранге, не мог  определить
мою болезнь. Он сказал только:
     "Вот  что,  дружище,  вы  еще молоды,  и  эта  история  может  серьезно
отразиться на всей вашей жизни.  Вам надо уйти с корабля и три месяца сидеть
тихо, совсем тихо".
     Он, разумеется, хотел сказать, что мне нужен покой, что я должен лежать
в  постели. Тон  у него был весьма авторитетный, но по-английски он  говорил
по-детски нескладно. Никакого сравнения с  бегло болтавшим мистером Гедигом,
другой памятной мне фигурой.
     Лежа   на   спине   в   просторной,  полной  воздуха  и  света   палате
дальневосточной больницы, я на досуге мог сколько угодно  вспоминать  жуткий
холод  и снег  в Амстердаме,  глядя на качавшиеся за  окном пальмы и  слушая
шелест  их  листьев. Вспоминались возбуждение  и щемящий душу холод во время
моих  путешествий  в  трамвае  в  город,  для  того  чтобы,  как  выражаются
дипломаты,  оказать  давление  на  милейшего  Гедига,  жаркий  огонь  в  его
кабинете,  кресло,  толстая  сигара  и  неизменный  вопрос свойственным  ему
благодушным тоном:  "Надеюсь, они в конце концов перед отправлением назначат
вас  капитаном?" Может  быть,  эти слова диктовала ему  только доброта души,
серьезное    неулыбчивое    добродушие   толстого    смуглого   человека   с
угольно-черными усами и неподвижным взглядом. А может, он был притом чуточку
дипломат.
     Я   всякий   раз  из   скромности   не   соглашался   с  его   лестными
предположениями,  уверял,  что  это  совершенно  невероятно,  так как  я еще
недостаточно опытный моряк.
     -- Нет, вы отлично справляетесь с деловыми поручениями,-- отвечал Гсдиг
с притворной угрюмостью, омрачавшей его веселую круглую физиономию.
     Интересно, смеялся ли он надо мной, когда я уходил? Думаю, что нет: мне
кажется, дипломаты от начала до конца своей карьеры с примерной серьезностью
относятся к себе и своим хитростям.
     Все-таки Гедиг почти убедил меня,  что я во всех отношениях подхожу для
роли  командира  судна.  И  только  после трех  месяцев  душевных  терзаний,
жестокой бортовой  качки, угрызений совести  и физической боли я  понял, что
значит недостаток опыта, и хорошо усвоил этот урок.
     Да, к судну нужно уметь приноровляться. Нужно заботливо вникать в тайны
его женской натуры, -- и тогда оно будет вашим верным союзником в неустанной
борьбе со стихиями, в  борьбе, в которой поражение не позор. Отношения между
капитаном и его судном  -- вопрос великой важности. Судно  имеет свои права,
так же  как  любое  говорящее и дышащее существо. И  право же, бывают  суда,
которые,  по матросскому выражению, "только разве говорить не умеют"  и  для
настоящего капитана сделают все.

     Судно  не  раб.  Вы должны  облегчать ему плавание,  не  эабывать,  что
обязаны думать о нем, отдавать ему свои силы и  опыт, любить его как  самого
себя. Если  вы все это будете делать есте- ственно,  без всякого усилия  над
собой, если это станет как 6ы вашей инстинктивной внутренней потребностью,--
судно  будет для  вас  плыть, стоять, мчаться,  пока  сил  хватит, оно,  как
морская птица, отдыхающая на бурных  волнах, вынесет самый сильный шторм, во
время которого моряк начинает сомневаться, увидит ли он еще восход солнца.


     ЗАПОЗДАВШИЕ И ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ


     XVI


     Я часто с грустным интересом  просматриваю  в газетах столбцы под общим
заголовком  "Сведения  о судах".  Встречаю названия  судов,  известных  мне.
Каждый год сходит со сцены несколько имен  -- все  имена  старых знакомых...
Tempi passati!' (1 Дело прошлое (ит.).)
     "Сведения" эти имеют несколько  рубрик, их подзаголовки следуют один за
другим в определенном порядке,  который очень  редко меняется.  Сперва  идет
"Рупор"  --  сообщения  прибывших  судов  о  судах,  встреченных  в  море  и
обменявшихся с ними сигналами: указываются их названия, порты отправления  и
назначения, сколько дней  были в пути,  -- и  кончаются  эти сообщения часто
фразой  "Все  в порядке".  Далее следует  рубрика  "Крушения  и  аварии"  --
довольно длинный перечень, если только в этот период погода  не была ясная и
тихая, благоприятная для судов во всех концах земли,
     По определенным  дням  появляется в газете заголовок "Запаздывающие" --
грозный предвестник  утрат и несчастий,  которые пока еще качаются на  весах
судьбы. Есть  что-то зловещее  для  нас, моряков,  в самом  сочетании  букв,
составляющих это слово.  Смысл  его  ясен,  а  угроза, в нем скрытая,  редко
оказывается напрасной.
     Проходит  немного  дней  -- ужасно  короткий  срок для  сердец, которые
мужественно хотят надеяться во  что бы то ни стало -- три недели, или месяц,
быть может, и названия судов, попав- ших в проклятый список "запаздывающих",
появляются  вновь столбце  "Сведения  о судах",  но  уже в последнем разделе
"Без вести пропавшие".
     "Корабль (или барк, или  бриг) такой-то, отплывший из такого-то порта с
таким-то  грузом в такой-то порт, вышел такого-го числа, был встречен в море
в последний раз тогда-то и  с  тех  пор о нем нет  никаких сведений.  С сего
числа занесен в список без вести пропавших".
     Этот образец строго официального красноречия -- единственное надгробное
слово  судам,   изнемогшим  в  долгой   борьбе,  или   захваченным  врасплох
неожиданным ударом, от которого не застрахованы самые  предусмотрительные из
нас, и давшим себя осилить врагу.
     Кто знает -- быть может, моряки этого корабля требовали от него слишком
многого, искушали сверх меры ту  стойкую верность,  которая словно  впаяна и
вколочена  в  сочетание  железа,  дерева,   стали,   парусины  и  проволоки,
называемое  кораблем.  Корабль  -- совершенное создание, люди своими  руками
создавшие  его  и  спустившие  на   воду,  наделили  его  индивидуальностью,
характером,  всякими  положительными качествами и недостатками,-- и те,  кто
плавает на нем, должны ичучить его, узнать так близко, как не узнает никогда
человек человека, полюбить почти так же сильно, как мужчина любит женщину, и
так  же  слепо, ибо влюбленный не  обращает  внимания  на  недостатки  своей
избранницы.
     Бывают  суда,  стяжавшие себе худую славу.  Но  я  ни  разу не встречал
команды,  которая  не заступалась бы  за свое судно, с негодованием отвергая
всякую критику. Помнится,  об одном судне говорили, что на нем в каждый рейс
неизменно  погибает  кто-нибудь.  Это  не было  клеветой, но я  хорошо помню
(несмотря на то, что дело было давно, в конце семидесятых годов), что экипаж
судна  даже  гордился  его дурной  славой,  как  банда  отпетых головорезов,
хвастающая своей связью с каким-нибудь страшным убийцей. Мы,  моряки  других
судов, стоявших на  якоре  у набережной в Сиднее,  только  головами  качали,
слушая  их, и утешались мыслью о незапятнанной репутации  наших  собственных
нежно любимых кораблей.
     Не  буду  называть  имени  этого  судна. Оно теперь числится "без вести
пропавшим" после своего злосчастного, но весьма полезного для его владельцев
плавания в  течение многих лет по всем  океанам земного  шара. Сначала оно в
каждый рейс губило кого-нибудь одного.  Затем, быть может,  став мизантропом
под влиянием  немощей, одолевающих с годами  каждое судно, оно решило, перед
тем как  сойти с  арены своих подвигов,  убить весь экипаж разом.  Достойный
конец  существования  полезного,  но полного  преступлений:  последний взрыв
злобы,   удовлетворенной  сверх  меры  в   одну  бурную  ночь,   под  шумные
аплодисменты ветра и волн.
     Каким же  образом оно это сделало? В словах  "пропало без вести" темная
бездна сомнений и догадок. Ушло ли оно сразу из-под ног матросов и офицеров,
или  боролось  долго,  позволяя  волнам  разбивать  себя,  калечить  корпус,
заливать его все большими и большими массами соленой воды,  и, наконец,  без
мачт,   потеряв  шлюпки,  в  страшнейшей  бортовой  качке,  никем  более  не
управляемое, измучив до полусмерти  матросов, непрестанно выкачивавших воду,
камнем пошло ко дну со всем экипажем?
     Впрочем, такие  случаи, должно  быть,  редки. Мне думается всегда можно
смастерить  какой-нибудь  плот  и,  даже  если на  нем ни  один  человек  не
спасется, этот плот будет  носиться, пока его не заметят,  и на нем найдется
какой-нибудь  след исчезнувшего  корабля.  В таких  случаях  корабль, строго
говоря,  нельзя  считать  "без вести пропавшим". О  нем напишут: "Погибло со
всем экипажем". А между этими двумя формулировками есть некоторая неуловимая
разница. Во второй -- меньше таинственного и жуткого.


     XVII


     Есть какое-то кощунственное обаяние ужаса в  мысли о последних  минутах
корабля, объявленного "без  вести пропавшим" на  столбцах "Флотской газеты".
Ничего  не  обнаружено  -- ни  единого  спасательного круга, ни решетки,  ни
обломка  шлюпки или  весла с  названием судна, и невозможно  угадать место и
время его внезапной  гибели. Газета даже  не сообщает о нем, как о "погибшем
со всем экипажем". Оно просто остается "пропавшим без вести", оно загадочным
образом  исчезло,  кануло  в  тайну  судеб,  великую,  как  мир,  где  может
беспрепятственно   бродить  фантазия  собрата-моряка,   слуги  и  страстного
поклонника кораблей.
     Но   все-таки   бывают  случаи,  когда   можно  составить  себе  слабое
представление о последних  минутах корабля  и его  команды, об этой трагедии
борьбы со стихией, непостижимой, хаотичной и таинственной, как рок.
     Так было  в один серенький день, во  время затишья  после  трехдневного
шторма, когда Южный океан  еще бесновался вокруг нашего  корабля, под небом,
закрытым  клочьями  туч, словно  искромсанных острым  лезвием  юго-западного
ветра.
     Наше судно,  барк в тысячу тонн, построенный на Клайдской верфи, качало
так сильно, что  сверху что-то сорвалось в  море. Не  помню,  что именно, но
ущерб был настолько  серьезен, что мне пришлось самому лезть наверх с  двумя
матросами и  плотником: я хотел  присмотреть за тем, чтобы они  как  следует
исправили повреждение.
     Местами приходилось, бросая все,  обеими руками цепляться за качавшиеся
мачты, и мы, в ужасе затаив дыхание, ожидали нового сильного толчка. Качаясь
так, словно он  хотел  перевер-  нуться вместе с нами, барк с залитыми водой
палубами  мчался со скоростью десяти узлов в час. Нас отнесло далеко  к югу,
гораздо дальше выбранного  нами маршрута. И  наверху, в шкотах  фок-мачты, в
разгар работы могучая лапа нашего плотника вдруг с такой силой впилась мне в
плечо, что я просто взвыл от боли. Глядя мне прямо в лицо, он кричал:
     -- Смотрите,  сэр, смотрите!  Что это?  -- И  свободной  рукой указывал
вперед.
     Сначала я ничего не увидел.  Море  было  как сплошная пустыня черных  и
белых холмов. Но в следующее мгновение я различил на его поверхности что-то,
полускрытое среди бушующих, пенных  волн.  Что-то огромное  то вставало,  то
падало,  оно  было  похоже  на  бурлящую  пену,  но казалось тверже  пены  и
светилось голубоватым светом.
     Это был обломок плавучей льдины, частично растаявший, но еще достаточно
большой, чтобы потопить корабль, и сидел он в воде ниже всякого плота, прямо
на пути  у нас, словно там,  среди  волн, нам кто-то устроил  засаду. Нельзя
было терять ни минуты.  Я стал кричать сверху, кричал так, что голова у меня
чуть не треснула. На корме меня услышали, и матросам удалось убрать с дороги
погруженную в воду льдину, которая плыла сюда от самого Южного полюса, чтобы
покуситься на жизнь ничего не подозревавших людей.
     Случись это  часом  позже,  ничто  не  спасло  бы  наше судно,  так как
невозможно  было  бы в  сумерках  заметить  светлую  льдину,  через  которую
перекатывались волны с белыми гребешками.
     Мы стояли рядом на юте -- капитан и я -- и смотрели на льдину, уже едва
видную,  но  все  еще  совсем  близкую  от  нашей  кормы.  И капитан  сказал
задумчиво:
     --  Да,  не  поверни  я вовремя штурвал, было  бы еще  одно  "без вести
пропавшее" судно.
     До сих пор не возвращался  никто из "без вести пропавших",  кто мог  бы
рассказать о  тяжелой предсмертной борьбе  судна и о  внезапной  мучительной
агонии  его  людей.  Никто  не  скажет  нам,  с  какими  мыслями,  с  какими
сожалениями,  с  какими  словами  на  устах  они  умирали.  Но  есть  что-то
прекрасное  во  внезапном уходе всех этих душ  от тяжкой борьбы  и отчаянных
усилии,  от  страшного беснования  шторма,  от  беспредельного,  никогда  не
утихающего  в  ярости моря в глубокий покой  его глубин, спящих  мирным сном
испокон веков.


     XVIII


     Но  если   слова   "пропал   без  вести"   уничтожают   все  надежды  и
свидетельствуют об  убытках страховых  обществ, то  слово "запаздывает" лишь
подтверждает тревогу, уже родившуюся  во многих домах на берегу, и открывает
дорогу спекуляции страховыми премиями.
     Есть категория оптимистов, готовых перестраховать "запаздывающее" судно
на большую  сумму.  Но  сердца  близких  никак  не застрахуешь  от  горького
предчувствия несчастья.  Моряки моего  поколения  не запомнят такого случая,
чтобы вернулось судно "без  вести пропавшее". Но бывало, что название  судна
"запаздывавшего",   которому   грозил   переход   в   рубрику,   с   роковым
подзаголовком, появлялось в списке прибывших.
     Каким ярким блеском вспыхивала, должно  быть, перед тревожным взором, в
страхе и трепете пробегавшим страницу газеты, тусклая типографская краска на
тех  нескольких  буквах, из  которых состояло  название судна! Это  название
судна в  списке  прибывших  -- словно весть об  отмене  смертного приговора,
нависшсго над многими домами, даже если некоторые из  команды этого судна --
самые бездомные из смертных, когда-либо странствовавших по морям.
     Делец,   перестраховавший   судно,  этот  оптимист,  спекулирующий   на
несчастье,  удовлетворенно  щупает карман. А страховое  общество, пытавшееся
уменьшить  размеры   ожидаемых  убытков,  кается  в  своем   преждевременном
пессимизме. Судно оказалось прочнее,  небеса -- милосерднее,  море --  менее
жестоким или,  быть может  люди на судне  сильнее  духом,  чем  рассчитывали
страховщики.
     "Судно  такое-то,  направлявшееся  в   такой-то  порт   и   объявленное
запоздавшим,   по  полученным   вчера  сведениям,  благополучно  прибыло  по
назначению".
     Таков официальный текст  помилования, обращенный к людям на берегу, над
которыми висел тяжкий приговор. И слова эти  приходят быстро с другого конца
света, бегут по проводам и кабелям, ибо электротелеграф -- великий утешитель
встревоженных  сердец. За  первым сообщением  следуют, конечно, подробности.
Может,  это  будет рассказ о том, как люди были на волосок от смерти, как их
упорно преследовали неудачи, рассказ о резких  ветрах и штормовой погоде,  о
льдах, о бесконечном штиле или противном ветре, о перенесенных  невзгодах, о
борьбе с  ними кучки людей среди великой пустыни моря? Рассказ о мужестве, о
находчивости, а быть может, и о беспомощности...
     Из  судов,  выведенных  из  строя   морем,  беспомощнее  всех  пароход,
потерявший винт. Если его отнесет  в пустынную часть океана, он  очень скоро
попадет в разряд "запоздавших". Опасность "запоздать" и в  результате  стать
"без вести пропавшим" очень часто грозит пароходам, которые  питаются углем,
выдыхают в воздух черный дым  и презирают ветер и волны. Один такой  большой
пароход, всегда аккуратно  в срок прибывавший  в порт,  несмотря на ветер  и
бурное  море,  раз лишился гребного винта  где-то  в южных водах, на пути  в
Новую  Зеландию. Это было в зимний мрачный период холодных ветров и сильного
волнения на море. Когда у парохода оторвало гребной винт, жизнь словно сразу
ушла из его  большого  тела, и от упрямой и дерзкой активности  он перешел к
пассивности  бревна,  несомой  течением.  Судно,  пострадавшее  из-за  своей
слабости, не трогает нас так, как судно, побежденное в борьбе со стихиями,--
и  в  этом-то  внутренняя  драма  парохода.  Моряк  не может  без
сострадания   смотреть  на   искалеченное   судно.  Однако  парусное  судно,
лишившееся  своих  высоких  мачт,  представляется  ему  побежденным,  но  не
покоренным воином.  Обломки  мачт,  подобно  искалеченным  рукам,  торчат  в
воздухе, словно все еще бросая вызов грозно рычащему  бурному морю.  Высокое
мужество чувствуется в обводах  его корпуса, устремленных к носовой части. И
стоит  только, наспех укрепив мачту, распустить по  ветру полотнище  паруса,
как судно  снова с неукротимым  и  горды