ему
ничего не  стоило  поймать  красного  горного  муравья  даже  с  закрытыми
глазами. Тэр выбирал гладкие, плоские камни. Его огромная  правая  лапа  с
длинными когтями действовала столь же совершенно,  как  и  рука  человека.
Приподнимет ею камень, потянет раза  два  носом,  лизнет  горячим  плоским
языком - и пошел к следующему. Он  относился  к  своему  делу  чрезвычайно
серьезно, как слон, ищущий земляные орехи в стоге сена, и не видел в своих
действиях ничего смешного. Ведь не для смеха же, на самом деле, выдумывала
все это сама природа. Уж она-то знала, что делала!
   Временем своим Тэр располагал более  или  менее  свободно  и  за  лето,
действуя по своей системе, добывал добрую  сотню  тысяч  кислых  муравьев,
сладких гусениц и разных сочных насекомых, не говоря уж о  целых  полчищах
гоферов и маленьких горных кроликов. Вся эта мелюзга помогала ему нагулять
впрок необходимые запасы жира, за счет которых  он  жил  во  время  долгой
зимней спячки. Вот поэтому-то природа и  превратила  его  зеленовато-карие
глазки в пару микроскопов, безошибочных на расстоянии нескольких  футов  и
почти бесполезных на расстоянии в тысячу ярдов.
   Только он собрался перевернуть новый камень, как вдруг замер на месте и
целую минуту простоял, почти не шелохнувшись. Потом  голова  его  медленно
наклонилась к самой земле. Чуть внятный, необычайно привлекательный  запах
доносился до него. Запах был до того слаб, что Тэр боялся  шевельнуться  -
как бы не потерять его направление. Так и стоял, пока не убедился, что  не
ошибается. Поводя носом и принюхиваясь, он спустился  на  два  ярда  ниже.
Запах усилился. Еще два ярда - и запах привел его к  каменной  глыбе.  Она
была огромна и весила фунтов двести. Но правая лапа  Тэра  отшвырнула  ее,
словно  мелкую  гальку.  Сейчас  же   из-под   нее   раздалось   яростное,
протестующее верещанье, и маленький  полосатый  горный  бурундук  метнулся
оттуда. Он угодил прямо под левую лапу Тэра, которая обрушилась на него  с
силой, способной сломать шею карибу. Но Тэра привлек сюда не запах  самого
бурундука, а аромат припасов, которые тот хранил под  камнем.  И  все  это
сокровище - с полпинты  [пинта  -  0,567  л]  земляных  орехов,  заботливо
сложенных в небольшой впадине, выстланной мхом, - досталось ему в  целости
и сохранности. Орехами их, собственно говоря, только называют. А  походили
они скорее на картофелины размером с вишню и были крахмалистыми,  сладкими
и очень питательными. И Тэр, урча, лакомился ими в полном упоении.  Поиски
его завершились пиршеством.
   Гризли не слышал Ленгдона, подбиравшегося к нему по расщелине все ближе
и ближе, и не чуял его - ветер, как на грех, дул  в  сторону  человека.  О
ядовитом  запахе,  так  обеспокоившем  его  час  назад,  Тэр  уже   забыл.
Настроение у  гризли  было  самым  радужным.  Ведь  природа  наделила  его
добродушным  нравом.  Потому-то  Тэр  и  был  таким  толстым  и   гладким.
Раздражительные медведи со злобным, вздорным характером  всегда  тощие.  И
настоящий охотник отличит такого с первого же взгляда - он все  равно  что
взбесившийся слон, отбившийся от стада.
   Тэр продолжал свои поиски пищи, подвигаясь все ближе  к  расщелине.  Он
был уже всего в каких-нибудь полутораста ярдах от нее, когда услышал  шум,
заставивший сразу насторожиться.
   Взбираясь по отвесной стене ущелья, Ленгдон нечаянно  столкнул  камень.
Тот  сорвался  и,  падая,  увлек  за  собой  другие,  которые  с  грохотом
обрушились вниз. Притаившийся внизу оврага Брюс  беззвучно  выругался.  Он
увидел, как Тэр сел на задние лапы, и приготовился стрелять,  если  гризли
пустится наутек.
   Секунд тридцать Тэр сидел на задних лапах, а затем неторопливой  рысцой
решительно  направился  к  ущелью.  Тем  временем  Ленгдон,  задыхаясь   и
проклиная в душе свое невезение, из последних сил старался одолеть  десять
футов, оставшихся до края ущелья. Он  услышал  крик  Брюса,  но  не  понял
предупреждения. Он цеплялся за скалу, силясь  как  можно  быстрей  покрыть
последние три-четыре фута, и был уже почти наверху, когда, замешкавшись на
миг, поднял глаза. Сердце  его  забилось  так,  что,  казалось,  выскочит.
Секунд десять он не в силах был шевельнуться. Взгляд его остановился...
   Прямо над ним нависали невероятных размеров  голова  и  огромное  плечо
чудовища. Тэр смотрел на Ленгдона сверху, разинув пасть и  оскалив  клыки.
Глаза медведя горели зелеными и красными огнями. В этот миг гризли впервые
воочию увидел человека. Всей своей  огромной  грудью  вдохнул  он  горячий
человеческий запах и вдруг кинулся от этого запаха прочь, как от чумы.
   Ружье оказалось прижатым грудью Ленгдона к скале, и о  стрельбе  нечего
было и думать. С бешеной энергией карабкался  охотник  вверх,  преодолевая
последние футы. Камни и щебень скользили и сыпались вниз. Но только  через
минуту удалось ему подтянуться к краю обрыва и взобраться на него.
   Тэр был уже на расстоянии доброй сотни футов. Вперевалку,  катясь,  как
шар, мчался он к расщелине. Снизу, из оврага, резко  ударило  ружье  Отто.
Упав на правое колено и облокотившись на левое,  Ленгдон  открыл  огонь  с
полутораста ярдов.
   ...Случается порой, час, а то  и  всего  минута  изменит  вдруг  судьбу
человека. За десять  секунд,  промелькнувших  после  первого  выстрела  из
лощины, изменился и Тэр. Он  надышался  человеческим  запахом.  Он  увидел
человека. А теперь почувствовал, что такое человек, на собственной  шкуре.
Точно одна из тех молний, которые так  часто  на  его  глазах  раскалывали
темные небеса, сверкнув, обрушилась на  него,  войдя  в  тело  раскаленным
ножом. И одновременно с болью ожога, пронизавшей все тело гризли, до  него
докатился непонятный грохот, отдавшийся эхом в горах. Тэр уже взбирался по
склону горы, когда пуля ударила  его,  расплющившись  о  жесткую  шкуру  и
пробив мякоть предплечья. Кости она, однако, не задела.
   Он был в двухстах ярдах от ущелья, когда первая пуля угодила в него,  и
почти в трехстах, когда его настигла вторая. На этот  раз  пуля  попала  в
бок.
   Ни один выстрел пока еще не ранил эту громадину всерьез. Ее не  уложили
бы и двадцать таких выстрелов. Но второй  остановил  медведя.  С  яростным
ревом зверь обернулся назад. Громовый голос раскатился на четверть мили по
долине, точно рев бешеного быка.
   Брюс  услышал  медведя  одновременно  со   своим   шестым,   совершенно
бессмысленным выстрелом с семисот ярдов. Ленгдон в эту минуту  перезаряжал
ружье. Секунд пятнадцать Тэр, подставляя  грудь  под  пули,  бросал  своим
ревом вызов. Он вызывал на бой врага, которого ему уже не было  видно.  Но
вот по спине зверя огненным кнутом хлестнул седьмой выстрел  Ленгдона,  и,
подстегнутый неодолимым ужасом перед молниями, сражаться с  которыми  было
ему не под силу, Тэр кинулся дальше, через расщелину.
   Он слышал и другие выстрелы, звучавшие, как гром, но не похожие на  тот
гром, что ему приходилось слышать в горах. Пули уже не доставали  медведя.
Преодолевая боль, он стал спускаться в лощину.
   Гризли знал: он ранен, но никак не мог  разобрать,  что  это  за  раны.
Когда во время спуска он задержался ненадолго, на земле под  его  передней
лапой быстро набежала небольшая лужица крови.  Недоверчиво,  с  изумлением
обнюхал он ее и зашагал на восток. Вскоре  на  него  снова  резко  пахнуло
человеком. Теперь запах доносил переменившийся ветер. И, хотя  Тэру  очень
хотелось лечь и зализать раны, он припустился вперед еще быстрее.  За  это
время зверь крепко усвоил: человеческий запах и боль неразлучны.
   Спустившись в низину, гризли скрылся  в  густом  лесу.  Сотни  раз  Тэр
поднимался и спускался  по  этому  ручью.  Здесь  пролегал  главный  путь,
ведущий из одной  половины  его  владений  в  другую.  Инстинктивно  зверь
выбирал эту дорогу всякий раз, когда бывал ранен или нездоров, а  также  и
тогда, когда наступало время залечь в берлогу. На то у  него  была  особая
причина.
   Здесь, в этих почти непроходимых чащах у истоков ручья, он  родился.  И
медвежонком пасся на здешней кумавике  и  дикой  смородине,  на  мыльнянке
[многолетнее  травянистое  растение  из  семейства  гвоздичных;  мыльнянка
лекарственная обладает целебными свойствами] и сумахе  [кустарник,  листья
которого содержат дубильное вещество]. Здесь был его дом. Здесь ему  никто
не мешал. Это было единственное во всех его владениях место, вторгаться  в
которое не разрешалось ни одному медведю. Вообще же он относился  к  своим
собратьям вполне терпимо, какими бы они ни были: черными  ли,  бурыми  или
гризли. Пусть себе греются на самых вольготных  солнечных  склонах  в  его
угодьях, лишь бы проваливали при его приближении. Пусть ищут пропитание  и
спят на солнышке, пусть живут  в  мире  и  согласии,  лишь  бы  только  не
посягали на его владычество. Тэр был  настоящим  медведем  и  не  прогонял
сородичей из своих  угодий,  разве  что  (тут  уж  ничего  не  поделаешь!)
приходилось иногда напоминать, кто здесь является Великим  Моголом  [титул
бывших монгольских властителей Индостана; здесь  в  значении  -  властный,
могущественный]. Случалось время от времени  и  такое.  Тогда  разгоралась
битва. И каждый раз после боя Тэр спускался в эту долину  и  шел  к  ручью
подлечить свои раны.
   Сегодня он брел знакомым путем медленней, чем  обычно.  Страшно  болело
предплечье. Минутами боль была так сильна, что лапы его подгибались  и  он
спотыкался. Несколько раз гризли заходил в ручей по плечи, давая  холодной
воде хорошенько промыть раны. И мало-помалу кровотечение прекратилось.  Но
боль стала еще нестерпимей.
   Была и другая причина,  почему  Тэр  избирал  этот  путь,  когда  бывал
нездоров или получал какие-нибудь увечья. Путь вел  к  зеленой  лужайке  с
жидкой грязью - его лечебнице.
   Солнце садилось, когда медведь наконец добрался  туда.  Нижняя  челюсть
его отвисла. Голова все ниже склонялась к земле. Он потерял много крови  и
выбился из сил, а боль в плече мучила  так  сильно,  что  гризли  хотелось
только одного - вцепиться зубами в этот непонятный огонь  и  рвать,  рвать
его в клочья.
   Грязевая ванна имела футов двадцать - тридцать  в  диаметре.  Посредине
отстоялось  зеркальце  чистой  воды...  Грязь  была  жидкой,   прохладной,
золотистого цвета, и Тэр погрузился в нее по  плечи.  Затем  он  осторожно
привалился на раненый бок. Прикосновение прохладной глины к больному месту
действовало,  как  целительный  бальзам.  Она   залепила   рану,   и   Тэр
почувствовал облегчение.
   Долго еще лежал он на этом мягком  и  прохладном  ложе.  Солнце  зашло,
сгустились сумерки, яркие звезды высыпали на небе, а Тэр  все  еще  лежал,
исцеляя первые раны, нанесенные ему человеком.



4. ПЛАНЫ ОХОТНИКОВ

   На опушке леса, в котором ель перемешалась с пихтой, сидели  Ленгдон  и
Отто и курили трубки. Костер уже  догорал,  и  последние  красные  угольки
тлели у их ног. В  горах  на  этой  высоте  по  ночам  бывает  холодно,  и
предусмотрительный Брюс поднялся и подбросил  новую  охапку  сухих  еловых
веток. Затем снова поудобнее  улегся,  растянувшись  во  весь  свой  рост,
положил голову на корни ближнего дерева и рассмеялся.
   - Смейся, смейся, черт побери! - проворчал Ленгдон. - Говорят же  тебе,
я дважды попал в него, Брюс. Уж дважды-то как пить дать! А ведь  я  был  в
чертовски незавидном положении!
   - Особенно когда он смотрел сверху и ухмылялся тебе в лицо, -  возразил
Брюс, не  упускавший  возможности  посмеяться  над  неудачей  товарища.  -
Джимми, ведь на таком расстоянии ты бы мог и камнем его пристукнуть.
   - Но ружье-то было подо мной! - в который уж раз оправдывался Ленгдон.
   - Что и говорить, самое подходящее место  для  ружья,  когда  идешь  на
гризли, - не унимался Брюс.
   - Тебя бы на эту кручу! Цеплялся и руками и ногами...  Еще  немного,  и
пришлось бы пускать в ход зубы.  -  Ленгдон  сел  и,  выколотив  пепел  из
трубки, заново набил ее. -  Брюс,  а  ведь  это  самый  большой  гризли  в
Скалистых горах!
   - И его шкура  уже  могла  бы  стать  украшением  для  твоего  рабочего
кабинета, Джимми, если бы ружье не оказалось под тобой.
   - Она и будет его украшать. Я не  отступлюсь,  -  торжественно  объявил
Ленгдон. - Решено. Разбиваем здесь  лагерь.  Я  доберусь  до  него,  пусть
придется потратить хоть целое лето. Я не променяю его и на десяток других.
Девять футов, а то и больше! Голова в бушель [бушель - около 35 литров]. А
шерсть на плечах дюйма на четыре. И мне, пожалуй, даже не жаль, что  я  не
убил его. Ему всыпали, и впредь он будет держать ухо востро. Теперь  охота
становится по-настоящему интересной.
   - Безусловно, - подтвердил Брюс. - Особенно если снова повстречаться  с
ним в ближайшие дней семь, пока раны у него еще побаливают. Только смотри,
Джимми, лучше уж не прячь тогда ружье под себя... Не стоит...
   - А как ты смотришь на то, чтобы стать здесь лагерем?
   - По мне, так лучше и  не  придумаешь:  дичи  сколько  угодно,  хорошее
пастбище, чистая вода.
   Помолчав, Брюс добавил:
   - Рана у него нелегкая. Когда он был на вершине, кровь из  него  так  и
хлестала.
   При свете костра Ленгдон взялся за чистку ружья.
   - А как, по-твоему, он не удерет?.. Не может случиться,  что  он  уйдет
отсюда совсем?
   Брюс даже крякнул от негодования.
   - Удерет?.. Чтоб он да сбежал? Он, может, и удрал бы,  будь  он  черным
медведем. Но он  -  гризли.  Хозяин  в  этих  местах.  Может  статься,  он
некоторое время и будет избегать этой долины, но бьюсь об заклад,  уходить
отсюда и не подумает. Чем сильнее донимаешь гризли, тем больше он лезет на
рожон. Ты гоняешь его, не давая ему передышки, а он  лезет  на  рожон  все
отчаянней. Пока не сдохнет.  И  если  тебе  так  приспичило,  то  мы  его,
конечно, заполучим.
   - Да, приспичило,  -  повторил  Ленгдон  с  ударением.  -  Его  размеры
побивают все рекорды, или я ничего не смыслю. И он  нужен  мне,  Брюс.  До
зарезу... Как ты думаешь, удастся нам выследить его утром?
   Брюс покачал головой.
   - Дело не в том, чтобы выследить, - заметил он,  -  а  в  самой  охоте.
После того как на него нападут, гризли все  время  переходит  с  места  на
место. Из этой округи он не уйдет, а вот на открытых склонах больше уже не
покажется. Метусин должен быть здесь с собаками дня через три-четыре.  Вот
когда мы пустим в дело свору  эрделей  [порода  охотничьих  собак],  тогда
пойдет потеха.
   Ленгдон взглянул  на  огонь  через  отполированный  канал  прочищенного
ствола и сказал с явным сомнением:
   - Не верится мне, чтобы он нагнал нас и через неделю. Уж очень  гиблыми
местами мы шли...
   - Ну, этот старый индеец не сбился бы с  нашего  следа  даже  на  голых
скалах, - убежденно заявил Брюс. -  Он  будет  здесь  дня  через  три,  не
больше, разве что собаки по глупости будут слишком  уж  лезть  в  драку  с
дикобразами и перекалечатся. А  когда  они  прибудут...  -  Брюс  встал  и
потянулся всем телом, - вот тогда-то и пойдет потеха,  -  закончил  он.  -
По-моему, медведей в этих горах такая пропасть, что не  пройдет  и  десяти
дней, как все наши собаки будут перебиты... Хочешь пари?
   Ленгдон щелкнул замком, ставя ствол ружья в боевое положение.
   - Я доберусь до этого медведя, - сказал он, пропуская предложение Брюса
мимо ушей, - и, думаю, мы  сделаем  это  завтра  же.  Ты,  Брюс,  конечно,
собаку, съел по части охоты на медведя, но мне все-таки кажется, что  рана
у него слишком тяжелая, чтобы он забрел очень уж далеко.
   Около костра у них были устроены постели  из  мягких  веток  пихты,  и,
последовав его примеру, Ленгдон расстелил одеяла.
   День выдался трудный, и усталость взяла свое. Не прошло и  пяти  минут,
как Ленгдон уснул.
   Он все еще спал, когда на рассвете Брюс выбрался из-под  одеяла.  Тихо,
чтобы не разбудить товарища, натянул сапоги и четверть  мили  прошагал  по
густой росе за лошадьми. Через полчаса он вернулся, ведя Дишпен и верховых
лошадей. Ленгдон уже был на ногах и разводил огонь. Ленгдон  часто  думал,
что  именно  такие  вот  утра,  как  это,  и  помогли  ему  в  свое  время
разочаровать врачей. Ровно восемь лет назад он впервые попал на  север.  У
него была впалая грудь и больные легкие. "Ну  что  ж,  поезжайте,  молодой
человек, раз уж вы так настаиваете, - сказал  один  из  врачей,  -  но  вы
отправляетесь туда на собственные похороны". Теперь же его грудная  клетка
стала шире на целых пять дюймов, а мускулы - железными.
   Из-за гор просочились первые розовые лучи восходящего  солнца.  Ленгдон
всей грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветов,  росы,  растений,  и
вливающее  новые  силы  благоухание  пихты.  Он  не  мог,  подобно  Брюсу,
сдерживать радость, доставляемую ему жизнью на лоне природы. Ему  хотелось
кричать, петь, свистеть. Но сегодня он держал себя в  руках,  хотя  его  и
трясла охотничья лихорадка. То же самое, правда, не так бурно, переживал и
Отто.
   Пока Брюс седлал лошадей, Ленгдон замесил пресные лепешки. Он освоил до
тонкостей всю  премудрость  пекарного  искусства  охотника.  И  его  метод
заключал в себе двойное преимущество: избавлял от хлопот и экономил время.
Он развязал один из тяжелых брезентовых мешков  с  мукой,  примял  верхний
слой кулаками и сделал углубление в муке; влил пинту воды,  полчашки  жира
карибу, добавил вместо дрожжей столовую ложку пекарного  порошка,  щепотку
соли и принялся месить тесто прямо тут же,  в  мешке.  Не  прошло  и  пяти
минут, как пресные хлебцы лежали на большом цинковом противне, а еще через
полчаса завтрак был готов: поджарилась  баранина,  сварился  картофель,  а
пресный хлеб так пропекся, что стал золотисто-коричневым.
   Когда охотники тронулись из лагеря, на востоке уже  показалось  солнце.
Они проехали долину и,  спешившись,  стали  подниматься  по  склону  горы.
Лошади послушно шли за ними.
   Выйти на след Тэра было делом нетрудным: большие пятна крови оставались
на земле в тех местах, где гризли задерживался, вызывая  ревом  врагов  на
честный бой. До вершины горы они шли по  оставленному  медведем  кровавому
следу. Трижды за время спуска в долину обнаруживали  охотники  места,  где
останавливался Тэр. И на каждом из них видели следы крови,  впитавшейся  в
землю или запекшейся на скале. Миновали лес и вышли к ручью. И  здесь,  на
длинной и узкой песчаной косе, следы лап Тэра  заставили  их  замереть  на
месте.
   Брюс не мог отвести от них глаз. Из  груди  Ленгдона  вырвался  возглас
изумления. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова.  Ленгдон  вытащил  из
кармана рулетку и опустился на колени рядом со следами.
   - Пятнадцать дюймов... с четвертью! - с трудом выговорил он,  задыхаясь
от волнения.
   - Измерь еще раз, - сказал Брюс.
   - Пятнадцать... с половиной!
   Брюс посмотрел на узкую теснину.
   - У самого большого, какого я видел на своем веку, было четырнадцать  с
половиной, - произнес он, и что-то вроде благоговейного ужаса прозвучало в
его голосе. - Его  пристрелили  на  Атабаске,  и  он  считался  крупнейшим
гризли, которого случалось  убивать  в  Британской  Колумбии...  но  этот,
Джимми... этот еще больше.
   Они отправились дальше и еще раз измерили расстояние  между  следами  у
края первого из водоемов, в котором Тэр промывал свои раны. Размеры  почти
полностью совпадали. Теперь пятна крови  попадались  им  лишь  изредка.  К
десяти часам они наконец добрались до лужайки и отыскали  место,  где  Тэр
принимал грязевую ванну.
   - Туго же ему пришлось, - негромко  заметил  Брюс.  -  Почти  всю  ночь
провалялся здесь.
   Движимые одной и той же догадкой, оба посмотрели вперед. В полумиле  от
них горы образовали узкое ущелье. Туда не проникало солнце, мрак притаился
в нем.
   - Туго же ему пришлось, - повторил Брюс, не отрывая глаз от  ущелья.  -
Пожалуй, привяжем-ка лошадей. Лучше уж идти дальше без них.  Кто  знает  -
может, он и здесь...
   Они привязали лошадей в молодой поросли кедра и сняли с Дишпен поклажу.
Затем, взяв ружья на изготовку, настороженно