строился  где-то  в
Ост-Индии, и весь, кроме палубы,  был из тикового дерева. У него был большой
продольный  изгиб, высокий  нос и тяжеловесная  корма.  Моряки, видавшие это
судно, говорили мне о нем: "С виду ничего особенного, глядеть не на что". Но
во  время страшного голода в  Индии (в семидесятых годах)  "Твид", тогда уже
старый, проделал  несколько  баснословно  быстрых  рейсов через  Бенгальский
залив, перевозя грузы риса из Рангуна в Мадрас.
     Это  судно  унесло  с  собой  в могилу тайну  своей  быстроходности  и,
несмотря на невзрачность, образ его несомненно занял славное место в зеркале
морей.
     Но дело-то в том,  что капитан С.,  любивший  повторять, что после  его
ухода  "Твид" не сделал больше ни единого сносного  рейса", видимо, полагал,
будто  секрет  быстроходности   этот  судна  заключался   в  его  доблестном
командире.  Бесспорно,  успехи  многих  судов   объясняются   качествами  их
капитанов, однако ведь капитану С.  так и  не  удалось,  несмотря на все его
попытки, придать новому судну -- железному клиперу -- те свойства, благодаря
которым сравнение с "Твидом" стало высшей  похвалой в  устах всех английских
моряков.  Было что-то трогательное  в безнадежных  усилиях  капитана, как  в
попытках старого художника  создавать такие же шедевры, как в молодости. Ибо
рекордные   рейсы  "Твида"   были  шедеврами   капитана   С.   Да,  его
попытки были трогательны,  но, пожалуй, и  немножко опасны. Во  всяком
случае я  рад, что благодаря тоске моего капитана по былым триумфам, а также
глухоте мистера  П.  мне  довелось  во время плавания пережить  незабываемые
моменты. Да и сам я под высокими мачтами этого клипера осмеливался на  такие
штуки, которых не проделывал ни до, ни после ни на одном другом судне.
     Как-то во время рейса заболел второй помощник капитана и меня назначили
вахтенным начальником,  единственным распорядителем на палубе.  Вот тогда-то
система бесчисленных рычагов,  управлявшая  высокими  мачтами,  стала  очень
близка моему  сердцу.  Разумеется, мне, молодому моряку, было лестно доверие
такого   командира,  как  капитан  С.,--  он,  по-видимому,  меня   даже  не
контролировал,  хотя, насколько помнится,  ни  тон,  ни обхождение,  ни даже
смысл  обращенных  ко  мне  замечаний  капитана,   как  их  ни  толкуй,   не
свидетельствовали  о  его  высокой оценке  моих способностей.  И должен  еще
сказать:  когда доходило дело до распоряжений на  ночь,  С. оказывался очень
неудобным  командиром. Если  я  должен  был  стоять  на вахте  с  восьми  до
двенадцати часов, он  около девяти уходил с палубы, сказав: "Парусов никаких
не убирать!"  Затем, уже спускаясь по лесенке вниз, добавлял отрывисто:  "Да
смотрите, чтоб ничего не снесло!" И могу похвастать,  что я ни разу не терял
ни одной мачты.
     Но  однажды  ночью  меня  застала врасплох  неожиданно резкая  перемена
ветра.
     На  корабле,  разумеется,  сразу  стало  очень  шумно:  беготня,  крики
матросов, щелканье парусов по ветру -- все это  могло разбудить мертвого. Но
капитан так  и не вышел на палубу. Когда  же час спустя меня сменил на вахте
старший помощник, капитан вызвал меня к себе. Я вошел  в его каюту. Он лежал
на кушетке, укрытый пледом, с подушкой под головой.
     -- Что у вас там стряслось наверху? -- спросил он.
     -- Шквал налетел с подветренной, сэр,-- доложил я.
     -- А вы разве не заметили, что ветер меняется?
     -- Да, сэр, я так и думал, что надо очень скоро ждать перемены.
     -- Почему же в таком случае вы сразу  не переменили курс? -- спросил он
ледяным тоном, от которого кровь стыла в жилах.
     Но вопрос этот был мне на руку, и я не преминул ответить на него.

     -- Видите  ли, сэр,-- сказал я тоном извинения,-- судно так хорошо шло,
делало одиннадцать узлов в час, и я рассчитывал, что оно сможет идти так еще
добрых полчаса.
     Он посмотрел на меня мрачно, исподлобья и несколько минут  лежал молча,
откинув голову на белую подушку.
     -- Гм... еще с полчаса... Вот так и теряют все мачты!

     И это было все,  в этом состоял весь полученный мной нагоняй. Я постоял
еще минуту и вышел из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь.

     Да, я провел много лет в  море, я  любил его и расстался с  ним, так ни
разу и не увидев, как сносит за борт всю сложную систему снастей  и парусов,
эти  "тростники  зыблемые  и  паутину  на   ветру!".  Это,  конечно,  чистая
случайность, мне повезло. А вот бедняга П. -- тот, я уверен, не отделался бы
так  дешево, если ли  бы бог ветров не отозвал его  раньше времени  из этого
мира  который на три  четверти  состоит из океанов  и поэтому пред- ставляет
подходящее место  для моряков. Через несколько  лет  после того как я ушел с
клипера, я встретил в одном порту Индии человека, который плавал на кораблях
той же компания. Мы стали перебирать имена прежних товарищей и, естественно,
я осведомился о  П.: как он, вышел уже в  капитаны? Мой  собеседник  ответил
небрежно:
     -- Нет, но он уже нашел себе место: его  море смыло с кормы... во время
шторма на пути из Новой Зеландии к Горну.
     Так  ушел П. от  высоких  мачт, которые он столько раз в  бурную погоду
заставлял  из последних сил  бороться с  ветром. Он  показал мне, что значит
вести корабль наперекор стихиям. Не такой это был человек, от которого можно
научиться благоразумию и осторожности. Во всем была виновата его глухота. Но
я  вспоминаю,  какой  у него был веселый характер, как  упивался  он  юмором
"Панча", вспоминаю его невинные причуды, например страсть выпрашивать у всех
взаймы зеркала. В каждой каюте  было свое зеркало, привинченное к переборке,
и мы никогда не могли понять, на что ему нужны еще другие зеркала. Просил он
зеркало всегда конфиденциальным тоном. Почему? Неизвестно. Мы строили разные
догадки. Но теперь никто уже так и не узнает истины. Что ж, то была невинная
прихоть. Да упокоит его душу так  внезапно унесший его бог бурь где-нибудь в
раю  для  настоящих  моряков,  где, как бы  вы  быстро ни мчали ваше  судно,
никогда вы не потеряете мачт!


     ГРУЗ


     XIII


     Было время, когда старший помощник шкипера, с записной книжкой в  руках
и карандашом за ухом, следил одним глазом за такелажниками наверху, а другим
-- поглядывал вниз, в трюм, на  грузчиков.  Он проверял, как размещена кладь
на  судне, зная, что еще до выхода  в море он  этим  самым обеспечивает  ему
легкий и  быстрый  ход. В  нынешние времена вечная спешка, наличие  в  доках
погрузочно-разгрузочных организаций, применение  подъемных машин,
которые работают быстро  и не станут  ждать,  требование  срочной  доставки,
самые размеры судов -- все не дает времени моряку хорошо изучить свое судно.
     Есть суда доходные  и недоходные. Доходное судно может провезти большой
груз сквозь все опасности штормовой погоды, а когда оно на  отдыхе, то стоит
себе в доке и переходит без балласта с одной стоянки на другую.
     Сказать о  парусном  судне,  что оно может плыть без  балласта,  значит
сказать,  что оно -- верх совершенства.  Я лично  никогда не  видывал  столь
образцовых  судов,  только читал  о  них  в  объявлениях  о  продаже.  Такие
исключительные добродетели судна  всегда вызывали во мне какое-то недоверие.
Конечно, никому  не  возбраняется утверждать,  что его судно может плыть без
балласта.  И  он  это,  конечно,  скажет  с  видом  глубокого  убеждения,  в
особенности  если не собирается сам идти на  этом  судне в море.  Написав  в
объявлении  о  продаже, что судно  может  плыть  без балласта, он  ничем  не
рискует, так как не дает гарантии, что оно куда-нибудь доплывет. Кроме того,
святая истина заключается в том,  что большинство судов может плыть короткое
время  без балласта, но затем они опрокидываются и благополучно идут ко  дну
вместе с экипажем.
     Судовладелец дорожит прибыльным судном,  моряк  гордится им.  В красоте
его  он  убежден, никакие сомнения  на этот счет не возникают в  его душе. А
если  он  еще может похвастать  его  более полезными  качествами,  самолюбие
удовлетворено вдвойне.
     Погрузка судна в прежние времена требовала большой сноровки, толковости
и специальных знаний. По этому вопросу написаны толстые тома, так, например,
существует солидный труд Стивенса  "О погрузке", который в  известных кругах
пользовался  не  меньшей популярностью, чем  "Coke  on  Littleton". Стивенса
читать  приятно  -- он  не только серьезный  специалист,  но  и  талантливый
писатель Он приводит в своей книге  все  официально признанные теории, четко
излагает  правила,  иллюстрирует  все  примерами,  сообщает о  тех  судебных
процессах,  где в приговоре затрагивались какие-нибудь вопросы  погрузки. Он
ни  в  чем  не педантичен и  при всем своем пристрасти к широким  обобщениям
готов  согласиться,  что  нет двух судов, к которым можно  было бы подойти с
одинаковой меркой
     Погрузка, которая раньше считалась квалифицированным трудом, в наши дни
быстро  превращается в  черную  работу.  Современные пароходы со  множеством
трюмов  не "грузятся" в том  смысле, в каком всегда употребляли это слово на
парусных  судах. Пароходы просто  "набивают" грузом. Грузы  не укладывают, а
сваливают в  трюм через шесть  люков при помощи двенадцати  (или около того)
лебедок, и все  это проделывается торопливо,  среди шума и  гама, в  облаках
пара  и  угольной  пыли. Остается  только  проследить,  чтобы  гребной  винт
оставался под водой, чтобы, скажем, не швыряли бочки с маслом на тюки шелка,
не клали железную пятитонную ферму моста или что-нибудь в этом роде на мешки
с кофе,  и  тогда вы сделали  все, что  можно сделать в  настоящих условиях,
когда главное -- быстрая доставка.


     XIV


     Парусное судно, каким  я  знавал его во  времена его совершенства, было
существом  разумным. Говоря о  "совершенстве"  я  имею в  виду  совершенство
конструкции и оснастки, остойчивость, подвижность, но не рекордную быстроту.
Это  последнее  качество  исчезло после  перемены  строительного  материала.
Никакое железное парусное судно недавнего прошлого не  достигало никогда той
волшебной быстроты хода, которой славные в свое  время моряки добивались  от
его деревянных, обшитых медью предшественников.
     Было сделано  все возможное  для усовершенствования железных судов,  но
человеческий ум не в силах  изобрести такой состав  краски, который сохранял
бы поверхность днища настолько чистой и  гладкой, как медная обшивка. Пробыв
в  море несколько недель, железное судно  начинает  замедлять ход, словно от
преждевременного  утомления.  Это  оттого,  что  днище  его портится.  Когда
железное судно не подгоняется беспощадным  гребным  винтом, то всякая мелочь
сказывается на  скорости хода. Часто невозможно бывает угадать, какое именно
незначительное  обстоятельство  тормозит ход. Скорость  судна  --  качество,
окруженное  некоторой  таинственностью,  --  я  говорю о  скорости,  которую
развивали некогда парусные суда  под командой опытных моряков.  В те времена
скорость судна зависела от капитана. Поэтому, помимо существовавших законов,
правил  и  предписаний  насчет  хранения  перевозимых  грузов,  капитан и по
собственному  почину  усердно  заботился о  правильном  размещении  груза  и
балласта,  или,  как  говорят, о  правильной  "осадке" судна. Некоторые суда
плыли быстро на ровном киле, то есть не качаясь из стороны в сторону, другим
же необходим был дифферент (наклон) около  фута на корму, и мне рассказывали
о судне,  которое развивало  наибольшую скорость по  ветру,  когда  оно было
нагружено до предельной осадки
     Мне вспоминается зимний пейзаж в Амстердаме.  На переднем плане большой
пустырь со сложенными тут и там  штабелями леса,  похожими издали на  хижины
какого-то нищего кочевого  племени. Длинная полоса --  Ханделскаде: холодные
каменные набережные, посыпанные мелким  снегом, неприветливая замерзшая вода
канала,   в   которую  неподвижной  вереницей   вмерзли  суда   со  свободно
болтавшимися  заиндевевшими  канатами и пустынными  палубами,  ибо  (как мне
сообщил старшый грузчик,  кроткий бледный человечек с несколькими
золотистыми  волосками  на   подбородке  и  красным  носом)  грузы,  которых
дожидались все  эти суда,  застряли из-за  морозов  на баржах  где-то внутри
страны. Вдалеке, за пустырем, параллельно веренице кораблей, тянулась улица.
Домики теплого  коричневого  тона  словно сгорбились под тяжестью заваленных
снегом  крыш. В конце улицы царя Петра звенели конные  трамваи, то появлясь,
то исчезая в просветах между домами. Издали и вагоны и лошади были похожи на
игрушки, а люди -- на маленьких детей играющих ими.
     Я, как выражаются  французы, кусал пальцы от нетерпения, злился на этот
груз,  застрявший  далеко  от  порта,  где-то  в глубине страны,  злился  на
замерзший канал, на жалкий вид судов, которые словно разрушались на глазах в
угрюмой тоске по живой, текучей воде.
     Я был  тогда только  что назначен помощником  капитана и  оставался  на
судне в полном одиночестве. Тотчас по  прибытии я получил от владельца судна
распоряжение отправить весь экипаж в отпуск, так как в такую погоду на судне
делать нечего, разве  только поддерживать  огонь  в  печке каюты.  Это делал
невообразимо  грязный,  косматый, злющий  и  беззубый сторож  --  голландец,
который едва мог  сказать два слова по-английски, но, должно быть,  все-таки
знал  этот язык  очень  хорошо, так как неизменно с  удивительной  точностью
истолковывал как раз в обратном смысле все, что ему говорили.
     Несмотря на то что топилась железная печурка,  в моей  каюте была такая
температура,  что  замерзали  чернила,  и я предпочитал  уходить  на  берег.
Спотыкаясь, проходил через Арктику пустыря, дрожал  в  обледенелых конках --
все для того, чтобы написать очередное письмо своим хозяевам не в каюте, а в
шикарном кафе в центре города. Громадный зал, красная плюшевая мебель, всюду
позолота,  множество электрических ламп, и так  тепло,  что  даже  мраморные
столики были на ощупь тепловатые.
     После  полного  одиночества  на  судне я готов  был  увидеть  в  лакее,
подававшем мне чашку кофе, близкого друга. Здесь, один среди шумной толпы, я
медленно писал  письмо  в  Глазго, содержание которого сводилось к тому, что
груза все  нет и никакой надежды нет  на его прибытие раньше конца  весны. И
все время,  пока я сидел в  кафе, сознание, что надо возвращаться  на судно,
тяжко угнетало мою полузастывшую  душу.  Опять зябнуть до дрожи  в трамваях,
брести через  заснеженный  пустырь,  опять  вереница  замороженных судов  --
черные мертвецы в белом море, такие безмолвные, безжизненные, бездушные...
     Со всякими предосторожностями поднимался я на палубу моего собственного
"мертвеца", скользкую и холодную как  лед.  Холодная койка, как погребальная
ниша, заглатывала мое дрожащее тело и смятенную душу.
     Жестокая была зима. Самый воздух, казалось, отвердел  и резал ножом. Но
все это не угашало священного пыла, с которым я тренировал свое судно. Какой
молодой человек двадцати четырех лет, назначенный впервые в жизни помощником
капитана, дал бы этой упорной голландской зиме проникнуть к нему в сердце? В
то время я, кажется, ни на пять минут не забывал о своем повышении. Это оно,
наверное, согревало меня даже во сне лучше горы одеял, определенно трещавших
от мороза, когда я по утрам выбирался из-под  них. Я вставал рано без всякой
надобности, только по  той причине,  что мне  одному  вверено  судно. Нового
капитана еще не наняли.
     Почти каждое утро мне  приносили письмо от  хозяев с  приказом  пойти к
фрахтовщикам  и  требовать  доставки  груза.  Мне советовали  пригрозить  им
громадным штрафом за простой судна, добиваться, чтобы партия разных товаров,
застрявшая где-то среди льдов и ветряных мельниц,  немедленно была привезена
в порт по железной дороге и погружена на судно.
     Напившись горячего  кофе,  я,  подобно  исследователю  Арктики, который
отправляется в путь  на санях к Северному полюсу, сходил на берег и, трясясь
от холода, катил в трамвае в самый центр города, мимо чистеньких домов, мимо
тысяч крашеных  дверей  с  медными молотками,  сверкавшими  из-за  деревьев,
которые стояли вдоль мостовой голые, сухие -- настоящие мертвецы.
     Эта часть экспедиции  была довольно легкой, хотя  на  спинах несчастных
лошадей  сверкали  ледяные  сосульки, а  физиономии  трамвайных  кондукторов
являли собой  омерзительную смесь малинового с багровым. Но запугать мистера
Гедига или  хотя бы  выманить у него какой-нибудь ответ, было далеко  не так
просто, как добраться до него.
     Мистер  Гедиг  был  высокий,  смуглый,  черноусый  голландец  с  наглым
взглядом.  Он всякий  раз,  не дав  мне раскрыть  рта,  начинал  с того, что
усаживал  меня в кресло,  дружески угощал толстой  сигарой и на превосходном
английском  языке  начиная бесконечный  разговор  о  феноменальной суровости
нынешней зимы.
     Немыслимо было  угрожать человеку, который, прекрасно владея английским
языком,  в то же  время, казалось, не способен был  понять ни  единой фразы,
сказанной  недовольным или протестующим тоном. А  ссориться с  ним  было  бы
глупо. Мороз был  так жесток,  а  в кабинете мистера  Гедига так  тепло, так
весело пылал огонь и  хозяин смеялся так заразительно,  трясясь всем  телом,
что мне всегда бывало очень трудно взяться за шляпу.

     Груз в  конце концов пришел. Сперва он прибывал небольшими партиями  по
железной  дороге, а когда наступила оттепель и  зашумели освобожденные воды,
быстро  стало  приходить  множество  барж.  У  кроткого  старшины  грузчиков
наконец-то дела оказалось по  горло, а я, новоиспеченный  помощник капитана,
был  озабочен   --   мне   впервые  в   жизни  нужно   было   правильно
распределить груз на судне, на котором я еще ни разу не плавал.
     Суда любят, чтобы их ублажали. И если вы  хотите, чтобы  легко было ими
управлять,  то  надо приноравливаться к  их особенностям во время размещения
клади, которую  вы поручаете  им благополучно провести через все невзгоды  и
счастливые периоды плавания. Ваше судно -- существо нежное и чувствительное,
и с  его  особенностями надо считаться, если хотите, чтобы оно  с честью для
вас и для себя вышло из бурных испытаний.


     XV


     Так, видимо, думал и  новый капитан, приехавший  на другой  день  после
окончания  погрузки, накануне  отплытия.  Я  увидел  его  в  первый  раз  на
набережной  -- совершенно незнакомого  мне  человека,  явно не  голландца, в
черном котелке и коротком  темном пальто, до  смешного не гармонировавших  с
зимней картиной пустыря,  окаймленного  коричневыми фасадами  домов, с  крыш
которых стекал таявший снег.
     Незнакомец ходил  взад и вперед по набережной, погруженный в созерцание
моего  судна. Он  внимательно проверял расположение мачт от носа до кормы, а
когда я увидел, как он, присев на корточки прямо в мокрый снег у самого края
воды, наблюдает осадку судна под кормовым  подзором, я сказал себе: "Это наш
капитан". И тут же заметил его багаж -- классический  сундук моряка, который
несли на веревке два матроса, два кожаных чемодана и сверток карт, зашитых в
полотно и привязанных к крышке сундука. Неожиданное проворство и легкость, с
которой он прыгнул с поручней на палубу, дало мне первое представление о его
характере. Без всяких предварительных церемоний он обратился ко мне:
     -- Паруса размещены хорошо. А как насчет груза?

     Я  сказал,  что мне удалось хорошо  уравновесить судно и  (как я  тогда
думал) треть всей нагрузки приходится на верхнюю часть судна, "над бимсами",
как мы обычно выражаемся.

     Он свистнул  и смерил меня взглядом с ног до головы. Его красное лицо и
хмурилось и улыбалось.
     -- Да-а,  можно  поручиться,  что в  этот  рейс нам  будет  нескучно,--
заметил он.
     И он не ошибся! Как я потом  узнал, он сделал на этом  самом судне  два
рейса  в  качестве  помощника  капитана.  Я  встречал  его почерк  в  старых
вахтенных журналах, которые с понят