нее по мере того, как  надвигается ночь. Часы и минуты, отмеченные шумом
разбивавшихся  волн, проносятся  вместе  со  шквалами, которые  с  плеском и
стоном  обгоняют  корабль,  бегущий  все  вперед  и  вперед  с  потемневшими
парусами, струящими воду мачтами и совершенно мокрыми снастями. Потоки дождя
все  чаще  и  сильнее. Перед каждым  ливнем на  судно  надвигается  какой-то
таинственный мрак, будто тень проходит над сводом серых туч. Временами дождь
льет как из ведра. Кажется,  что он затопит наше судно  еще  раньше, чем оно
пойдет ко дну. Воздух вокруг весь обратился в воду. Мы  задыхаемся, плюемся,
с нас ручьями течет вода, мы  оглушены,  ослеплены, нам кажется, что  мы уже
потонули, растворились  в ней,  стерты с лица земли, уничтожены. Каждый нерв
натянут, и мы настороженно ждем, не прояснится  ли чело Западного Владыки,--
ведь  прояснение может  наступить  с  первой  переменой  ветра,  это так  же
возможно, как и то, что все три мачты нашего корабля  через мгновение снесет
в море.


     XXVII


     Заранее   возвещенный  неистовством   шквалов,  а  иногда   и  далекими
зарницами,  словно  кто-то там, за тучами, дает сигналы, размахивая  горящим
факелом,  наступает наконец  критический  момент:  ветер  меняется, гнетущее
скрытое  бешенство  юго-западного  ветра  переходит  в  пылкий,  сверкающий,
режущий,  откровенный  гнев северо-западного.  Вы видите  другую стадию  его
разгула, ярость, украшенную алмазами звезд,  а быть может, и  венчающую чело
светлым полумесяцем, сбрасывающую последние  клочки своей разорванной мантии
из туч вниз, в лилово-черные шквалы. Потоками кристаллов и жемчугов сыплются
град  и снежная  крупа, отскакивая  от  мачт, барабаня по парусам,  шурша на
клеенчатых костюмах, укрывая белой пеленой палубы судов, плывущих  к  родным
берегам.  Красноватые  вспышки  молний  мелькают  среди  россыпи  звезд  над
верхушками мачт. Холодный  ветер гудит в туго  натянутых  парусах,  и  судно
дрожит  все до самого  киля, а насквозь промокших матросов на палубах трясет
от холода, пронизывающего до мозга костей. Не успеет один шквал пронестись и
сгинуть где-то в восточной стороне неба, как на западе  над  горизонтом  уже
мелькает край другого, --  и  летит стремительно,  бесформенный, похожий  на
черный  мешок,  полный  ледяной  воды,  который  вот-вот  лопнет  над  вашей
обреченной головой. У  властителя океана настроение изменилось. Каждый порыв
его прежде был согрет жаром сердца, пылающего гневом, теперь же холодом веет
из груди, замороженной  внезапной переменой  чувств. Владыка  Запада уже  не
слепит  людям  глаза и не  гнетет душу страшным  своим  вооружением из  туч,
туманов,  дождя и  волн,  а  презрительно  колотит  вас  по  спине  ледяными
сосульками, так что из утомленных глаз текуг слезы, а измученное тело дрожит
самым жалким образом. В каждом настроении этого самодержца есть свое величие
-- и  каждое  одинаково тяжело обрушивается на нас. Но северо-западный ветер
деморализует моряка не в такой  степени, ибо  между шквалами града и  снега,
которые он приносит с собой, видна даль, путь впереди.
     Видеть!  Видеть!  --  вот   чего   жаждет   моряк,  как  и  все  слепое
человечество. Каждая душа в этой бурной и омраченной  тучами жизни  страстно
хочет видеть ясно путь впереди. При мне один сдержанный  и молчаливый моряк,
никогда не обнаруживавший,  что и  у него есть нервы, после трех мучительных
дней в море при сильном шторме, воскликнул с тоской:
     -- О господи, хоть бы что-нибудь разглядеть, наконец!
     Мы только что сошли  на минутку посовещаться в каюту,  где на липком  и
холодном  столе  под  коптящей  лампой  была разложена большая  мокрая белая
карта. Склонившись над этим немым и верным советником моряка, упершись одним
локтем в берег  Африки,  а другой поставив где-то вблизи мыса Гаттераса  (то
была общая карта  морских  путей  Северной  Атлантики),  мой  шкипер  поднял
обветренное,  давно небритое  лицо  и посмотрел на меня не то сердито, не то
ища  сочувствия. Мы вот уже с неделю не видали ни солнца, ни луны, ни звезд.
Испуганные яростью Западного Ветра, небесные светила  попрятались где-то,  а
за последние три дня, как записано было в моем судовом журнале, юго-западный
ветер из свежего стал резким, а затем и штормовым.
     Мы  со  шкипером  расстались:  он  пошел  опять  на  палубу,  повинуясь
таинственному зову, который, кажется, всегда звучит в  ушах командира судна,
а я  поплелся к  себе  в каюту со смутным  намерением  вписать слова "Погода
очень  бурная" в  немного  запущенный мной бортовой  журнал,  но, передумав,
забрался  на спою койку, как был, в сапогах и  шапке (это не имело значения,
на койке все было насквозь мокро, так как  накануне  вечером  сильной волной
залило  иллюминаторы  в  кормовой  части  судна),  чтобы  полежать  часок  в
кошмарном  состоянии  между  бодрствованисм и сном -- это  у нас  называлось
отдыхом.
     Юго-западное направление Западного Ветра --  враг сна, и  даже полежать
не  даст  ответственным  людям  на судне. После  двух  часов  беспорядочных,
бесплодных, похожих на бред размышлений обо всем на свете я вдруг вскочил и,
выйдя из темной, залитой водой, разоренной каюты, стал взбираться на палубу.
Владыка  Северной Атлантики  под покровом  густого  тумана все  еще угнетал,
тиранил свое царство и колонии до самого Бискайского  залива. Ветер  был так
силен, что, хотя мы шли под под ним со скоростыо приблизительно десять узлов
в час, он упорно гнал меня на передний край кормы, где стоял мой шкипер.
     Ну, что вы скажете? -- крикнул он мне.
     Сказать я мог бы только  одно: что  мне, как и ему, здорово надоела вся
эта история.  Методы управления, которые великому Западному  Ветру угодно по
временам  применять  в  своих  владениях, не  могут быть  по вкусу  человеку
мирному, уважающему законность  и  склонному  делать различие между добром и
злом  даже наедине со стихиями, для которых, конечно, существует только одно
мерило и один закон: сила.
     Но  я, разумеется, не сказал  ничего, ибо для  человека, зажатого между
своим капитаном и великим Западным  Ветром,  молчание -- наиболее безопасная
форма дипломатии. К тому же я хорошо изучил моего капитана. Его вопрос вовсе
не  означал, что он интересуется моим мнением. Капитан  судна  всегда  стоит
перед  тронами ветров,  властителей морей,  и  ловит  малейшее  их  дыхание.
Поэтому у него своя особая психология, имеющая  для судна и  всех  людей  на
судне  не  меньшее  значение,  чем  капризу  погоды.  Для   нашего  шкипера,
несомненно, ни мое мнение, ни мнение кого бы то ни было на  судне  не стоило
ломаного гроша. Я догадывался, что он уже  начинает терять терпение и вопрос
его  был просто попыткой выудить из меня какой-нибудь совет. Он больше всего
в  жизни гордился тем, что никогда не упускал возможности направить судно по
ветру, как  бы грозен, опасен и буен ни  был шторм. Подобно людям, которые с
завязанными глазами  мечутся в поисках  какого-нибудь  пролома  в заборе, мы
заканчивали блестящий по своей быстроте рейс с другого конца света и мчались
к  Ла-Маншу  при таком шторме, какого  я не видывал  до тех пор.  Психология
нашего шкипера не позвочила ему остановить судно при наличии попутного ветра
--  во всяком случае, не по собственной инициативе. Однако он сознавал,  что
нужно поскорее что-нибудь предпринять, и хотел, чтобы инициатива исходила от
меня,  чтобы я  предложил какой-нибудь выход,  а он потом, когда беда минет,
будет  иметь право критиковать  мой совет с обычной  своей беспощадностью  и
свалить вину на меня. Надо  отдать ему справедливость: такого рода самолюбие
было его единственной слабостью.
     Но он не дождался  от меня совета: я понял его. Кроме того, у меня в те
времена было немало своих слабостей (теперь у меня  уже  не те, а другие) и,
между  прочим, убеждение, что  я отлично  разбираюсь  в психологии Западного
Ветра. Скажу прямо: я верил,  что гениально читаю мысли великого царя морей,
и в тот момент мне казалось, что я уже улавливаю перемену в его  настроении.
Я сказал капитану:
     -- С переменой ветра погода обязательно прояснится.
     -- Это и без вас всем известно! -- заорал он во весь голос.
     --  Я хотел сказать,  что это будет еще до  сумерек! -- крикнул я.
Больше он  от меня ничего не добился. Жадность, с которой он ухватился
за это предсказание, показывала, как сильно он встревожен.
     --  Ладно,-- прокричал он  с  притворным  раздражением,  словно уступая
долгим мольбам,-- Ладно! Если до темноты ветер не переменится, снимем фок --
и пускай судно спрячет на ночь голову под крыло.
     Меня  поразила  образность   этого  сравнения,  очень  подходящего  для
корабля,  который  остановился,  чтобы переждать шторм,  и волна  за  волной
перекатываются под  его грудью.  Я так и видел его  стоящим неподвижно среди
бешеного  разгула стихий, как  морская птица в бурю спит на мятежных волнах,
спрятав голову  под крыло. По своей образности  и подлинной  поэтичности это
одна из самых выразительных фраз,  какие я когда-либо слышал из человеческих
уст. Но насчет разумности намерения снять фок до остановки судна у меня были
сильные сомнения. И они оказались справедливыми. Этот много испытавший кусок
парусины был  конфискован  по  деспотической воде Западного Ветра, который в
своем  царстве  распоряжается  жизнью  людей  и  трудами  рук их.  С  шумом,
напоминавшим  слабый  взрыв,  парус  исчез в  тумане, от всего его  плотного
большого тела остался лишь один лоскут, из которого  можно было разве только
нащипать горсть корпии для раненого  слона. Сорванный со своих тросов, парус
растаял, как  струя дыма, в процессии туч, рассеянных налетевшим ветром. Ибо
ветер,  наконец,  переменился.  Незакрытое  больше   тучами  солнце  сердито
сверкало в  хаосе  неба  над  взбудораженным, страшным морем, кидавшимся  на
берег. Мы узнали этот скалистый  берег и переглядывались в  немом удивлении.
Было ясно, что мы, нимало того  не подозревая, шли вдоль острова Уайт, и эта
башня перед нами, розовевшая, как вечерняя заря, в дымке соленого ветра, был
маяк на мысе Св. Екатерины.
     Шкипер мой первый очнулся от удивления. Его выпученные глаза постепенно
снова входили  в орбиты. Чувства его были понятны, ведь он избегнул унижения
лечь в дрейф при попутном ветре.
     И этот  правдивый  и  прямой человек  вдруг сказал, потирая  коричневые
волосатые руки, настоящие руки старого морского волка:

     -- Гм... Я так и думал, что мы находимся где-то в этих местах.

     Такое явное и  не лишенное изобретательности самооболыщение, легкий тон
и   уже   заметная   гордость   собой   были   попросту   восхитительны.   В
действительности же  это был  для нашего шкипера настоящий  сюрприз, один из
величайших  сюрпризов,  какие  когда-либо  устраивал  своим   верноподданным
Западный Ветер, сменив гнев на милость.


     XXVIII


     Как я уже говорил, ветры северные и южные -- только мелкая сошка  среди
владык морей. У них нет собственной территориии, они нигде не  господствуют.
Но из их рода произошли правящие династии, поделившие  между собой все  воды
земного  шара.  Перемены  погоды во  всем  мире  -- результат  соперничества
полярной и экваториальной ветвей  этой  династии  тиранов. Западный Ветер --
самый  могущественный  из  царей. Восточный властвует  между  тропиками. Они
поделили между собой все океаны.
     Каждый  из  них  гениален в  своем  роде.  Владыка  Запада  никогда  не
вторгается в признанные владения своего брата. Он  варвар северного типа. Он
жесток  без  коварства  и  буен без  злости. Его  можно  вообразить  себе  с
обоюдоострым  мечом  на  коленях,  гордо  восседающим  на  розовых  облаках,
позолоченных закатом. Склонив  над землей голову  в  копне  золотых  кудрей,
разметав на груди  огненную бороду,  сидит  этот  внушающий страх  колосс  с
мощными  членами,  громовым голосом, надутыми щеками  и  свирепыми  голубыми
глазами,-- сидит  и подгоняет своих  слуг,  штормы.  Второй брат,  Восточный
Ветер, царь кроваво-красных восходов, представляется мне  сухощацым южанином
с резкими чертами лица, чернобровым, темноглазым, в серой  мантии. Он стоит,
выпрямившись, в ярком солнечном свете, подпирая  рукой гладковыбритую  щеку,
непроницаемый, всегда  полный хитрых  замыслов, ловкий и  жестокий. Стоит  и
обдумывает нападение.
     Западный  Ветер  сохраняет  верность  брату своему, господину Восточной
Погоды.  "Что  поделено,  то  поделено",--  как будто  говорит  своим грубым
голосом этот немудрый царь, ради забавы гоняющий по небу огромные стада туч,
швыряющий бурные  волны  Атлантики от берегов  Нового Света  на седые  утесы
старухи Европы, которая на своем дряхлом и  морщинистом теле приютила больше
монархов  и правителей, чем все океаны мира.-- "Что поделено, то поделено. И
если на мою  долю не  досталось  покоя  и  мира,-- не мешай ты мне. Дай  мне
играть циклонами, метать, как диски, вьющиеся тучи и вихри из  конца в конец
моего  мрачного царства, над  большими рифами, или мимо плавучих льдов, одни
-- прямым путем в  бухту  Бискайского  залива, другие  -- в фьорды Норвегии,
через Северное море, где рыбаки разных национальностей глядят настороженно в
мои гневные очи. Пришло время для моих царских забав".
     Обоюдоострый меч лежит у  него на  коленях, заходящее солнце играет  на
груди,  и владыка  Запада  испускает  мошный  вздох  --  видно, его  утомили
бесчисленные  века  трудного царствования  и  приводит  в уныние  неизменная
картина океана под ногами и бесконечная перспектива веков впереди, в течение
которых он будет продолжать свое дело -- сеять ветер и пожинать  бурю --  до
тех пор, пока  его царство живых  вод не  превратится  в недвижный застывший
океан.
     А брат его, бесстрастный и хитрый, поглаживая бритый подбородок большим
и  указательным  пальцами  тонкой вероломной  руки, думает  в глубине  своей
злобной души:
     -- Эге, наш западный  брат в меланхолии! Ему  надоело играть вихрями, и
посылать  штормы,  и  развертывать  вымпелы  туманов,  тешась   над   своими
несчастными  подданными.  Участь  их  очень  плачевна.  Сделаю-ка я набег на
владения  этого  шумливого  дикаря,  великое  нашествие  от   Финистерре  до
Гаттераса!  Застигну врасплох  его  рыбаков,  опрокину суда, которые на него
полагаются, и направлю мои коварные  стрелы прямо в  печень морякам,  ищущих
его милостей. Никчемный он царь!
     И,  пока  Западный   Ветер   размышляет  о  тщете  своего  непобедимого
могущества, дело сделано. Восточный Ветер налетает на Северную Атлантику.
     Преобладающая  здесь  погода  показывает, как управляет  Западный Ветер
своим царством, над которым никогда не заходит солнце. Северная Атлантика --
сердце  великой  империи. Эта  часть  владений  Западного  Ветра  гуще всего
заселена  целыми поколениями прекрасных  судов  и  отважных  мореплавателей.
Здесь,  в  цитадели  Западного  Владыки,  свершались  героические поступки и
опасные  подвиги.  Лучшие  в  мире моряки родились и  выросли под  сенью его
скипетра, у  ступеней его  повитого бурями трона учились они искусно и смело
управлять своими судами.
     Беспечные  искатели  приключений,  труженики-рыбаки,   самые  мудрые  и
храбрые адмиралы в море изучали его знаки на западной стороне неба. Флотилии
победоносных  кораблей зависели от его  дыхания. Он  расшвыривал одной рукой
целые эскадры  не раз побывавших в бою трехпалубных кораблей и, потехи ради,
рвал в клочья  флаги,  поднятые  во имя традиции чести и  славы. Он и добрый
друг,  и опасный враг  -- и нет  от  него пощады плохим  судам  и малодушным
морякам. Он  мало думает о жертвах своего разгула: он -- царь с обоюдоострым
мечом в правой руке. А Восточный Ветер, делающий набеги на его владения, тот
--  бесстрастный  тиран и держит за  спиной острый кинжал,  готовясь нанести
предательский удар.
     Во время  своих вторжений  в Северную Атлантику  Восточный  ветер ведет
себя,  как ловкий  и жестокий авантюрист без капли совести и чести. Я видел,
как он, закрыв резко очерченное узкое лицо тонким слоем суровой темной тучи,
подобно высохшему сморщенному разбойнику, шейху морей, останавливал  длинные
караваны в триста и более судов у самых ворот Ла-Манша. И хуже всего то, что
никаким выкупом нельзя уталить  его жаднocть. Ибо все то зло, которое творит
во время их налетов Восточный Ветер, он творит только назло брату, Западному
Ветру. Мы беспомощно наблюдали систематическое, холодное упорство Восточного
Ветра;  урезанный  паек  стал  обычным  явлением,   и  у  всех  матросов  на
задержанных  ветром  судах  постоянно  сосало под ложечкой от голода. Каждый
день укорачивал нам  жизнь.  Большими  и маленькими беспорядочными  группами
метались мы перед запертыми воротами. А тем временем суда, направлявшиеся из
Канала  в  открытое море,  проходили мимо  нас,  униженных, на всех парусах,
какие   только    они    могли   поставить.   По-моему,    Восточный   Ветер
покровительствует уходящим в  дальнее плавание кораблям  в злой надежде, что
они все безвременно погибнут и о них никто больше ничего не услышит. Полтора
месяца  разбойник-шейх  загораживал путь торговым  судам всего  мира, а  наш
сеньор Западный Ветер,  в это время спал крепко, как утомленный  титан,  или
пребывал в том  состоянии  ленивой  хандры,  которое  знакомо  лишь  широким
натурам. В западной  стороне все  было недвижимо, и тщетно смотрели мы туда,
где находилась цитадель Западного  Владыки: он все еще спал так  крепко, что
не слышал  даже,  как его  брат-узурпатор стащил  у него  с  плеч  мантию из
подбитых золотом пурпуровых облаков. Куда девались ослепительные королевские
бриллианты,  которые выставлялись  напоказ к  концу  каждого  дня?  Исчезли,
уничтожены, похищены, не осталось ни единого золотого обруча, не  блеснет ни
единый  солнечный  луч в вечернем  небе! День за  днем по полоске пустынного
неба, убогого, серого и холодного, как внутренность железного сейфа, уже без
прежней пышности и торжественности,  не шествовало,  а робко  кралось солнце
без лучей, ограбленное, стремясь  поскорее  скрыться под воду. А владыка все
спал  или  оплакивал  тщету своей власти и  силы,  пока тонкогубый узурпатор
налагал на  небо и моря  печать своего холодного и  неумолимого духа. Каждый
день  на заре восходящее  солнце вынуждено  было перебираться через  зловеще
светившуюся багровую  реку, -- не была ли  тут  разлита  кровь небесных тел,
убитых ночью?
     В тот раз подлый захватчик шесть недель подряд задерживал нас на месте,
вводя  свои  собственные  методы управления  во  всей лучшей  части Северной
Атлантики. Казалось, Восточная Погода установилась  здесь  навсегда  или, по
меньшей мере, будет  стоять до тех пор,  пока мы  все на судах не перемрем с
голоду. Умереть так близко от щедрого сердца империи, что почти можно видеть
и осязать его изобилие! Делать было нечего, и мы стояли, усеяв сухими белыми
парусами  густую синеву  открытого моря.  Судов становилось  все  больше  --
каждое с грузом  леса, или шерсти,  или шкур, или  даже апельсинов (в  нашей
компании  были  и две-три  запоздавшие шхуны для  перевозки фруктов). Так мы
застряли  в  море  той  памятной весной в конце семидесятых годов  и  тщетно
метались из стороны в сторону, как будто у нас  были парализованы
снасти, и  от  запасов наших  остались  лишь  огрызки сухарей да  крошки  от
сахарных голов. Это было совершенно в духе Восточного Ветра-- морить голодом
ни в чем не повинных матросов, при этом разлагать их простые души отчаянием,
которое исторгало  у  них залпы  богохульств,  страшных,  как  его  кровавые
утренние зори. За  этими алыми, как кровь, восходами наступали серые дни под
навесом высоких недвижных  туч, похожих  на плиты пепельно-серого мрамора. И
каждое гнусное голодное утро мы с проклятиями призывали Западный Ветер, моля
его  проснуться и  освободить нас или хотя бы налететь и разбить наши суда о
стены недоступного родного дома.

     XXIX