х. Некоторое время он казался
ослепительно белым, затем  медленно растаял в шквале, но  возник  снова, уже
почти  черный, прямой, как столб, на аспидно-сером фоне густой тучи. С  того
момента, как мы его впервые увидели, он не приблизился к нам ни на один фут.
     -- Не догонит он "Тремолино",-- сказал я радостно. Доминик  не  смотрел
на меня. Он только рассеянно заметил, и это было верно, что непогода на руку
нашим преследователям. Патрульное  судно было в три раза больше "Тремолино".
Следовало не давать ему приблизиться к нам до сумерек (это было нетрудно), а
там круто повернуть в открытое море и обсудить положение. Но мысли Доминика,
казалось, наткнулись во мраке на какую-то неразрешимую  загадку,  и он скоро
совсем  замолчал. Мы шли  и  шли, все ускоряя ход. Мыс Сан-Себастьян был уже
близко впереди, он то как будто отходил назад, исчезая в водяных шквалах, то
опять выходил нам навстречу, все более ясно видный между потоками дождя.
     Я  вовсе не был убежден, что этот  gabelou l (1  таможенник (фр.)  (так
называли   его  между  собой  наши  матросы,  произнося   это   слово,   как
ругательство) гнался за нами. Погода была явно угрожающая.  Я высказал вслух
оптимистическое предположение, что таможенник,  ничего не подозревая, просто
уходит от шторма, меняет стоянку.
     -- А  я вам говорю, что  это погоня,--  сердито  перебил  меня Доминик,
бросая беглый взгляд за корму.
     Я всегда полагался на его мнение. Но пыл новичка и тщеславие способного
ученика делали меня в то время великим казуистом.
     -- Вот чего я не  могу понять,-- сказал  я настойчиво.--  Каким образом
при таком  ветре он  смог оказаться там, где  мы его в первый  раз  увидели?
Ясно,  что  он  не  мог за  ночь  сделать  двенадцать  миль.  Есть и  другие
непонятные вещи...
     Похожий  на черный каменный конус, Доминик неподвижно сидел на кормовой
палубе  около  руля  и  некоторое  время молча  размышлял. Затем,  наклонясь
вперед,  с отрывистым смехом,  он поделился  со  мной горькими плодами своих
размышлений.   Сказал,  что  теперь  все  отлично  понял.  Сторожевое  судно
оказалось там, где мы его впервые увидели, вовсе не потому, что догнало нас:
просто мы ночью прошли мимо него там, где оно заранее ждало нас, зная, каким
путем мы пойдем.
     -- Соображаете теперь? -- яростным полушепотом бормотал у меня над ухом
Доминик.-- Оно уже ждало нас! Вы знаете, что мы вышли на добрых восемь часов
раньше, чем  собирались. А выйди мы вовремя, оно  бы успело зайти за  мыс  и
ожидало бы нас там! -- Доминик по-волчьи щелкнул зубами у самого моего лица.
-- И зацапало бы нас, как бог свят!
     Теперь и я понял все.  Ведь у  тех на "таможеннике" и глаза и мозги  на
месте. Мы миновали их в темноте в то время, как они трусили себе не торопясь
к намеченному месту  засады,  воображая, что мы  еще  далеко позади, а когда
рассвело, увидели впереди balancelle на всех парусах и стали догонять ее.
     -- Но если это так, значит... Доминик стиснул мне руку.
     -- Да,  да! Они вышли за  нами  по доносу...  Понятно? По  доносу.  Нас
предали...  Но кто? Для чего? Как это могло случиться? Мы  всегда так хорошо
платили всем на берегу... Нет! Голова у меня готова треснуть...
     Он словно поперхнулся словами, рванул пуговицу плаща у горла и вскочил,
уже открыв рот, чтобы проклясть и разоблачить изменника, но овладел собой и,
запахнув плащ, сел на палубу с прежним спокойствием.
     -- Да, это  дело  какого-то мерзавца  на  берегу,-- заметил я.  Доминик
низко надвинул капюшон и отозвался не сразу:
     -- Мерзавца... Да... Очевидно.
     -- Ну, все равно. Им нас не поймать, это ясно.
     --  Нет,-- согласился он спокойно,-- не поймать. Мы проскользнули  мимо
мыса очень близко, чтобы избежать встречного течения. С другой стороны ветер
на некоторое время совсем  улегся, так что оба больших верхних паруса нашего
"Тремолино" вяло повисли на мачтах, под громовой рев волн, бившихся о берег,
который остался  позади. А когда новый порыв ветра снова надул паруса,  мы с
изумлением увидели,  что  половина новенького  грота  совершенно вырвана  из
ликтросов, а мы-то думали,  что он скорее  потопит судно, чем уступит ветру!
Мы сразу же спустили реи и спасли положение, но это был уже не парус, а куча
мокрых  лоскутов,  завалившая  палубу и утяжелявшая судно. Доминик  приказал
выбросить все это за борт.
     -- В другое время я бы и рею выбросил,-- сказал он, уводя меня снова на
корму, -- но тут такой случай...
     -- Вы виду не подавайте,-- продолжал  он, понизив голос,-- я вам сейчас
расскажу ужасную вещь. Слушайте: я заметил,  что веревки, которыми сшит этот
парус,  разрезаны.  Понятно? Разрезаны ножом в нескольких местах. И все-таки
он держался столько  времени! Видно,  неглубоко  надрезаны. А  сейчас  ветер
сильно ударил  по ним --  и готово. Но  не в  этом дело. Слушайте: здесь, на
этой  самой  палубе,  засела измена. Клянусь рогами  дьявола! Сидит у нас за
спиной. Не оборачивайтесь, синьорино!
     Мы стояли в эту минуту лицом к корме.
     -- Что же делать? -- спросил я в ужасе.
     -- Ничего. Молчите. Будьте мужчиной, синьорино!
     -- Но что же дальше?
     Чтобы показать себя мужчиной, я решил не раскрывать рта,  пока у самого
Доминика  хватит выдержки  молчать.  Кроме того,  сообщение  о предательстве
словно парализовало  мои мысли и чувства. С час или больше мы наблюдали, как
наш  преследователь  подплывал  все  ближе  и  ближе, ныряя между  шквалами,
которые временами совсем  скрывали его из виду. Но даже  тогда, не видя его,
мы ощущали его близость,  как нож у  горла. Он с ужасающей быстротой нагонял
нас. А  "Тремолино",  под жестоким ветром и в гораздо более спокойных  водах
легко  мчался  на одном  парусе,  и  какая-то  пугающая  беспечность была  в
радостной свободе его движений. Прошло еще полчаса. Я, наконец, не выдержал.
     -- Они поймают бедную тартану! -- пробормотал я чуть не плача.
     Доминик был недвижим, как статуя. Чувство  ужасного  одиночества  сжало
мое неопытное сердце.  Я  подумал о  своих  товаищах.  Вся компания, по моим
расчетам, сидела сейчас в Монте-Карло. И они мне вдруг ярко представились --
такие  крохотные,  с  деланными  голосами  и   деревянными  жестами,  --  ну
точь-в-точь  шествие марионеток на сцене кукольного театра. Я вздрогнул. Что
это?  Из  глубины черного  капюшона послышался таинственный  и  безжалостный
голос:

     -- Il faut la tuer 1. ( 1 Надо ее убить (фр.)
     Я слышал это ясно.
     -- Что вы  говорите, Доминик? -- переспросил  я  беззвучно  И голос  из
глубины капюшона шепотом повторил:
     -- Ее надо убить.
     Сердце у меня громко заколотилось.
     -- Да... но как?
     -- Вы ее любите?
     -- Люблю.
     -- Значит,  у вас хватит духу сделать это. Правьте сами, а в позабочусь
о том, чтобы она умерла быстро и чтобы от нее в щепки не осталось.
     -- Правда? -- шепнул я и,  как зачарованный черным капюшоном, пошел без
колебаний  с кормы.  Я  словно заключал  греховный союз с этим древним морем
работорговцев, магов, изгнанников  и  воинов, морем легенд  и ужасов, где  в
далекие времена мореплаватели слыхали порой, как громко рыдает  во  мраке не
находящий себе покоя призрак скитальца.
     --  Я знаю  одну  скалу, -- шептал таинственно из капюшона  голос моего
учителя. -- Но смотрите! Это  надо сделать раньше,  чем матросы догадаются о
нашем замысле. Кому сейчас можно доверять? Стоит проткнуть ножом  фалы  -- и
фок  слетит,  и через  двадцать минут прощай,  свобода! Даже лучшие из наших
людей  могут  испугаться  гибели.  У нас,  конечно, есть шлюпка,  но в таких
случаях никто не может быть уверен, что спасется.
     Голос умолк.
     Мы  вышли из Барселоны, ведя  на буксире нашу  маленькую шлюпку.  Потом
было  уже слишком рискованно  втаскивать ее  наверх, и ее предоставили самой
себе, привязав на длинной цепи. Много раз нам казалось, что ей уже совсем не
под силу  бороться, но затем она снова выскакивала на волну, такая же резвая
и невредимая.
     -- Понимаю,-- сказал я тихо.-- Хорошо, Доминик. Когда?

     {}Рано  еще.  Сначала  надо  уйти  подальше  в  море,  --   ответил  он
замогильным голосом.



     XLV


     Решение было принято. Только теперь у меня хватило мужества обернуться.
Матросы на палубах  с  встревоженными,  унылыми лицами  все глядели  в  одну
сторону -- следили за нашим  преследователем.  В  первый раз за  это  утро я
увидел Цезаря, растянувшегося на палубе около фок-мачты, и спросил себя: где
ж он прятался до сих пор? Впрочем, он мог бы все время вертеться рядом, -- я
бы его все равно не заметил. Мы были слишком поглощены мыслями об
ожидавшей  нас участи,  чтобы обращать  внимание друг на друга. Никто с утра
еще ничего не ел, и матросы только беспрестанно ходили пить к бочке с водой.
     Я сбежал  вниз, в каюту.  Там, в  шкафчике, у меня  было заперто десять
тысяч  фунтов  золотом, и  об этом,  кроме Доминика  не  подозревал ни  один
человек на судне. Когда я снова вышел на палубу, Доминик стоял спиной ко мне
и вглядывался в  берег. Мыс Крейс скрывал  от наших глаз все  впереди. Слева
широкий  залив,  где  бешеные  шквалы взметали  воду, весь словно  заволокло
дымом. За нами небо имело грозный вид.
     Увидев  меня,  Доминик  тотчас же безразличным  тоном осведомился,  что
случилось. Я подошел к нему вплотную и, стараясь казаться  спокойным, сказал
вполголоса, что я нашел шкафчик взломанным, а пояс  с зашитым  в нем золотом
исчез. Вчера вечером он был на месте.
     -- Что вы хотели сейчас  делать  с этим поясом? -- спросил Доминик весь
дрожа.
     -- Надеть  его на  себя, разумеется,-- ответил я, с удивлением замечая,
что у него стучат зубы.
     --  Проклятое золото! -- пробормотал  он. -- Оно  из-за  своей  тяжести
могло вам стоить жизни. -- Он содрогнулся. -- Но сейчас некогда толковать об
этом.
     -- Я готов!
     --  Погодите.  Я жду,  чтобы пронесся  этот шквал, -- буркнул  Доминик.
Прошло еще несколько минут, тяжких, как свинец.
     Наконец  шквал  прошел.  Какой-то  черный  вихрь  скрыл  от  наших глаз
гнавшееся за нами судно.  "Тремолино" дрожа несся по волнам. Исчезла и земля
впереди, и мы были одни в царстве воды и ветра.

     --  Prener  la  barre, monsieur,--  внезапно  нарушив молчание,  сказал
Доминик резким голосом.-- Берите румпель.-- Он наклонил свой капюшон к моему
уху. -- Тартана -- ваша, и вы собственной  рукой должны нанести удар. Я... у
меня есть еще другое дело.
     Он, уже громко, сказал рулевому:
     -- Передай руль синьорино, а ты и все остальные будьте под рукой и, как
услышите команду, мигом подтяните шлюпку.
     Матрос повиновался.  Он  был  удивлен,  но ничего не  сказал. Остальные
навострили  уши, зашевелились. Я  слышал, как они  перешептывались: "Что это
еще за новости?  Пристанем где-нибудь? Будем удирать?  Ну,  да padrone лучше
знает, что делать".
     Доминик прошел  по палубе. Он  остановился,  чтобы взглянуть на  Цезаря
(который,   как  я  уже  говорил,  лежал,   растянувшись  на  животе,  около
фок-мачты), перешагнул через него и скрылся под фоком. Я стоял у руля, но не
смотрел вперед. Я не мог смотреть никуда, только на этот парус, развернутый,
неподвижный, как большое темное крыло.  Но  Доминик, видимо, зорко следил за
ориентирами. Голос его едва слышно донесся до меня с носовой части:
     -- Давайте, синьорино!
     Я  повернул  румпель  так,  как  заранее  было  условлено. Снова  слабо
прозвучал  голос Доминика, и  затем мне оставалось только держать прямо.  Ни
одно  судно  не мчалось так  весело  навстречу своей гибели.  "Тремолино" то
поднимался,  то опускался  на волнах,  словно  плавая  в пространстве, затем
летел вперед  со свистом, как стрела. Доминик, пригнувшись  под фоком, вышел
на  такое  место, где я  мог его  видеть,  и  стоял,  подняв  палец  в  позе
настороженного  ожидания.  За  секунду  до  того, что  произошло,  рука  его
опустилась. Я сжал зубы... и затем...
     Рассказывать  о досках,  превращенных  в  щепки, о  разбитых  вдребезги
бревнах? Это кораблекрушение  лежит у  меня  на душе  как страшное убийство.
Незабываемы муки  совести, так  как я  одним  ударом  разбил  живое,  верное
сердце. В первое мгновение -- стремительный бег, ощущение парящего полета; в
следующее -- крушение, смерть, безмолвие, мгновение страшной  неподвижности.
Песня ветра перешла в вой, и высокие волны вскипали  вокруг трупа медленно и
грозно. Я,  словно  обезумев,  увидел как летела, качаясь,  от носа к  корме
фок-рея, как  люди,  сбившись  в  кучу, в ужасе  выкрикивали  проклятия  и с
лихорадочными   усилиями   подтягивали   за   канат   шлюпку.  Со   странным
удовольствием  от  того, что вижу что-то  знакомое,  я  заметил среди них  и
Цезаря, узнал жест  Доминика -- горизонтальный размах его мощной длани. Ясно
помню,  как  я  подумал: "Цезарь,  конечно,  должен  погибнуть",  а затем  я
очутился на четвереньках,  качавшийся  румпель, который  я выпустил из  рук,
треснул меня пониже уха, и я упал замертво.

     Думаю, что без сознания я был только несколько минут, но когда я пришел
в себя, шлюпка уже неслась по ветру к  бухточке между скалами, ее направляли
веслами два матроса. Я был усажен на офицерском месте, и Доминик поддерживал
меня, обняв за плечи.
     Мы  высадились в  знакомой  нам  местности. Доминик взял  с  собой одно
весло.  Он, вероятно, подумал  о предстоявшей нам переправе через речку, где
имелась  только жалкая  плоскодонка, на которой часто недоставало  багра. Но
прежде  всего  нам пришлось  подняться  на  гребень горы за  мысом.  Доминик
помогал мне идти. У меня  темнело в глазах, голова  казалась очень большой и
тяжелой.  В  конце  подъема я уже цеплялся за  Доминика и  не  мог идти.  Мы
сделали привал.
     Под нами справа расстилался широкий, окутанный дымкой залив --  пустой.
Доминик сдержал слово. Ни щепки не видно было вокруг черной скалы, с которой
"Тремолино", чье смелое сердце разбилось сразу, соскользнул в глубокие воды,
где  ждал  его  вечный покой. Над безбрежной равниной открытого мор  мчались
туманы, и в  центре уже редеющего шквала,  как  призрак,  распустив огромное
количество  парусов,  ничего  не  подозревавшее патрульное  судно неслось  к
северу,  все продолжая  гнаться за  нами. Наши  матросы  уже  спускались  по
противоположному склону, чтобы поискать  плоскодонку,  которую, как мы знали
по опыту, не всегда можно  было найти на месте.  Я смотрел им  вслед мутными
глазами. Один, двое, трое, четверо...
     -- Доминик, а где же Цезарь? -- воскликнул я.
     Как будто  отстраняя от себя самый звук этого имени, padrone сделал тот
широкий, плавный жест, которым он сшибал  с ног Цезаря. Я отступил на  шаг и
испуганно смотрел на него. Незастегнутая рубашка открывала мускулистую шею и
волосатую  грудь. Он воткнул весло  вертикально в  рыхлую землю и,  медленно
засучив правый рукав, показал мне голую руку.
     --  Вот,-- заговорил он с расстановкой, и нечеловеческое усилие  было в
его  голосе, вибрировавшем, как  струна, подавленном силой чувств. -- Вот та
рука,  что нанесла  удар. А  остальное, боюсь,  сделало ваше золото. Я о нем
совсем забыл! -- он сжал руки в неожиданном порыве  горя. -- Забыл, забыл,--
твердил он безутешно.
     --  Так  это Цезарь  украл  пояс?  --  выговорил  я,  заикаясь.  Я  был
ошеломлен.
     --  А кто же? Canaille! Он, наверное, долгое  время шпионил за вами.  И
все остальное -- тоже его рук дело. Весь день пробыл в Барселоне. Предатель!
Продал  свою  куртку, чтобы... нанять лошадь. Ха-ха! Выгодное дельце! Говорю
вам -- это он выдал нас им.
     Доминик  указал на  море,  где  guardacosta  казался уже  только темным
пятном вдали. Он поник головой.
     --  Доносчик...-- бормотал он мрачно.--  Кервони  --  доносчик!  О  мой
бедный брат!..
     -- И вы его утопили,-- сказал я слабым голосом.
     --  Я ударил раз -- и этот негодник пошел ко дну, как камень,-- ведь на
нем было ваше  золото. Да. Но он успел прочесть в моих глазах, что его ничто
не  спасет, пока я  жив. И что  же -- разве я  был не вправе?..  Я,  Доминик
Кервони, я, который привел его на вашу фелюгу? Мой племянник -- предатель!
     Он выдернул  весло из земли и  заботливо повел меня вниз с горы. За все
время он ни разу не  взглянул мне в лицо.  Он перевез  нас всех через речку,
потом вскинул опять весло на плечо и, подождав пока все отойдут на некоторое
расстояние, только тогда взял меня под руку и повел. Когда мы прошли немного
дальше  и  перед нами  открылась  рыбачья  деревушка, куда мы  направлялись,
Доминик остановился.
     --  Можете вы один  дойти до тех домов? Как вам кажется? -- спросил  он
спокойно.
     -- Да, думаю, что смогу. Но почему один? А вы куда пойдете, Доминик?
     -- Куда-нибудь.  Что  за вопрос! Синьорино, вы  еще  почти  мальчик,  а
задаете этот вопрос мужчине,  у  которого в  роду  случилась такая  позорная
история! А! Предатель! И зачем я признал  своим племянником, человеком нашей
крови, это отродье дьявола! Вор, плут, трус, лгунишка... Другие как-то умеют
мириться с этим... Но я был ему родной дядя и потому...  Да, жаль, что он не
отравил меня,--  сволочь! Теперь  я,  я,  человек,  которому  все  доверяют,
корсиканец, должен просить у вас прощения за то, что я привел на ваше судно,
где я был padrone, предателя, человека из  рода Кервони, который вас продал.
Нет! это уж слишком... Этого мне не вынести.  Вот я прошу у вас  прощения. И
вы  можете плюнуть Доминику в  лицо, так как измена человека  из нашего рода
позорит  нас  всех.  Кражу  можно  возместить,  ложь  исправить,  за  смерть
отомстить, но чем искупить измену? Ничем!
     Он отвернулся и пошел от меня берегом реки, сердито размахивая  рукой и
повторяя самому себе с яростной выразительностью: "Ах,  каналья! Каналья!" Я
сидел  на том же месте,  трясясь от слабости и  немой от благоговения.  Не в
силах выговорить ни  слова, я глядел вслед странной одинокой фигуре моряка с
веслом  на  плече,  шедшего вверх  по голому,  усеянному  камнями ущелью под
хмурым свинцовым  небом, в последний  день жизни "Тремолино". Медленно шагая
спиной к морю, Доминик скрылся из виду.
     Так как качество наших желаний, мыслей и интересов соответствует нашему
безмерному ничтожеству, то мы даже время  меряем  по  своей мерке.  В тюрьме
наших  иллюзий  тридцать   веков  истории  человечества  кажутся  нам  менее
достойными  внимания, чем тридцать лет нашей  личной жизни,  на которые мы и
предпочитаем оглядываться.
     И Доминик Кервони  занял место  в моей памяти  рядом с  тем легендарным
скитальцем  по морю чудес и  ужасов, с тем обреченным  нечестивцем, которому
вызванная им тень предрекла, что он будет бродить по земле с веслом на плече
до тех пор, пока не встретит  людей, никогда  в жизни не видевших  корабля и
весла.  Я, кажется, так  и вижу  их  стоящими рядом  в сумеречной  безводной
стране, этих несчастных хранителей тайн моря, с эмблемой их трудного ремесла
на плече.  Их  окружает  безмолвная  толпа любопытных.  Да,  я вижу  их даже
сейчас,  когда, оставив  позади море, я шагаю в  сумерках жизни  и  несу эти
странички  в надежде,  что где-нибудь в  глубокой долине, далеко  от берега,
меня встретит безмолвный привет терпеливого слушателя.