вглядываясь и  прислушиваясь,
вступили в безмолвие и мрак ущелья.



5. МУСКВА

   До этого длинного тесного ущелья Тэр добрался еще  на  рассвете.  После
грязевой ванны все тело ломило, но рану жгло  уже  меньше  и  саднила  она
слабей, чем вчера. Мучила уже теперь не  столько  боль  в  плече,  сколько
общее недомогание. Медведь был болен, и будь он  человеком,  то  лежал  бы
сейчас в постели с градусником и врач склонялся бы  над  ним,  подсчитывая
пульс.
   Медленно,  еле  волоча  ноги,  тащился  Тэр  по  ущелью.  Обычно  такой
неутомимый в поисках съестного, сейчас он и думать не мог о еде.  Есть  не
хотелось. То и дело гризли лакал горячим языком холодную воду из ручья. Но
еще чаще оборачивался назад и  принюхивался.  Он  знал,  что  человеческий
запах, загадочный гром и необыкновенная молния притаились где-то у него за
спиной. Всю ночь он глаз не сомкнул. Настороженность  не  покидала  его  и
сейчас.
   У Тэра не было рецептов для каждой  отдельной  болезни,  и  премудрость
ботанической  науки  была  ему  недоступна.  Но,  создавая  его,   природа
предначертала гризли быть самому себе лекарем. И, как кошка ищет мяту, так
же точно и Тэр, когда ему нездоровилось, искал свои лекарственные травы.
   Горький вкус имеет не только  хина.  Все  лекарства  Тэр  а  были  тоже
горькими. Пробираясь  по  ущелью,  гризли,  не  поднимая  низко  опущенной
головы, внимательно обнюхивал молодую поросль и  частый  кустарник,  то  и
дело попадавшиеся на пути. Так он набрел  на  небольшой  зеленый  участок,
заросший кинникиником - красной  толокнянкой,  этим  низко  стелющимся  по
земле растением не  выше  двух  дюймов,  с  красными  ягодами  с  горошину
величиной. Сейчас они были еще зеленые.  Горькие,  как  желчь,  эти  ягоды
содержали вяжущее подкрепляющее вещество. И Тэр поел их. Потом он  отыскал
ягоды мыльнянки, растущие на кустах,  напоминающих  смородиновые;  на  них
ягоды уже  начинали  краснеть  и  были  значительно  больше  смородиновых.
Индейцы едят мыльнянку при лихорадке. Прежде чем продолжать свой путь, Тэр
обобрал их немного. Они тоже были горькие. Наконец, принюхиваясь к каждому
дереву, он нашел то, что ему было нужно: сахарную сосну, из ствола которой
местами сочилась свежая смола. Редкий медведь  не  задержится  у  сахарной
сосны, когда на ней выступает смола. Это и было основное лекарство Тэра, и
он принялся ее слизывать. Поглощая смолу, гризли поглощал вместе с  ней  и
все известные медицине лекарства, которые приготовляют из этого  вещества.
К тому времени, когда Тэр подошел к концу ущелья, его  брюхо  было  набито
разными снадобьями, словно аптекарский склад.  В  число  лекарств  входила
также хвоя ели и пихты. Больная собака ест траву, больной медведь  -  хвою
пихты, если только ему удается разжиться  ею.  Медведь  набивает  ею  весь
желудок и кишечник также и за час до того, как завалится в берлогу.
   Солнце еще не взошло, когда Тэр добрался до конца ущелья,  задержавшись
ненадолго у входа в низкую пещеру в отвесной стене горы. С тех пор как  он
помнил себя, только эту пещеру считал он своим родным домом.  Пещера  была
небольшая, но очень глубокая. Весь пол ее был устлан мягким белым  песком.
Когда-то, давным-давно, весенний поток просочился через трещину и  выточил
в горе эту пещеру, в глубине которой так сладко спится, даже когда снаружи
температура опускается до пятидесяти градусов ниже нуля.
   Десять лет назад мать Тэра забралась сюда и проспала в пещере всю зиму.
А когда вышла весной, то за ней неуклюже ковыляло трое маленьких медвежат.
Одним из них был Тзр. Он был еще полуслепым и тельце его было почти  голым
- ведь медвежонок начинает видеть только через пять недель после появления
на свет и в это же время начинает обрастать шерстью. С  тех  пор  Тэр  уже
восемь раз отсыпался в родной пещере.
   Захотелось войти и отлежаться в глубине, пока не станет  лучше.  Минуты
две-три гризли  постоял  в  нерешительности  у  входа  в  свою  пещеру,  с
наслаждением  втягивая  знакомый  запах,   затем   принюхался   к   ветру,
потянувшему  снизу  из  ущелья.  Что-то   подсказывало,   что   лучше   не
задерживаться.
   С западной стороны ущелья начинался крутой подъем на вершину  скалы,  и
Тэр стал взбираться по нему. Солнце уже  успело  взойти  довольно  высоко,
когда гризли добрался до вершины. Он задержался там, чтобы перевести дух и
оглядеть сверху свои владения по ту сторону горного хребта.
   Перед ним открылась долина, еще более  сказочная,  чем  та,  в  которую
недавно пришли Брюс и Ленгдон. С  того  места,  где  стоял  Тэр,  вся  она
казалась каким-то волшебным садом. В  ширину  она  достигала  добрых  двух
миль. Ее обступали зеленые горы. До их  середины,  до  той  границы,  выше
которой деревья уже не растут, были разбросаны  причудливыми,  живописными
группами на  фоне  ярко-зеленых  трав  ель  и  пихта.  Одни  -  не  больше
декоративных  кущ,  искусственно  высаженных  в  городском  саду.   Другие
тянулись на целые акры и даже  десятки  акров.  А  у  подножия  склонов  -
непрерывная кайма  леса.  И  в  этих  естественных  границах  простиралась
холмистая, пересеченная равнина, вся пестрящая розовыми зарослями иван-чая
и горного шалфея, зарослями шиповника и боярышника.  По  ее  лощине  бежал
ручей.
   Спустившись ярдов на  четыреста,  Тэр  повернул  на  север.  Теперь  он
двигался по зеленому склону, перекочевывая от одного перелеска к  другому,
проходя в полутора-двух сотнях ярдов над  опушкой  леса.  Обычно  в  таких
местах он охотился за мелкой дичью.
   Толстые сурки уже  вылезли  погреться  на  солнышке.  И  их  протяжный,
ласкающий слух посвист уже  слышался  сквозь  журчание  горных  потоков  и
наполнял воздух музыкой. Где-то рядом, рукой подать, то и дело  раздавался
резкий предостерегающий свист, и сурки  распластались  на  земле,  ожидая,
пока огромный  медведь  не  пройдет  своей  дорогой.  Посвистывание  разом
умолкало, и некоторое время слышалось одно только  безмятежное  бормотание
дремлющей долины.
   Но Тэру и в голову не приходила мысль  об  охоте.  Дважды  повстречался
дикобраз - любимейшее лакомство, а гризли прошел мимо, даже  не  взглянув.
Из чащи пахнуло теплым, свежим запахом карибу, а он и  шагу  не  сделал  к
зарослям. Проходя  мимо  темной  и  узкой  расщелины,  Тэр  услышал  запах
барсука.
   Два часа, не останавливаясь, он все  шел  и  шел  на  север  по  горным
склонам, а потом спустился к ручью.
   Залепившая рану грязь начинала твердеть; отыскав заводь, медведь  зашел
в воду по плечи и постоял так несколько минут. Вода промыла раны. Еще  два
часа брел он по ручью, то и дело припадая к  воде.  И  вот  наступил,  как
говорят индейцы, _сапусууин_ - прошло шесть часов  после  грязевой  ванны.
Ягоды кинникиника и мыльнянки, смола сахарной сосны,  хвоя  пихты  и  ели,
вода - все вместе  наконец-то  оказало  свое  действие.  Тэр  почувствовал
облегчение. Стало настолько лучше, что впервые за  все  это  время  гризли
обернулся в сторону, где остались враги, и зарычал.
   Плечо все еще саднило, но недомогание как рукой сняло. Несколько  минут
простоял гризли не двигаясь, раз за разом оглашая округу рычанием, раскаты
которого приобрели теперь новый смысл.
   До сих пор зверь ни разу не испытывал настоящей ненависти... Он бился с
медведями, но его ярость в бою не была ненавистью. Она начиналась у гризли
мгновенно и так же быстро проходила, не  оставляя  после  себя  теперешней
непрерывно  нараставшей  злобы.  Он  просто  зализывал  раны,   нанесенные
вражескими когтями, и испытывал полное  блаженство,  стоило  только  унять
боль. Новое же чувство было совершенно иным.
   Ненависть к вчерашним врагам сейчас была так  велика,  что  он  не  мог
забыть о ней ни на минуту. Он ненавидел и запах человека и  само  странное
существо  с  белым  лицом,  карабкающееся  по  расщелине.  Его   ненависть
простиралась на все, что было связано с тем и другим.
   Это чувство пробудил в нем инстинкт, а только что пережитое  не  давало
ему задремать. Хотя до этого он  ни  разу  в  глаза  не  видел  ни  одного
человека, гризли сразу же понял, что перед ним - самый  заклятый  враг,  и
притом страшнее всех зверей в горах.
   Он схватится с любым медведем. Не  уступит  самой  бешеной  из  волчьих
стай. Но от человека нужно бежать! Прятаться! Быть все время настороже и в
горах  и  в  долинах!  Нужно  постоянно  присматриваться,  прислушиваться,
принюхиваться!
   Почему Тэр  сразу  же,  как  только  это  существо  ничтожных  размеров
ворвалось в его жизнь, почувствовал и понял, что перед ним враг,  страшнее
которого быть не может, остается загадкой природы...
   В  Тэре  заговорил  инстинкт,  который   выработался   у   медведей   с
незапамятных времен. Человек с дубиной, а  позднее  -  человек  с  копьем,
закаленным на  огне,  человек  со  стрелами  с  кремневыми  наконечниками,
человек с капканом и западней и, наконец, человек с ружьем - на протяжении
веков человек был единственным  властелином  и  повелителем  гризли.  Сама
природа внушила это Тэру через  сотню,  тысячу,  десяток  тысяч  поколений
предков. И теперь впервые в  его  жизни  этот  дремавший  в  нем  инстинкт
проснулся,  предостерегая  и  настораживая,  и  гризли  все   понял.   Он,
возненавидел человека. Отныне и впредь он будет ненавидеть все, что  имеет
запах человека. Но вместе с этой ненавистью родилось то, чего он  не  знал
раньше: страх. И если бы человек не донимал Тэра и весь его  род,  то  мир
так никогда бы и не  узнал  гризли  под  его  теперешним  родовым  именем:
Страшный медведь.
   А он все шел вдоль ручья своей неуклюжей, но твердой  походкой.  Голова
его была низко опущена. Задними лапами он переступал вперевалку,  как  все
медведи, только у гризли это получается особенно смешно. Клик-клик-клик! -
стучали его длинные когти по камням  и  резко  скрежетали  по  гравию.  На
мягком песке он оставлял огромные следы.
   Та часть долины, в которую он сейчас вступил,  имела  для  него  особое
значение, и здесь он замешкался, то и дело останавливаясь и  поводя  носом
из стороны в сторону.
   Тэр не приносил обета единобрачия, но вот  уже  много  брачных  сезонов
подряд являлся сюда в поисках своей Исквау. Он  всегда  мог  рассчитывать,
что найдет ее здесь в июле. Это была великолепная медведица, приходившая с
запада,  крупная  и  сильная,  с  золотисто-коричневой  шкурой.   Красивей
медвежат, чем у них с Тэром, не было в этих горах.
   Исквау расставалась с Тэром еще задолго до их появления на свет, и  они
рождались, прозревали, жили и дрались в долинах и на горных склонах где-то
далеко на западе. Проходили годы. И если Тэру случалось потом преследовать
кого-нибудь из них, выгоняя из своих охотничьих  угодий,  или  разукрасить
как следует в схватке, то природа милостиво оставляла его в  неведении  на
этот счет.
   Он был таким же, как и большинство раздражительных старых холостяков, -
недолюбливал малышей. Он был снисходителен к  медвежатам  лишь  настолько,
насколько   способен   какой-нибудь   закоренелый   женоненавистник   быть
снисходительным к розовому младенцу. Но жестоким он не был и за  всю  свою
жизнь не убил ни одного медвежонка. Трепал он их немилосердно,  когда  они
набирались нахальства и приближались к нему совсем близко. Но колачивал их
при этом только мягкой подушечкой лапы и не сильно - так, чтобы медвежонок
только отлетел, перекувыркиваясь, как пушистый  маленький  мячик.  Этим  и
ограничивалось выражение неудовольствия Тэра, когда какая-нибудь  случайно
забредшая медведица-мать вторгалась со своими чадами в  его  владения.  Во
всех же остальных отношениях он вел себя безупречно, как истый джентльмен.
За ним никогда не водилось такого, чтобы он  стал  прогонять  медведицу  с
медвежатами, как бы она ни была  ему  неприятна.  Даже  если  заставал  их
поедающими убитую им добычу, и то  ограничивался  только  тем,  что  давал
медвежатам шлепка.
   Отступить от этого правила ему пришлось лишь однажды. Год  назад  он  с
позором  изгнал  отсюда  одну  форменную  Ксантиппу  [Ксантиппа   -   жена
греческого  философа  Сократа,  имя  которой   стало   нарицательным   для
обозначения злой,  сварливой  женщины].  Эта  медведица  упорно  старалась
внушить ему, что никакой  он  не  хозяин  здесь.  Гризли  для  поддержания
своего, мужского достоинства пришлось задать ей основательную взбучку. Она
удирала из его царства со всех ног, и трое злых медвежат неслись  за  ней,
подпрыгивая, как черные игрушечные шары, надутые воздухом.
   Рассказать об этом следовало, так как иначе читателю будет непонятно то
внезапное раздражение,  которое  охватило  Тэра,  когда  он,  огибая  кучу
валунов, почувствовал этот теплый и,  главное,  так  хорошо  знакомый  ему
запах. Остановившись, он повернул голову  и  негромко  проворчал  какое-то
свое медвежье ругательство.
   В шести футах от него находился медвежонок, один-одинешенек.  Раболепно
распростершись на белом песке, извиваясь и дрожа, он не знал,  друг  перед
ним или враг. Ему было не больше трех месяцев. Он  был  еще  слишком  мал,
чтобы странствовать одному, без матери.  Острая  рыжая  мордочка  и  белое
пятно на грудке свидетельствовали о его принадлежности к семейству  черных
медведей, а, не к гризли. Всем своим видом он  старался  дать  понять:  "Я
потерялся... Не знаю, то ли заблудился, то ли меня украли... Я голоден,  и
мне в пятку попала игла дикобраза". Но Тэр, не  обращая  на  это  никакого
внимания, снова сердито заворчал и принялся осматривать  скалы,  отыскивая
мать.
   Ее нигде не было видно. Не слышно было  и  ее  запаха.  Поэтому  гризли
снова повернул свою огромную голову к медвежонку.
   Мусква - так назвали бы его индейцы - подполз на своем животике на  фут
или два поближе и ответил Тэру, дружелюбно изогнувшись в знак приветствия.
Потом прополз еще полфута. Раздалось ворчание. "Ни шагу дальше, - говорило
оно достаточно ясно, - а то полетишь у меня вверх  тормашками!"  И  Мусква
понял и замер на месте, прижавшись к земле.
   Тэр еще раз огляделся кругом. Когда же глаза  его  снова  обратились  к
Мускве, то между ними оставалось уже меньше трех  футов.  Мусква  смущенно
ерзал по песку и жалобно хныкал. Тэр замахнулся правой  лапой.  "Еще  один
дюйм, и ты у меня получишь!" -  проворчал  он.  Мусква  весь  изогнулся  и
задрожал. Облизнул губы красным язычком, сделав это отчасти с перепугу,  а
отчасти взывая к милосердию Тэра, и, несмотря на занесенную над ним  лапу,
подполз к гризли еще дюйма на три. Тэр еще раз проворчал что-то  себе  под
нос, но уже потише. Тяжелая лапа опустилась на песок.
   В третий раз он огляделся,  потянул  носом  и  снова  заворчал.  Каждый
старый, закоренелый холостяк безусловно понял бы, что  он  хочет  сказать.
"Да куда же, в самом деле, запропастилась мать этого малыша?"  -  говорило
его ворчание.
   Но вот что случилось дальше.
   Мусква подполз к раненой ноге  Тэра,  приподнялся,  почувствовал  запах
незажившей раны и осторожно лизнул ее; язычок его был  как  бархатный.  И,
пока медвежонок зализывал его рану, Тэр стоял, не шевелясь и не издавая ни
звука. А  потом  опустил  свою  огромную  голову  и  обнюхал  этот  мягкий
дружелюбный  комочек.  Мусква  жалобно  захныкал,  как  это   делают   все
оставшиеся без матери дети. Тэр снова заворчал, но уже не сердито.  Теперь
это уже не было угрозой.  Своим  огромным  горячим  языком  гризли  лизнул
медвежонка в мордочку.
   "Ну ладно, пошли", - сказал он, снова пускаясь на север. И  за  ним  по
пятам последовал  оставшийся  без  матери  маленький  медвежонок  с  рыжей
мордочкой.



6. ТЭР УБИВАЕТ КАРИБУ

   Ручей, вдоль которого шел Тэр, был притоком Бэбин и  брал  свое  начало
неподалеку от Скины.  Идя  к  его  истокам,  гризли  забирался  все  выше.
Местность становилась суровой и дикой. Когда ему на  пути  попался  черный
медвежонок Мусква, Тэр успел уйти уже миль на семь-восемь от верхней гряды
Великого Водораздела.
   Склоны гор отсюда выглядели уже иначе. Они были сплошь изрезаны  узкими
темными расщелинами. Во всех направлениях  громоздились  огромные  массивы
скал, зубчатые утесы, крутые сланцевые оползни.  Ручей  стал  бурливым,  и
идти по нему было все труднее.
   Тэр вступал в одну из своих горных цитаделей. Стоит захотеть,  и  сотни
потаенных убежищ открыты для него в этих диких скалах. Здесь  он  в  любое
время убьет для себя крупного зверя, и  человеческому  запаху  никогда  не
добраться сюда.
   Оставив позади скалы, в которых он нежданно-негаданно обрел Мускву, Тэр
уже полчаса продолжал все так  же  неуклюже  взбираться  вверх,  казалось,
совершенно забыв об увязавшемся за ним медвежонке. Однако он  слышал,  как
тот идет сзади, и чувствовал его запах. А Мускве в это  время  приходилось
туго. Пухлое  тельце  и  толстые  лапы  еще  не  привыкли  к  такого  рода
путешествиям. Но это был отважный малыш, и только дважды  за  эти  полчаса
принимался он скулить: один раз, когда чуть не полетел со скалы  в  ручей,
другой - когда слишком сильно наступил на  лапу,  в  которой  сидела  игла
дикобраза.
   Наконец Тэр оставил ручей, свернул в одно из глубоких ущелий и  шел  по
нему, пока не выбрался  на  небольшое  плато  посредине  широкого  горного
склона. Отыскал здесь скалу на солнечной стороне заросшего  травой  холма,
остановился. Может быть, детская дружба маленького Мусквы,  ласка  мягкого
красного язычка, пришедшаяся так кстати, а может, и стойкость медвежонка в
пути затронули наконец чувствительную струнку в сердце огромного зверя,  и
он сжалился над малышом. Во всяком случае, старательно исследовав  воздух,
Тэр растянулся на земле у скалы.  И,  пока  он  первым  не  сделал  этого,
маленький медвежонок с рыжей мордочкой и не подумал ложиться. Зато  стоило
только Мускве лечь, он почувствовал такую смертельную усталость,  что  уже
через три минуты спал как убитый.
   Еще дважды среди дня принятые лекарства оказали на Тэра свое  действие,
и вот ему захотелось есть. Этот голод нельзя  было  утолить  муравьями  да
гусеницами. Даже гоферы и сурки и то не годились. К тому же он,  вероятно,
догадывался, что и маленький Мусква совсем умирает от  голода.  Медвежонок
уже не раз открывал глаза и все еще лежал, нежась на солнышке,  когда  Тэр
окончательно решил, что ему делать дальше.
   Было три часа дня. А в июне и в июле в долинах северных гор в это время
особенно тихо и сонно. Сурки уже успели насвистеться в полное удовольствие
и распростерлись на освещенных солнцем  скалах.  Орлы  над  вершинами  гор
превратились в точки. Ястребы, уже набив зоб мясом,  попрятались  в  лесу.
Горные козлы и бараны залегли где-то высоко в горах, чуть ли не под  самым
небом. И вряд ли сейчас поблизости было хоть одно животное, которое бы еще
не наелось до отвала и не спряталось. Горным  охотникам  хорошо  известно,
что в этот час отдыха разыскать медведя,  а  особенно  плотоядного,  очень
трудно. Пришлось бы, не жалея сил, обрыскать вдоль и  поперек  все  горные
склоны и прогалины между лесными чащами.
   Для Тэра этот час был самым благоприятным. Инстинкт  подсказывал,  что,
пока  все  звери   сыты   и   спят,   передвигаться   можно   с   меньшими
предосторожностями, чем обычно.  Сейчас  было  проще  выследить  добычу  и
подстеречь ее.
   От случая к случаю ему и раньше доводилось убить козу или барана, а  то
и карибу среди бела дня, потому что в беге на  близкие  расстояния  он  не
только обгонял горную козу или барана, но не уступал и карибу. И  все-таки
охотился он обычно на закате или в сумерках.
   С громким "ууф", которое мгновенно разбудило Мускву, гризли поднялся на
ноги. Медвежонок вскочил, моргая глазами, посмотрел на Тэра, на  солнце  и
отряхнулся.  Тэр  покосился  на  этот  черно-рыжий  клубок   без   особого
удовольствия. После наступившего  облегчения  душа  его  жаждала  сочного,
кровяного мяса, так же как здоровому  голодному  мужчине  подавай  хороший
кусок филе, а не какие-нибудь там разносолы или сала