рево  так  высоко,  как  только  позволяла  длина
веревки. И  долгое  время  охотники  не  обращали  на  него  ни  малейшего
внимания. Медвежонку было видно, как они едят, он слышал их разговор - они
строили новые планы военных действий против Тэра.
   - После того,  что  произошло  сегодня,  нам  остается  только  одно  -
перехитрить его, - заявил Брюс. - Преследование  по  следу  надо  бросить,
Джимми. Можно гоняться за ним таким образом до  бесконечности,  а  он  все
равно будет знать, где мы находимся.
   Брюс умолк и прислушался.
   - Странно, что собак все еще нет, - заметил он. - Хотел бы я знать... -
Он посмотрел на Ленгдона.
   - Не может быть! - запротестовал тот, понимая значение этого взгляда. -
Не хочешь ли ты сказать, что он перебил всех?
   - Я ходил на медведя уж и не знаю сколько  раз,  -  спокойно  отозвался
горец, - но ни разу еще не охотился,  на  такую  хитрую  бестию.  Ведь  он
нарочно заманил собак на этот уступ, Джимми, и устроил им там ловушку.  Он
выкинул ловкую штуку и с той собакой, которую убил на вершине. Возьмет еще
да и заманит их всех сразу куда-нибудь в укромное местечко,  откуда  им  и
податься некуда будет. Ну, а в таком случае...  -  Он  выразительно  пожал
плечами.
   Ленгдон тоже прислушался.
   - Если хоть одна из них уцелела, то вот-вот вернется, -  сказал  он.  -
Простить себе не могу, что взял их сюда с собой!
   Брюс засмеялся в ответ:
   - Превратности войны, Джимми! Ведь, идя на гризли, берешь  с  собой  не
комнатных собачонок, и уж лучше заранее приучить себя к мысли, что не той,
так другой из них все равно раньше  или  позже  погибать...  Этот  медведь
оказался нам не по зубам, в этом все дело. Он обставил нас, как маленьких.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Что по-честному, без подвохов, с ним не справиться. И мы здорово дали
маху, впутав в это дело собак. Если  уж  ты  без  этого  медведя  жить  не
можешь, то согласен хоть взяться за него по-моему?
   Ленгдон кивнул.
   - А что ты придумал?
   - Когда отправляешься на гризли, то нечего с  ним  нежничать,  -  начал
Брюс. - А особенно когда идешь на "убийцу". Теперь не будет и часа такого,
чтоб этот гризли не знал, где чем пахнет, и так до тех пор, пока в  спячку
не завалится. Как ему это удастся? Будет каждый раз лишний крюк давать  по
дороге. Держу пари, что, если бы сейчас выпал снег, то следы гризли на нем
показали бы, что он через каждые шесть миль возвращается мили на две назад
по собственному следу поразнюхать, не  преследует  ли  его  кто-нибудь.  И
передвигаться он  теперь  будет  больше  ночами,  а  днем  -  отлеживаться
где-нибудь высоко на скалах. И если тебе хочется  сделать  еще  хоть  один
выстрел по медведю, то на выбор можно предложить одно из двух.  Первое,  и
оно бы самое лучшее, - отправиться дальше  и  заняться  охотой  на  других
медведей...
   - Об этом не может быть и речи, Брюс. Подумай, как добраться до нашего.
   Брюс помолчал и ответил:
   - Район его теперь у нас весь как на ладони. Он  начинается  у  первого
перевала, который мы перешли, и кончается здесь,  в  долине.  Из  конца  в
конец миль двадцать пять. Гризли не уйдет в  горы  ни  на  запад  от  этой
долины, ни на восток от той. И уж можешь быть  спокоен,  теперь  только  и
будет делать, что кружить по всему району, пока нам не надоест гоняться за
ним. Сейчас он улепетывает к югу, на окраину своих владений. А  нам  нужно
затаиться здесь  и  несколько  дней  посидеть  на  месте.  Потом  отправим
Метусина с собаками, если от них что-нибудь останется, по долине в том  же
направлении. Один из нас засядет на склонах. Другой - в  низине.  И  будем
медленно кочевать так с места на место. Понял, куда я клоню? Он  не  уйдет
от родных мест. Вот Метусин и будет гонять его по  всей  округе,  пока  не
загонит на кого-нибудь из нас. Метусин  выступит  открыто.  А  мы  устроим
засаду. Не может же быть, чтобы этот гризли все время  ускользал  от  нас.
Когда-нибудь да попадется под твои или мои выстрелы.
   - Неплохо придумано, - одобрил Ленгдон. - К тому же я расшиб колено,  и
несколько дней передышки не помешают - хоть подлечу его...
   Не успел он договорить, как неожиданно резко  загремела  цепь,  которой
была стреножена пасущаяся на лугу лошадь. Раздался испуганный храп лошади.
Это заставило их вскочить на ноги.
   - Ютим! - прошептал Метусин, и багряный отсвет костра  заиграл  на  его
темном лице.
   - Верно... собаки, - отозвался Брюс и негромко свистнул.
   В соседнем кустарнике  что-то  зашуршало,  и  две  собаки  появились  у
костра. Они ползли по земле на брюхе. Подползли к охотникам. Простерлись у
их ног. В тот же момент к ним присоединились еще две.
   Это была уже совсем не та стая, которая покидала лагерь утром.  Бока  у
собак глубоко запали, шерсть на загривках свалялась. Они бежали  что  было
сил и сами знали, что осрамились. От боевого задора эрделей не осталось  и
следа. У них был вид побитых дворняжек.
   Пятая собака явилась уже на исходе ночи. Она ковыляла, волоча перебитую
переднюю лапу. Голова и горло одной из тех,  что  пришли  раньше,  были  в
крови, глаз выбит.
   Они распростерлись на земле, как бы ожидая приговора. "Ничего у нас  не
вышло, - говорила эта их поза. - Нас потрепали, и  вот  все,  что  от  нас
осталось".
   Брюс и Ленгдон молча смотрели на них. Прислушались... подождали. Больше
ни одной не появилось. Друзья переглянулись.
   - Вот и еще двух не стало, - сказал Ленгдон.
   Брюс подошел к груде корзин и парусины и вытащил сворки. А Мусква, сидя
на дереве, весь трясся от страха. Всего в нескольких ярдах перед собой  он
снова увидел ораву  этих  белозубых,  которые  не  только  загнали  его  в
расщелину, но обратили в бегство самого Тэра. Людей медвежонок боялся  уже
не так сильно. Они не причиняли ему вреда, и он больше уже  не  трясся  от
страха, не рычал, когда тот или другой  из  них  проходил  поблизости.  Но
собаки были ужасны.  Они  вступили  в  бой  с  самим  Тэром  и,  вероятно,
оказались победителями, потому что гризли бежал.
   Привязанный  к  очень  еще  молодому  и  невысокому   деревцу,   Мусква
пристроился на седловине его  развилки,  в  пяти  футах  от  земли.  Когда
Метусин вел одну  из  собак  мимо  деревца,  эрдель  увидел  медвежонка  и
неожиданно прыгнул вверх, вырвав сворку из рук индейца. Он  чуть  было  не
достиг Мусквы. Собака уже приготовилась к новому прыжку, когда  Ленгдон  с
сердитым окриком подбежал, схватил  ее  за  шиворот  и  крепко  всыпал  ей
свободным концом сворки. Затем увел эрделя.
   Медвежонок не мог ничего понять. Человек спасал его! Он  отколотил  это
чудовище с красной пастью и седыми клыками и увел всех этих  страшилищ  на
привязи подальше от него.
   Вернувшись,  Ленгдон  подошел  к  деревцу   и   ласково   заговорил   с
медвежонком. Мусква дал  приблизиться  его  руке  дюймов  на  шесть  и  не
вцепился в нее. По всему телу  его  вдруг  пробежала  дрожь.  Пока  голова
медвежонка была повернута в сторону, Ленгдон решительно  положил  руку  на
его пушистую спинку. И это прикосновение оказалось совершенно  безобидным!
Даже мать Мусквы ни разу не клала свою лапу  на  медвежонка  так  бережно!
Прошло еще десять минут, и Ленгдон за это время раз шесть успел  погладить
его.
   Сначала Мусква в ответ скалил оба ряда своих сверкающих зубов,  хотя  и
не издавал ни звука. Постепенно он перестал даже скалиться.
   Ленгдон отошел, вернулся с большим куском сырой оленины и поднес его  к
самому  носу  медвежонка.  Мусква  чуял  запах  карибу,  но   пятился   от
протянутого ему куска и отстранялся. В конце концов Ленгдон  положил  мясо
рядом с миской у подножия деревца и вернулся к курившему трубку Брюсу.
   - Самое большее через два дня будет есть у меня из рук, - сказал он.
   Вскоре Ленгдон, Брюс и индеец завернулись в одеяла  и  быстро  заснули.
Весь лагерь утих. Пламя костра опало, и только одна огромная  головня  все
еще продолжала тлеть. Недалеко в  глубине  леса  ухала  сова.  Тихая  ночь
наполнилась бормотанием долины и  гор.  Звезды  разгорелись  ярче.  Мусква
услышал, как где-то вдали какая-то каменная глыба, сорвавшись,  покатилась
по склону горы. Теперь бояться нечего. Все было спокойно. Все спало.
   Мусква потихоньку слез с дерева и вдруг угодил прямо  в  миску,  разлив
сгущенное молоко, часть которого попала ему на мордочку.
   Медвежонок невольно облизнулся, и,  когда  на  его  язычок  попало  это
сладкое, липкое вещество, Мусква вдруг почувствовал блаженство. С четверть
часа он облизывался. А затем маленькие  быстрые  глазки  жадно  впились  в
оловянную миску, будто его вдруг осенила догадка о секрете этого нектара.
   Медвежонок подбирался к ней по всем правилам искусства и  с  похвальной
осторожностью, обойдя ее сначала с одной, потом с другой стороны. Все  его
мускулы напряглись, и он в любой момент был готов тут же  отскочить,  если
этому диковинному предмету вздумается броситься на него. Наконец  его  нос
уткнулся в густое, сладкое лакомство, от которого Мусква уже не отрывался,
пока не вылизал все до капли.
   Сгущенное молоко сыграло  решающую  роль  выделе  приобщения  Мусквы  к
цивилизации. Оно стало тем недостающим звеном, которое связало между собой
в его живом умишке ряд определенных явлений. Он знал, что  одна  и  та  же
рука и бережно  прикасалась  к  нему,  и  поставила  здесь  это  сказочное
лакомство, и предлагала ему мясо. Мяса он есть не стал, но  миску  вылизал
так, что она при свете звезд засверкала, как зеркало.
   Однако молоко молоком, а душа  его  все-таки  рвалась  к  побегу,  хотя
теперь он и не делал таких неистовых и безрассудных попыток,  как  прежде.
Из прежнего своего опыта он усвоил, что тщетно было бы прыгать  и  дергать
изо  всех  сил  веревку,  за  которую  он  был  привязан.  И  он  принялся
перегрызать ее.
   Если бы он грыз веревку  в  одном  месте,  то  еще  до  утра,  пожалуй,
вырвался бы на волю. Но челюсти его уставали и он отдыхал. А  когда  снова
возвращался к прерванной работе, то чаще всего ему попадалась другая часть
веревки. Уже к полуночи на  его  деснах  живого  места  не  оставалось,  и
медвежонок отказался от этой бесполезной затеи.
   Примостившись спиной к дереву, готовый и любую минуту вскарабкаться  на
него, ни разу глаз не сомкнув, дожидался он утра. Страх теперь  мучил  его
меньше, но Мусква ужасно страдал от своего  одиночества.  Он  тосковал  по
Тэру и всхлипывал, но так тихо, что охотники не могли услышать  его,  даже
если бы не спали. Появись сейчас  в  лагере  хотя  бы  Пипунескус,  Мусква
кинулся бы к нему с радостью.
   Наступило утро. Первым выбрался из-под одеяла  Метусин.  Развел  огонь,
разбудил Брюса и Ленгдона. Ленгдон, как  только  оделся,  пошел  навестить
Мускву  и,  убедившись,  что  миска   дочиста   вылизана,   выразил   свое
удовольствие, потребовав от остальных  внимания  к  этому  знаменательному
событию.
   Мусква вскарабкался все  на  тот  же  сук  и  снова  терпеливо  перенес
поглаживание рукой. Затем Ленгдон достал из мешка, сделанного из  воловьей
кожи, еще одну банку молока и открыл ее на  глазах  у  Мусквы.  Медвежонок
видел потекшую в миску сливочно-белую струйку.
   Ленгдон поднес миску к самому носу  медвежонка.  Молоко  коснулось  его
носа, и Мусква, хоть убей, не мог удержать язык, который сам высунулся изо
рта. Целых пять минут ел он из миски, которую держала  рука  Ленгдона!  Но
стоило  только  Брюсу  подойти  полюбоваться  этой  картиной,   медвежонок
оскалился и зарычал.
   - Медведя приручить легче, чем собаку, -  утверждал  Брюс  позднее,  за
завтраком. - Через несколько дней он будет бегать за тобой, как собачонка,
Джимми.
   - Я уже начинаю привязываться к этому маленькому негоднику, - отозвался
тот. - Что это ты рассказывал как-то о медведях Джеймсона?
   - Джеймсон жил в округе Кутни,  -  начал  Брюс.  -  Это  был  настоящий
отшельник. Спускался с гор только два раза в  году,  запастись  провизией.
Приручал гризли. Много лет у него жил  один,  огромный,  не  меньше  этого
верзилы, за которым мы сейчас гоняемся. К Джеймсону он попал  медвежонком.
А когда мне довелось увидеть его, он весил уже тысячу фунтов и таскался за
Джеймсоном, как собака, всюду, куда бы тот ни шел. Ходил  с  ним  даже  на
охоту, и спали они у одного походного костра. Джеймсон любил медведей и не
убил ни одного из них на своем веку.
   Ленгдон помолчал немного, потом заговорил опять:
   - Я тоже начинаю любить их, Брюс. Не знаю, в чем здесь дело, но есть  в
медведях что-то такое, за что их нельзя не любить.  Не  думаю,  что  стану
охотиться на них снова... Вот только покончим с этим  убийцей  собак.  Мне
кажется, это мой последний медведь.
   Он сцепил пальцы и сердито договорил:
   - И подумать только, ведь во всем доминионе нет ни одной провинции  или
штата к югу от границы, где для охоты на медведя был бы введен  хоть  один
"закрытый сезон"! Ведь это просто преступление, Брюс. Медведи оказались на
одной доске с вредными хищниками, и их не возбраняется истреблять  круглый
год. Не возбраняется откапывать их в берлогах, спящих, даже с  малышами...
И... да простит мне небо... и я тоже  помогал  откапывать  их  оттуда!  Мы
настоящие звери, Брюс! Временами мне кажется, что ходить с  ружьем  вообще
преступно...
   - Эге-ге! Что там еще за чертовщина с медвежонком?
   Мусква свалился с сука и болтался на конце  веревки,  как  висельник  в
петле. Ленгдон подбежал, схватил его на руки, поднял и перенес через  сук,
за который зацепилась веревка. Затем  он  поставил  медвежонка  на  землю.
Мусква не огрызнулся и даже не зарычал.
   Брюс и Метусин ушли из лагеря на  весь  день  разведать  окрестности  к
западу отсюда, а Ленгдон остался  залечивать  ушибленное  колено,  которое
разболелось еще сильнее.  Большую  часть  времени  он  провел  в  обществе
Мусквы.
   Ленгдон  открыл  банку  с  патокой,  и  к  полудню  добился  того,  что
медвежонок бегал за ним вокруг дерева, из кожи лез вон, чтобы добраться до
миски, которую искуситель держал так, что  до  нее  не  дотянешься.  Потом
Ленгдон садился на землю, и Мусква забирался чуть ли не на колени к  нему,
лишь бы только достать патоку. У медвежонка  в  возрасте  Мусквы  нетрудно
завоевать доверие.
   Черный медвежонок мало чем отличается от детей. Он так же любит молоко,
обожает сласти и льнет ко всякому, кто добр к нему. Более милого  существа
не найдешь среди четвероногих. Круглый, пушистый  и  такой  забавный,  что
кого хочешь приведет в хорошее настроение. И не  раз  Ленгдон  хохотал  до
слез, особенно когда Мусква делал решительные попытки вскарабкаться по его
ногам, чтобы добраться до патоки.
   Мусква просто с ума сошел от  патоки.  Насколько  он  помнил,  мать  не
кормила его ничем подобным.  А  самое  вкусное,  что  доставал  Тэр,  была
всего-навсего форель. К вечеру Ленгдон отвязал  веревку,  на  которую  был
посажен Мусква, и повел его на прогулку к ручью, прихватив с собой миску с
патокой. Ленгдон то и дело останавливался, чтобы медвежонок попробовал  ее
содержимое. Через полчаса после этой своеобразной репетиции Ленгдон бросил
веревку и направился в лагерь. Мусква побегал  за  ним!  Это  была  полная
победа, и по спине Ленгдона даже мурашки пробежали от удовольствия. Такого
он не испытывал еще за все время своей охотничьей практики.
   Метусин вернулся очень поздно и был крайне удивлен,  что  Брюс  еще  не
появлялся. Стало темно, и охотники разложили  костер.  Только  через  час,
когда они уже кончали ужинать, появился  Брюс.  За  плечами  у  него  была
какая-то ноша. Он сбросил ее неподалеку от дерева,  за  которым  притаился
Мусква.
   - Шкура прямо бархатная, и немного мяса  для  собак,  -  сказал  горец.
Подстрелил его из пистолета.
   Он сел и принялся за еду. Немного погодя Мусква осторожно подобрался  к
скрюченному телу, которое лежало футах в трех-четырех от него.  Медвежонок
обнюхал  его  и  весь  так  и  затрясся.  Прижавшись  к  мягкому,  еще  не
утратившему живого тепла меху, он всхлипнул тихонько и на время притих.
   Брюс принес в лагерь и швырнул у  подножия  дерева  не  что  иное,  как
мертвого маленького Пипунескуса!



17. ТЭР СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ

   Этой ночью Мускву снова охватило чувство бесконечного одиночества. Брюс
и Метусин за день намаялись,  карабкаясь  по  горам,  и  завалились  спать
пораньше, и Ленгдон последовал их примеру. Пипунескус так и остался лежать
на том самой месте, где Брюс сбросил его.
   Мусква не  шелохнулся  после  этого  страшного  открытия,  от  которого
забилось чаще его сердце. Он еще не знал, какой бывает смерть, да и вообще
не знал, что это значит, а кроме того, Пипунескус был мягким и  теплым,  и
Мусква был уверен, что тот вот-вот зашевелится. Теперь у Мусквы не было ни
малейшего желания затевать с ним драку.
   Но вот снова наступила полная тишина, звезды высыпали на  небе,  костер
догорел. А Пипунескус не двигался.
   Осторожно-осторожно Мусква толкнул его носом и потянул  за  шелковистую
шерстку, всхлипывая и как бы говоря при этом: "Я не буду больше драться  с
тобой, Пипунескус! Просыпайся же, и давай дружить!"
   Но и тогда Пипунескус не шелохнулся. И у Мусквы пропала всякая  надежда
разбудить его. Не переставая уверять своего маленького толстого  врага,  с
которым они сражались когда-то на зеленом лугу, что он раскаивается теперь
в своем прежнем недружелюбии к нему, Мусква, все так же всхлипывая, приник
к Пипунескусу и вскоре заснул.
   Утром первым делом Ленгдон пошел посмотреть, как Мусква провел ночь,  и
вдруг замер на месте и целую минуту простоял не шевелясь. А затем какой-то
странный, приглушенный крик сорвался с его губ. Прижавшись друг  к  другу,
как будто оба были живыми, лежали Мусква и Пипунескус. Мусква же  каким-то
образом пристроился так, что маленькая лапа мертвого медвежонка,  обнимала
его.
   Ленгдон потихоньку вернулся к постели Брюса, и минуты через  две  Брюс,
протирая глаза, шагал с ним к  медвежатам.  Он,  так  же  как  и  Ленгдон,
остановился пораженный. Друзья переглянулись.
   - Мясо для собак! - еле выговорил Ленгдон. - И ты мог принести  его  на
мясо собакам, Брюс!
   Брюс не ответил. Ленгдон тоже не произнес больше ни  слова.  Целый  час
после  этого  друзья  не  разговаривали.  Метусин  тем  временем   оттащил
Пипунескуса подальше от лагеря.
   С Пипунескуса не  сдирали  шкуру,  и  мясо  его  не  стали  скармливать
собакам. Его положили в ямку, вырытую в пойме  ручья,  засыпали  песком  и
завалили камнями. И это  все,  что  смогли  сделать  Брюс  и  Ленгдон  для
Пипунескуса.
   В этот день Брюс и Метусин снова отправились в горы. Горец нашел  кусок
кварца, в  котором  оказались  бесспорные  признаки  золота,  и  вместе  с
индейцем вернулся в лагерь за приспособлениями для его  промывки.  Ленгдон
же все возился с Мусквой, воспитывая медвежонка.
   Несколько раз он подводил медвежонка к собакам и, когда они  рычали  на
него и  начинали  рваться  со  сворок,  порол  их,  пока  они  наконец  не
сообразили и не усвоили, что хотя  Мусква  и  медведь,  однако  особа  его
неприкосновенна.
   Ленгдон  теперь  совсем  освободил  медвежонка  от  веревки,  и,  когда
понадобилось снова привязать его, тот уже не стал сопротивляться.
   На третий и четвертый день  Брюс  и  индеец  занимались  геологическими
разведками в долине на восток от горного кряжа и в конце концов  пришли  к
заключению, что найденные ими крупицы принадлежат к ледниковым  наносам  и
не выведут их к золотоносной жиле.
   На четвертую ночь - а она выдалась облачная и холодная - Ленгдон  решил
испытать Мускву и взял его к себе в постель. Он думал, что с ним хлопот не
оберешься, но Мусква спал тихо, как котенок, и, после того  как  устроился
поуютней, почти не шелохнулся до самого утра. Часть ночи Ленгдон  проспал,
обнимая рукой теплое и пушистое тельце медвежонка.
   Сейчас было самое время продолжать  охоту  на  Тэра,  уверял  Брюс,  но
ушибленная нога Ленгдона разболелась не на шутку, и это наруши