чуть больше собаки, а жил охотой. Каждый год зимой сотни животных гибнут в
этих горах, и, когда наступает весна, медведи поедают их  останки.  Но  от
того, что он  отведает  падали,  гризли  еще  не  может  пристраститься  к
убийству. Бывает, что гризли родится плотоядным, а  иной  раз  его  делает
таким какой-либо случай. Но если уж ему пришлось убить  один  раз,  то  он
будет убивать и в дальнейшем. Я видел раз, как коза набрела на склоне горы
прямо на гризли. Медведь и не шелохнулся,  но  коза  с  перепугу  кинулась
очертя голову прямо на этого чудака, и он  убил  ее.  Минут  десять  после
этого он и сам не знал, что ему делать дальше.  С  полчаса  обнюхивал  еще
теплую тушу со всех сторон и  только  позднее  разодрал.  Так  впервые  он
отведал теплой крови. Я не стал убивать его. Уверен,  что  с  тех  пор  он
окончательно перешел на мясо.
   - А по-моему, и размеры кое о чем говорят, - возразил  Ленгдон.  -  Мне
кажется,  что  медведь,  питающийся  мясом,  будет   крупнее   и   сильнее
вегетарианца.
   - Вот тебе одна из тех интереснейших загадок, о которых  не  мешало  бы
написать, - отозвался Брюс посмеиваясь. - Почему медведь толстеет так, что
еле ходит, именно в сентябре, когда ему почти не перепадает никакой другой
пищи, кроме ягод, муравьев да кореньев? Ты бы  растолстел,  питаясь  одной
смородиной? И почему он так вырастает за четыре, а то и  за  пять  месяцев
спячки, хотя не проглотит в это время и маковой росинки? Почему  медведица
кормит медвежат месяц, а то  и  два  своим  молоком  не  просыпаясь?  Ведь
медвежата рождаются, когда она проспит чуть больше двух третей положенного
срока. И почему медвежата родятся такими маленькими? Тот самый натуралист,
о котором я тебе говорил, чуть не лопнул со смеху, когда я рассказал  ему,
что у гризли медвежонок рождается чуть побольше котенка.
   - Это просто один из  тех  глупцов,  которые  не  желают  учиться...  И
все-таки не так уж он и виноват, -  заметил  Ленгдон.  -  Четыре-пять  лет
назад я бы и сам ни за что не поверил этому, Брюс. Я не мог  по-настоящему
поверить этому, пока мы с тобой на Атабаске не  откопали  из  берлоги  тех
двух медвежат: один весил одиннадцать унций, другой - десять. Помнишь?
   - И им была уже неделя, Джимми. А мать весила целых семьсот фунтов.
   Некоторое время оба молча попыхивали трубками.
   - Трудно поверить! - заговорил Ленгдон. - И все-таки правда. И  это  не
причуды природы, Брюс: это  результат  ее  дальновидности.  Ведь  если  бы
величина медвежат при их появлении на  свет  и  величина  самой  медведицы
соотносились так же, как у котят и кошки, то медведице не прокормить бы их
в течение тех недель, когда сама она живет без пищи и без воды. Но в  этом
расчете, кажется, все-таки допущена какая-то ошибка. Ведь взрослый  черный
медведь почти в полтора  раза  меньше  гризли,  а  медвежата  у  него  при
появлении на свет куда больше, чем у гризли. Почему же, черт  возьми,  так
получается?
   Брюс перебил друга, добродушно рассмеявшись.
   - Да ведь это проще простого, Джимми! - воскликнул он. - Помнишь, как в
прошлом году мы собирали землянику в долине, а два часа  спустя  играли  в
снежки, поднявшись на гору? Чем выше поднимаешься, тем  холоднее,  правда?
Сегодня, например, первое  июля,  а  поднимись  на  какую-нибудь  из  этих
вершин, и закоченеешь. Гризли устраивается на спячку  _высоко_,  а  черный
медведь - _низко_! Когда там, где гризли  устраивается  на  спячку,  снегу
навалит уже на четыре  фута  в  глубину,  черный  медведь  все  еще  может
подкармливаться в долинах и лесной чаще. Он заваливается спать на  неделю,
на две позднее гризли и встает весной настолько же  раньше.  Он  жирнее  в
начале спячки и не такой истощенный после нее. Поэтому у  черного  медведя
медвежата еще до рождения набираются от матери  больше  сил.  По-моему,  в
этом все дело.
   - Ты попал в самую точку, Брюс! - закричал Ленгдон в полном восторге. -
Мне это и в голову не приходило!
   - Мало ли какие полезные  истины  в  голову  не  приходят,  пока  вдруг
невзначай не столкнешься с ними, - отозвался горец. - Ты  сам  говорил  об
этом только что... Когда начинаешь понимать, что охота не сводится  только
к тому, чтобы убивать, а состоит еще и в том, что оставляешь дичь живой, -
тогда именно подобные открытия и придают ей особую прелесть. Как-то раз  я
пролежал на вершине горы целых  семь  часов,  наблюдая  за  стадом  горных
баранов, как они резвились, и это доставило мне больше радости,  чем  если
бы я перестрелял всю эту братию.
   Брюс встал и потянулся  -  обычная  процедура  после  ужина,  неизменно
служившая сигналом, что он намерен отбыть ко сну.
   - Хороший денек будет завтра, - сказал он зевая. -  Посмотри,  как  бел
снег на вершинах.
   - Брюс...
   - Да?
   - Сколько будет в этом медведе, за которым мы гоняемся?
   - Тысяча двести фунтов, а то и побольше. Я ведь не испытал удовольствия
посмотреть на него так близко, как ты, Джимми.  А  то  мы  бы  сейчас  уже
сушили его шкуру.
   - И он сейчас в самом расцвете сил?
   - Да, судя по тому, как он взбирается вверх по склону,  ему  что-нибудь
от восьми  до  двенадцати  лет.  Старый  медведь  не  мчался  бы  с  такой
легкостью.
   - А тебе, Брюс, попадались очень старые медведи?
   -  Бывали  и  такие,  которым  уже  костыли  впору,  -  отозвался  тот,
расшнуровывая ботинки. - Стрелял я и таких старых, что у них не оставалось
уже ни одного зуба.
   - И сколько же им было?
   - Тридцать... Тридцать пять... а то,  поди,  и  все  сорок...  Покойной
ночи, Джимми.
   - Покойной ночи, Брюс.



8. МАТЬ МУСКВЫ

   Брюс уже давным-давно спал, а Ленгдон все сидел один  под  звездами.  У
ног его, догорая, тлел костер. Еще ни разу в жизни не ощущал  он  с  такой
силой, как сейчас, своего слияния с природой. Оно наполняло  его  каким-то
непонятным смятением и вместе с тем глубочайшим спокойствием.  Он  начинал
понимать,  что  после  долгих  лет  скитаний   и   поисков   таинственный,
непостижимый дух безмолвия  этих  мест,  дух  лесов  и  озер  окончательно
покорил его и порвать связь между ними невозможно. И  он  томился  оттого,
что еще не поведал миру об этом, что еще не заставил  людей  взглянуть  на
милые его сердцу дебри его, Ленгдона, глазами, чтобы и они тоже поняли.
   По нескольку лет приходилось ему работать не покладая рук,  чтобы  хоть
ненадолго вырваться в эти края. Раньше он был одержим страстью  убивать  -
это тешило его самолюбие, и все стены  его  комнат  были  увешаны  шкурами
убитых им животных. А теперь что-то погасило жажду убийства. За  последние
несколько недель он подарил жизнь сотне животных, которых  ему  ничего  не
стоило подстрелить. Помиловал двух медведей.  Новая  радость,  только  что
открытая им, захватывала Ленгдона, медленно, но верно вытесняя из его души
старое. Он не мог больше убивать просто ради удовольствия.
   Ему вспомнился один странный сон, который он  видел  как-то  раз  дома,
заснув за работой. Головы животных, развешанные по стенам  комнаты,  вдруг
ожили и одна за другой повернулись к нему. Их огромные живые глаза  горели
огнем, обвиняя и осуждая его.
   "Сорок лет"! Ему казалось, что он все еще слышит слова Брюса.
   Если зверь может дожить до такого возраста, то  сколько  же  лет  жизни
загубил он в те дни, когда считал себя удачливым  охотником?  Сколько  лет
отнял он у всех этих животных, которых убил? Сколько лет жизни  загубил  в
один только день, когда утром на одном и том  же  склоне  горы  подстрелил
трех медведей, а вечером, в долине - двух  карибу?  У  всех  вместе  -  не
меньше ста лет. Сто лет биения сердца  за  несколько  минут  захлестнувшей
охотника страсти!
   Сколько же таких лет вообще поставлено в счет  лично  ему  за  это  его
подлое удовольствие? Пристально глядя в костер, он подсчитал, получалось -
тысяча лет!
   Ленгдон поднялся и пошел прочь от лагеря.  Шел  до  тех  пор,  пока  не
почувствовал, что остался один на один с этим безмолвным небом и  сияющими
над головой звездами. Он вслушивался в ночное  бормотание  долины,  вдыхал
глубоко, полной грудью, напоенный ароматом пихты воздух и задавал себе все
один и тот же вопрос: достиг ли он чего-нибудь  этим  истреблением  десяти
столетий жизни? И пришел к выводу, что ничего. В тот день, когда он  отнял
пять жизней, он волновался ничуть не больше, чем сегодня, когда  не  отнял
ни одной.
   Теперь он утратил свое давнишнее желание подстрелить зверя, но охота от
этого не потеряла для него своей прелести. Сейчас она привлекала его  даже
больше, чем когда-либо. Она доставляла ему теперь радости,  о  которых  он
раньше и понятия не имел. Совсем новые ощущения пришли  на  смену  чувству
минутного  торжества  при  виде  бьющегося  в  агонии,  поверженного   его
смертоносными пулями зверя. Да, он будет и впредь  стрелять  зверя,  иначе
какой же из него охотник? Но никогда он больше не  превратится  в  дикаря,
опьяненного жаждой крови.
   Ленгдон посмотрел на спящую долину. Он  знал,  что  там  сейчас  должен
прятаться Тэр. Вот это охота, настоящая охота. И он тут же поклялся  себе,
что будет бороться честно и по совести. Он поставил себе целью добыть Тэра
и, значит, будет охотиться только за Тэром. Он радовался, что не убил  его
тогда,  на  склоне,  потому  что  теперь,  когда   этот   великан   гризли
познакомился с его пулями, охота станет еще  увлекательней.  И  Ленгдон  с
удовлетворением думал о том,  что  когда  наступит  развязка,  то  ему  не
придется страдать от жгучих укоров совести.
   Этот огромный зверь,  которого  он  видел  и  в  которого  стрелял,  не
достанется им просто так, его не возьмешь голыми руками. Он  еще  заставит
их поломать себе голову. Он будет драться отчаянно,  до  последнего,  если
дело дойдет до драки. И собаки, если Метусин  подоспеет  с  ними  вовремя,
найдут в нем достойного противника.
   Тэр   получил   предупреждение.   После    этого,    если    ему    так
заблагорассудится,  он  волен  перекочевать  в  другие   места,   спастись
бегством. Или же пусть остается и борется. Ленгдон знал,  что  Тэр  выбрал
борьбу, и он пошел спать, страстно желая, чтобы  поскорее  наступил  новый
день.
   Он проснулся оттого, что начался проливной  дождь.  Ленгдон  с  воплем,
разбудившим Брюса, выскочил из-под одеял.  Устраиваясь  на  ночь,  они  не
разбили палатки. И Ленгдон слышал, как Брюс проклинал на чем свет стоит их
обоих за эту глупость.
   Выло темно, словно в пещере. Зловещие вспышки молний разрывали небо.  В
горах отдавались глухие раскаты грома. Сверкнувшая молния осветила  Брюса,
завернутого  в  одеяла,  его  мокрые  волосы  растрепались  и  прилипли  к
длинному, худому лицу. При виде этого зрелища Ленгдон так и  покатился  со
смеху.
   - Славный  денек  будет  завтра,  -  передразнил  он,  повторяя  слова,
сказанные Брюсом несколько часов назад. - Посмотри, как бел снег  на  этих
вершинах!
   Ответ Брюса заглушил резкий удар грома.
   При новой вспышке молнии Ленгдон Нырнул под защиту деревьев в  пихтовую
чащу. Он просидел там, согнувшись в три погибели, минут пять или десять, а
затем дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Гром  прогрохотал,
удаляясь к  югу.  Теперь  и  молнии  вспыхивали  уж  где-то  вдали.  Опять
воцарилась темнота. Ленгдон слышал  возню  Брюса  где-то  поблизости.  Вот
чиркнула спичка, и он увидел товарища. Тот смотрел на часы.
   - Скоро три, - сказал он. - Чертовски приятный ливень, правда?
   - Ну, я-то ничего другого и  не  ожидал,  -  невинным  тоном  отозвался
Ленгдон. - Ты ведь сам знаешь, Брюс: когда снег на вершинах так бел...
   - Заткнись ты... и давай-ка разложим костер. Хорошо еще, что у нас хоть
достало ума укрыть провизию. Ты вымок?
   Ленгдон отжимал волосы. Вид у него был не лучше, чем у намокшей крысы.
   - Ни капельки. Я спрятался в пихтовой чаще и заранее был готов к  тому,
что произошло. Как только ты обратил мое внимание на белизну снега на этих
вершинах, я сразу понял, что...
   - К черту снег! - проворчал Брюс.
   Ленгдону было слышно, как он ломает сухие, смолистые еловые сучья.
   Ленгдон пошел помочь товарищу, и через пять минут костер  уже  полыхал.
Огонь осветил их лица, и, взглянув друг на друга,  они  увидели,  что  оба
ничуть не огорчены. Брюс ухмыльнулся.
   - Я спал как убитый, когда полило, - пояснил он, -  и  мне  приснилось,
что я свалился в озеро, а когда проснулся, то все еще пытался плыть.
   Ночной дождь в первых числах  июля,  да  еще  в  горах  северной  части
Британской Колумбии, - не такая уж согревающая процедура,  и  почти  целый
час Ленгдон и Брюс не переставали  собирать  топливо  и  сушили  одеяла  и
платье. Позавтракали они  только  в  пять  часов,  а  в  начале  седьмого,
захватив с собой тюк и седла, двинулись в долину.
   Брюс не без самодовольства напомнил Ленгдону о своем предсказании,  так
как оно  полностью  оправдалось:  после  грозы  и  ливня  наступал  ясный,
безоблачный день. Они ехали по мокрым  лугам.  Звонко  журчали  вздувшиеся
ручейки. Последний снег в горах  за  ночь  наполовину  стаял,  и  Ленгдону
казалось, что и цветы  за  это  время  выросли  еще  больше  и  стали  еще
красивее.  Воздух,  струящийся  по  долине,  был  напоен  благоуханием   и
свежестью утра. А надо всем этим  сияло  солнце,  и  свет  его  разливался
теплым, золотым морем.
   Охотники ехали вверх по ручью, то и дело свешиваясь с седел. В  поисках
следов они изучали каждую из встречных песчаных отмелей. Не проехали так и
четверти мили, как Брюс  вдруг  вскрикнул  и  остановился.  Он  указал  на
круглую песчаную отмель, на которой Тэр оставил отпечаток одной  из  своих
огромных лап. Ленгдон спешился и измерил след.
   - Он! - крикнул Ленгдон, и голос его дрогнул от волнения. - Не лучше ли
будет двинуться дальше без лошадей, Брюс?
   Горец тряхнул головой. Но, прежде чем высказать свое мнение, спешился и
принялся исследовать склоны  окрестных  гор  в  подзорную  трубу.  Ленгдон
взялся за свой неизменный охотничий бинокль. Но они ничего не обнаружили.
   - Он все еще идет по пойме ручья и обогнал нас мили  на  три-четыре,  -
сказал  Брюс.  -  Проедем,  пожалуй,  одну-две  мили,  пока  не   найдется
подходящее  местечко  для  лошадей.  А  трава  и  кусты  к  тому   времени
пообсохнут.
   Следовать по маршруту Тэра было нетрудно, хотя гризли и  шел  у  самого
ручья. Не больше чем в трех-четырех сотнях ярдов от огромной кучи  камней,
около которой гризли  натолкнулся  на  рыжемордого  медвежонка,  посредине
заросшего травой откоса рос небольшой ельник. Здесь охотники расседлали  и
стреножили лошадей.
   А еще через двадцать минут они уже, крадучись,  подобрались  к  мягкому
песчаному ковру, на котором состоялось знакомство Тэра и Мусквы. Проливной
дождь смыл крошечные следы лап медвежонка, но следы гризли испещрили  весь
песок вокруг этого места. Взглянув на Ленгдона, Брюс улыбнулся.
   - Где-то неподалеку, - сказал проводник шепотом. - Вполне возможно, что
он ночевал по соседству с нами и сейчас до него рукой подать.
   Он  послюнявил  палец  и  поднял  его  над  головой,  чтобы  определить
направление ветра.
   - Лучше подняться по склонам, - заметил Брюс.
   Они обогнули груды камней, держа ружья  наизготовку,  и  направились  к
небольшому оврагу, по которому восхождение на ближайший склон обещало быть
более легким. Здесь снова замешкались. Дно овражка было устлано песком, на
котором оказались следы еще одного медведя. Брюс опустился на колени.
   - Еще один гризли, - сказал Ленгдон.
   - Нет. Не гризли. Черный медведь, - заявил Брюс. -  Ах,  Джимми,  когда
мне только удастся вколотить тебе в голову разницу между следами гризли  и
черного медведя! Вот она, видишь? Задняя нога, и пятка круглая! А если  бы
это был гризли, то пятка была бы острая. Слишком  широка  и  косолапа  для
гризли эта нога, и когти слишком велики  по  сравнению  с  длиной  ступни.
Ясно, как дважды два четыре, - это черный медведь!
   - И идет нашим маршрутом, - сказал Ленгдон. - Пошли же!
   Поднявшись вверх еще на двести ярдов,  медведь  выбрался  из  оврага  и
полез вверх. Туда же направились и Ленгдон с Брюсом. В густой траве  и  на
жестком  сланце  ближайшего  выступа  скалы  следы  этого  медведя  вскоре
пропали, но сейчас они не очень-то интересовали охотников.
   Со скал,  по  которым  они  теперь  пробирались,  под  ними  открывался
великолепный вид. Взгляд Брюса то и дело обращался к пойме ручья. Он знал,
что только там, внизу, удастся  обнаружить  гризли,  и  ничто  другое  его
сейчас не интересовало. Ленгдона же привлекало к  себе  все,  что  жило  и
двигалось вокруг них. Каждая груда камней и заросль боярышника манила  его
к себе, и его  глаза  исследовали  каждый  выступ  горного  кряжа  над  их
головами так же внимательно, как и  след,  по  которому  они  шли.  Именно
поэтому он и  увидел  нечто  такое,  что  заставило  его  схватить  своего
спутника за руку и потянуть, чтобы тот присел рядом с ним к самой земле.
   - Смотри! - прошептал он, не отпуская его руки.
   Стоя на  коленях,  Брюс  огляделся.  Глаза  его  широко  раскрылись  от
изумления. Не более чем в тридцати  футах  над  ними  возвышалась  большая
скала, и с нее свешивалась задняя часть туловища медведя. Это  был  черный
медведь, его лоснящаяся шуба переливала на солнце.  Целых  полминуты  Брюс
глядел на него во все глаза. Затем ухмыльнулся:
   - Спит... спит мертвым сном!.. Хочешь, Джимми,  увидеть  одну  забавную
штуку?
   Он положил ружье и вытащил  свой  длинный  охотничий  нож.  Посмеиваясь
потихоньку, он попробовал пальцем его отточенное острие.
   - Если тебе еще не  доводилось  видеть,  как  медведь  удирает  во  все
лопатки, то сейчас ты это увидишь, Джимми! Не трогайся с места!
   Медленно и бесшумно он начал  карабкаться  вверх  к  скале.  А  Ленгдон
затаил  дыхание,  предвкушая  дальнейшее  развитие  событий.  Дважды  Брюс
оглядывался на него, широко улыбаясь.
   Через минуту или две медведь даст  такого  тягу,  что  только  держись.
Мысль об этом и вид долговязой фигуры Брюса, ползущего  наверх,  настроили
Ленгдона на самый веселый лад.
   И вот Брюс достиг скалы. Длинное лезвие блеснуло на солнце, и сталь  на
целых полдюйма вошла медведю в огузок.  Того,  что  последовало  за  этим,
Ленгдону не забыть до самой могилы.
   Медведь не шелохнулся. Брюс ткнул его ножом еще раз. Тот же  результат.
После второй попытки Брюс сам окаменел, как скала, за которую он цеплялся.
Когда он, оглянувшись, уставился на  Ленгдона,  рот  его  был  разинут  от
изумления.
   - Ну, что ты  скажешь  о  такой  чертовщине?  -  спросил  он,  медленно
поднимаясь на ноги. - Ведь он не спит. Он мертв!
   Ленгдон подбежал к нему, и  они  взошли  на  скалу.  Брюс  все  еще  не
выпускал ножа из рук, и на  лице  его  появилось  странное  выражение.  Он
взволнованно хмурился и не сразу обрел дар речи.
   - В жизни не видел ничего подобного! - сказал он, медленно убирая нож в
ножны. - Это медведица, и у нее медвежата - к тому же, судя  по  ее  виду,
совсем еще маленькие...
   - Полезла за сурком  и  сорвалась  со  скалы,  -  прибавил  Ленгдон.  -
Разбилась насмерть, да, Брюс?
   Брюс кивнул.
   - В жизни не видал ничего подобного, - повторил он. -  Я  всегда  ломал
себе голову над тем, как они не убьются, роясь на кручах под скалами... но
видеть такое мне еще не доводилось.  Хотел  бы  я  знать,  где  теперь  ее
медвежата. Вот горемыки-то!
   Опустившись на колени, Брюс осмотрел медведицу.
   - У нее их было не больше двух,  а  то  и  всего  один,  -  сказал  он,
подымаясь на ноги. - Что-нибудь около трех месяцев.
   - И теперь они умрут с голоду?
   - Если только один, то  скорее  всего  с  ним  так  и  будет.  У  этого
маленького бездельника было столько молока, что  ему  не  приходилось  еще
самому хлопотать о  дополнительном  рационе.  Вот  что  получается,  когда
удираешь и бросаешь своих малышей одних, - заключил свою речь нравоучением
Брюс. - Если ты когда-нибу