аш ответ?
     -- Нет. На корабле слишком часто говорят о погоде.
     -- Я освежу вашу память. Вы ответили: "Это нас устроит". Не могли бы вы
объяснить, почему вас устраивала плохая погода?
     -- Не понимаю цели вашего вопроса,-- Хэлси насупился.-- Вероятно,  один
из  обвиняемых  внимательно  вслушивался  в  разговоры,  не  имеющие к  нему
никакого отношения. Однако я могу ответить на ваш вопрос:  маршруты конвоев,
идущих  в Мурманск  и  обратно,  пролегают  в  непосредственной близости  от
северной оконечности Норвегии, где расположены немецкие морские базы. Плохая
погода -- лучшая страховка от подлодок.
     -- Вы сказали: "Мы всё сделаем  завтра ночью",-- продолжал Дженнингс.--
А затем спросили мистера  Хендрика, поменял ли тот вахтенных,  чтобы Юкс был
за  штурвалом с  двух  до  четырёх  ночи.  Именно в этот  промежуток времени
"Трикала" подорвалась на мине.
     -- Подоплёка вашего вопроса оскорбительна, сэр,-- резко ответил Хэлси и
повернулся к  членам  трибунала.--  Должен  ли  я объяснять  каждый  обрывок
разговоров,  подслушанных людьми, понятия  не  имеющими, о чём идёт  речь? Я
поменял вахтенных,  потому что  у  меня не хватало людей  и приходилось  всё
время тасовать вахты.
     -- Я просто пытаюсь показать, какое действие произвёл этот  разговор на
капрала Варди. Он, как мы поняли  из показаний Рэнкина, охранял и нёс полную
ответственность  за очень  ценный груз. Ещё  один  вопрос.  Не  были  ли  вы
владельцем или шкипером судна под названием "Пинанг", плававшего  до войны в
китайских морях?
     Чёрные  глазки Хэлси  блеснули  неприкрытой  злобой. Было  в  них и ещё
что-то. Лишь потом я понял, что это страх. Хэлси замешкался с ответом, но, к
счастью для него, на помощь пришёл прокурор.
     --  Я  протестую!-- закричал  он.-- Эти вопросы  не  имеют  отношения к
разбираемому делу.
     -- Я согласен,-- добавил юрист-консультант.
     -- Позднее я покажу, что имеют,-- ответил Дженнингс и сел. С Хендриком,
следующим свидетелем обвинения, Дженнингсу повезло больше. Бегающие глазки и
белый  шрам на  щеке Хендрика не  остались  незамеченными членами трибунала.
Хендрику  пришлось нелегко, но его ответы  не намного разнились  с  ответами
капитана. Дженнингс и ему задал вопрос о "Пинанге". Лицо Хендрика посерело.
     -- Правда ли,-- продолжал Дженнингс,-- что "Пинанг"  частенько замечали
в непосредственной близости от судов, пошедших ко дну со всей командой?-- И,
прежде чем Хендрик  успел ответить, а  прокурор -- запротестовать, добавил:-
Как  я  понимаю, мистер Хендрик, вы и кто-то из команды  во  время стоянки в
Мурманске что-то делали со шлюпкой номер  два.  Не могли бы  вы сказать, что
именно?
     -- По указанию капитана я осмотрел все шлюпки.
     -- Они не требовали ремонта?
     --Нет.
     -- Кто помогал вам?
     -- Юкс, сэр. С этим Дженнингс отпустил  Хендрика. Прокурор вызвал Юкса.
Когда пришёл черёд Дженнингса задавать вопросы, он спросил:
     -- Вы помогли мистеру Хендрику осматривать шлюпки в Мурманске?
     --Да.
     -- Вам  изменили  вахты  так,  что  вы  оказались  за  штурвалом,  кода
произошёл взрыв?
     -- Да,-- ответил Юкс. Его  глаза беспокойно забегали. Дженнингс подался
вперёд.
     -- Вы, часом,  не плавали  на "Пинанге"? На этот раз сомнений не  было:
Юкс струхнул. Он не ожидал  вопроса о "Пинанге". На этом Дженнингсу пришлось
остановиться. У нас не было никаких улик, и он отпустил Юкса. Ивэнса даже не
вызывали.  Прокурор  объявил,  что  выступили  все  свидетели  обвинения,  и
наступил черёд  свидетелей Дженнингса.  Первым  он вызвал меня. Направляемый
его умелыми вопросами,  я рассказал всю историю, ничего не утаивая.  О  моих
подозрениях,  растущем  чувстве  тревоги, разговорах  с коком о "Пинанге", о
том,  что я сам щупал  доски  шлюпки. Тут  юрист-консультант  прервал меня и
спросил,  было  ли темно  и осматривал ли  я  шлюпку  с фонарём.  После меня
выступил  Берт  и подтвердил мои  слова. Затем  настала  очередь Дженни. Она
показала, что моя уверенность в непригодности шлюпок к плаванию убедила  её,
и  она  предпочла  спасательный   плот.   Затем  последовали  заключительные
выступления обвинения и защиты. Подвёл итог юрист-консультант,  и в четверть
первого  трибунал  перешёл  к  обсуждению  нашего  дела.  Всем,  кроме  двух
офицеров-практикантов, предложили покинуть  зал.  В  маленькой комнатке Берт
потёр руки и подмигнул мне.
     -- Капрал! Как тебе это понравилось? Ты  видел, как  менялись  их лица,
стоило   капитану  Дженнингсу  упомянуть   о  "Пинанге"?   Держу  пари,  они
пиратствовали. И мисс Дженни, она произвела на судей впечатление.
     Я кивнул. Надежда  проснулась,  когда Дженнингс  допрашивал  свидетелей
обвинения. Но сухое,  построенное на фактах выступление  юриста-консультанта
словно окатило  меня холодным  душем. Дженнингс сражался за нас до конца. Он
пытался  доказать, что в  своих  действиях  мы руководствовались тревогой за
сохранность  спецгруза и подозрениями. Но судил  нас не  гражданский суд.  В
состав  трибунала   входили  армейские  офицеры,  озабоченные   поддержанием
дисциплины   в   войсковых   частях.  И   нашим   недоказанным   подозрениям
противостояли  суровые факты. Дженнингс не зря предупреждал, что  нам нечего
ждать оправдательного приговора.
     Берт достал пачку сигарет, мы закурили.
     -- Ну, что загрустил, капрал?-- попытался он ободрить меня.-- По-моему,
не всё потеряно. Дженнингс показал, какой подонок этот Рэнкин. Если они ради
приличия и признают нас виновными, то наказание должно быть лёгким.
     Я не  ответил. Тут открылась  дверь,  и вошли  Дженни, её  отец  и жена
Берта. Я не помню, о чём мы  говорили, но  только не о  суде. Мне понравился
отец Дженни,  седовласый шотландец с мелодичным  голосом и весёлыми голубыми
глазами.  Широкая в  кости,  крепко сбитая  миссис  Кук  буквально  лучилась
добротой. Я сразу понял, что  Берту повезло с женой. Чувствовалось,  что она
всегда готова прийти  на помощь и поддержать в  трудную  минуту. Время текло
медленно, разговор не  клеился. Без  четверти  час  наших  гостей  попросили
выйти, а нас отвели в зал  суда. Казалось, ничего  не изменилось. Все сидели
на своих местах.  По  отрешённым  лицам  офицеров  я понял, что наша  судьба
решена. По спине у меня побежали мурашки, когда нам приказали встать.
     -- В данный  момент суду нечего объявить,-- бесстрастным голосом сказал
председатель  трибунала.--  Решение   суда,  подлежащее  утверждению,  будет
обнародовано   в  установленном  порядке.   Юрист-консультант   обратился  к
прокурору:
     -- Вы хотите что-нибудь добавить?  Прокурор  представил наши  послужные
списки.  Дженнингс произнёс речь  с просьбой о смягчении приговора, учитывая
нашу  безупречную службу и  то  обстоятельство, что  в  своих  действиях  мы
руководствовались  благими  намерениями. Вновь нас вывели из зала.  Трибунал
рассматривал вопрос о нашем наказании.
     --  Приговор  трибунала,   подлежащий  утверждению,  будет  обнародован
позднее,-- объявили нам десять минут спустя.  Нас  снова отвезли на  военную
базу. Через  две недели  её  командир огласил приговор:  "Капрал  Варди,  на
заседании трибунала, состоявшемся двадцать восьмого апреля  тысяча девятьсот
сорок  пятого года, вас признали виновным  в мятеже и приговорили к  четырём
годам тюремного  заключения".  Берт получил три года.  Не сразу осознали  мы
значение  его  слов, не сразу начали привыкать к тому, что следующие три или
четыре года будем отрезаны от мира. Этот срок казался нам вечностью.
     Наутро нас погрузили в трёхтонку.
     -- Куда нас теперь повезут?-- спросил Берт. Его  оптимизм испарился без
следа.
     -- Бог знает,-- ответил я. Мы обогнули Плимут и поехали в глубь страны,
через Йелвертон.  Там  свернули направо и начали подниматься в гору. Светило
солнце, по голубому небу бежали редкие  облака. Внезапно меня охватил страх.
Ибо я понял,  куда мы  едем. Я бывал в этих местах. Несколько раз я ездил со
своим  приятелем  к  нему  домой,  в Дартмит.  И  сейчас мы  ехали по шоссе,
ведущему  в  Принстаун.  Я слышал  разговоры о  местной тюрьме  для  военных
преступников. Тогда  я не обращал на них внимания, теперь они  касались меня
самого. Я взглянул на Берта,  не подозревавшего, куда  нас  везут. Он поймал
мой взгляд и попытался улыбнуться.
     -- Детям бы тут понравилось. Ты знаешь, они никогда не были на природе.
Всё  время в  городе. Старшему  только четыре года. Я  чувствовал, что  меня
куда-нибудь  ушлют,  и  мы  хотели,  чтобы  дети  скрасили  её  одиночество.
Бедняжки. Они видели лишь  взрывы да  развалины. Они не представляют, что по
вечерам на улицах зажигают фонари, никогда не ели  бананов,  но старший  уже
отличает "спитфайр" от эр-тридцать восьмого и  разрыв бомбы от  "фауодин". А
для каждого аэростата они  придумали прозвище. Война кончается; я думал, что
смогу показать им море, и на тебе! Это просто невыносимо!
     Я положил ему руку на  плечо. Что  я мог сказать? Слава Богу, у меня не
было ни  жены, ни детей.  Но я чувствовал себя виноватым. Не  надо  было мне
спешить со спасательным плотом. Но тогда я не подумал о последствиях. И в то
же время, послушайся мы Рэнкина, лежали бы  теперь на дне морском. И Рзнкин,
обвинивший нас в мятеже, остался в живых  лишь благодаря мне. Не откажись  я
подчиниться его приказу, он тоже сел  бы  в шлюпку  номер два. После долгого
подъёма  грузовик  выбрался  на  равнину.  Мы  ехали  по  заросшей  вереском
местности,  и  вокруг  чернели  обожжённые  холмы. Бесконечная лента  дороги
выползала  из-под  колёс,  обтекая  скальные  вершины.  Слева  до  горизонта
тянулись  вересковые  заросли, и повсюду к небу  поднимались клубы  дыма.  В
уходящей вниз долине  виднелись маленькие фигурки людей с  факелами в руках.
Они поджигали  остатки прошлогодней  травы и вереск,  чтобы  пастбища  стали
плодороднее.
     Мы  пересекли  железную  дорогу  и  спустя  несколько  минут  въехали в
Принстаун.  Я сидел с  гулко бьющимся сердцем. Если на  рыночной площади  мы
свернём  налево...  Водитель сбросил  скорость,  мы  свернули.  Одно дело --
подозревать худшее, другое  -- знать, что подозрения обернулись реальностью.
А реальность  являла собой одиночные  камеры в самой ужасной тюрьме  Англии.
Маленькие  каменные домишки  прилепились  к  шоссе.  В  них жили  тюремщики.
Грузовик  остановился. Водитель нажал на клаксон. Послышались голоса,  скрип
тяжёлых ворот.  Грузовик  медленно  покатился вперёд,  ворота  захлопнулись.
Водитель заглушил мотор, наш охранник открыл заднюю дверцу.
     --  Вы, двое, выходите,-- крикнул  тюремщик. Мы с  Бертом  спрыгнули на
землю. С двух  сторон возвышались  тюремные  корпуса, сложенные из гранитных
блоков, добытых в близлежащих  каменоломнях, с  крышами из серого  шифера. В
каждой  стене темнели ряды зарешечненых квадратных бойниц -- окна камер. Над
крышами поднималась к небу кирпичная труба,  выплёвывающая  чёрный дым. Берт
огляделся, потрясённый гранитными громадинами.
     --  Где мы, приятель?-- спросил  он тюремщика.  Тот ухмыльнулся.-- Ради
Бога, где мы?-- повторил Берт.
     -- В Дартмуре,--  ответил  тюремщик.  . Не  сразу  до Берта дошёл смысл
этого короткого  ответа.  Тюремщик  не  торопил  нас.  Берт вертел  головой,
изумление на его лице сменилось ужасом. Затем он посмотрел на тюремщика.
     --  Брось,   приятель,   ты  шутишь.   Туда  обычно  посылают   опасных
преступников, осуждённых на длительные сроки.--  Он повернулся  ко мне.-- Он
шутит, Джим?
     -- Нет,--  ответил я.-- Это Дартмурская  тюрьма.  Я  часто  видел её...
снаружи.
     -- Дартмур!-- с отвращением воскликнул Берт.--  Чтоб меня! Что ни день,
то новые чудеса.
     -- Пошли, хватит  болтать!-- нетерпеливо рявкнул тюремщик и  увёл нас с
залитого солнцем двора  в холодные тёмные внутренности гранитных корпусов  с
гремящими дверями  и вымощенными  камнем  коридорами. Мы  прошли медицинский
осмотр,  нас  ознакомили  с  правилами внутреннего распорядка,  переодели  и
развели  по  камерам.  Захлопнулась железная  дверь,  и  я  остался  один  в
гранитном  мешке. Шесть шагов в длину, четыре в  ширину.  Забранное прутьями
окошко. Карандашные надписи на стенах. И долгие годы, которые мне предстояло
провести здесь. Четыре  года,  в лучшем  случае  -- три  с  небольшим,  если
скостят срок за примерное  поведение. Тысяча сто двадцать шесть дней. Нет, я
же  не  учёл,  что тысяча  девятьсот сорок  восьмой год високосный.  Значит,
тысяча  сто  двадцать  семь дней. Двадцать семь  тысяч  сорок  восемь часов.
Миллион шестьсот  двадцать две тысячи восемьсот восемьдесят минут. Всё это я
сосчитал  за  одну  минуту.  Одну из полутора миллионов,  которые должен был
провести в этой тюрьме. В пустынном коридоре глухо прогремели шаги, звякнули
ключи. Я сел на койку, пытаясь взять себя в руки. Тут раздался стук в стену.
Слава Богу, я знал азбуку  Морзе и с облегчением понял, что даже взаперти не
останусь один. Тюремный телеграф  разговаривал языком  Морзе. Мне выстукали,
что Берта поместили через камеру от меня.
     ...  Я не собираюсь  подробно рассказывать  о  месяцах,  проведённых  в
Дартмуре. Они стали  лишь  прелюдией  к нашей истории и  не оказали  на  неё
особого  влияния, если  не считать  полученной мною моральной  и  физической
закалки.  Если  б  не Дартмур, едва  ли  я решился  бы  на плавание  к Скале
Мэддона. Мрачный гранитный Дартмур придал мне смелости.
     Правда, ужас одиночного заключения  никогда  не  покидал  меня.  Как  я
ненавидел  свою   камеру!  С  какой   радостью   я  работал  в  каменоломне,
поставляющей гранитные блоки  для строительства, или на тюремной ферме. Если
я находился среди людей, меня не пугали ни тяжёлый труд, ни дисциплина.
     В то  время в Дартмуре находилось почти триста заключённых. Около трети
из них,  как я и Берт, были осуждены трибуналом, остальные военнослужащие --
гражданскими судами за хулиганство, воровство,  поджоги, мародёрство. Многие
были преступниками до войны, попали  в армию по всеобщей мобилизации,  но не
изменили  дурным привычкам.  Некоторые,  вроде  меня  и Берта,  оказались  в
Дартмуре по ошибке.
     В  Дартмуре  меня не  покидала  мысль о мрачной  истории  этой  тюрьмы.
"ДЖ.Б.Н.  28  июля, 1915-1930"-  гласила  одна из  многочисленных  настенных
надписей. Её я запомнил на всю жизнь. Я часто думал об этом человеке, ибо он
вошёл  в Дартмур в день моего  рождения, а  вышел,  когда мне исполнилось 15
лет. Камеры, тюремные  дворы, мастерские,  кухни, прачечные -- везде  витали
духи людей, которых  заставили провести тут долгие  годы. По странной иронии
Дартмурская  тюрьма   строилась  в   начале   девятнадцатого   столетия  для
французских  и  американских  военнопленных,  теперь  же  в  неё  направляли
провинившихся англий
     ских солдат. Постепенно я втянулся в тюремную жизнь. Я понял, что самое
главное  --  не  оставлять  времени  для  раздумий,  занимать  делом  каждую
свободную минуту.  Я  вёл календарь,  но  не  считал  оставшиеся  месяцы.  Я
старался выбросить из памяти всё,  что привело меня в  Дартмур,  не  пытался
отгадать,  что  произошло со  шлюпками "Трикалы"  и  почему Хэлси три недели
болтался в Баренцевом море. Я смирился  со  всем и постепенно  успокоился. И
вообще,  теперь меня интересовали не мои сложности,  но  география, история,
кроссворды. Всё,  что  угодно, кроме меня самого. Я написал родителям, чтобы
они знали, где  я нахожусь,  и изредка получал от  них письма. С  Дженни  мы
переписывались  регулярно.  Я  с  нетерпением  ждал  каждое  её  письмо,  по
несколько дней носил конверт в кармане, не распечатывая его, чтобы уменьшить
промежуток до следующего письма, и в то же время они пробивали брешь в броне
восприятия и безразличия, которой я  пытался окружить себя. Дженни писала  о
Шотландии,  плаваниях по заливам и  бухтам  побережья, посылала мне  чертежи
"Айлин Мор", то  есть напоминала  о том, чего лишил меня приговор трибунала.
Весна  сменилась летом. Капитулировала Германия, затем --  Япония.  Облетели
листья с деревьев, приближалась  зима. В ноябре землю запорошил первый снег.
На  Дартмур  наползали густые туманы. Стены наших  камер блестели от  капель
воды. Одежда, казалось, никогда не  просыхала.  Всё это время  я поддерживал
постоянный контакт с Бертом. Вор, сидевший в камере между нами, перестукивал
наши  послания  друг  другу. Он попал  в Дартмур  повторно --  невысокий,  с
маленькой  пулеобразной   головой,  вспыльчивый,  как  порох.  Он  постоянно
замышлял  побег,  не  предпринимая,  правда,  никаких  конкретных шагов  для
осуществления своей мечты. Он держал нас в курсе всех  планов. Таким образом
он убивал время, хотя с тем же успехом мог разгадывать кроссворды.
     Иногда нам с Бертом удавалось поговорить.  Я помню, что в один из таких
дней он  показался  мне очень  возбуждённым. Мы работали в одном наряде,  и,
поймав мой  взгляд, он  каждый  раз  широко  улыбался. По  пути  к тюремного
корпусу он пробился ко  мне и  прошептал: "Я  был у дантиста,  приятель.  Он
ставит мне протезы". Я быстро взглянул на Берта. Привыкнув к его заваленному
рту, я  не мог  представить  моего  друга  с зубами. Охранник  приказал  нам
прекратить разговоры.
     Примерно через месяц я вновь встретил Берта и едва узнал его. Обезьянье
личико  исчезло.  Рот  был полон зубов.  С  лица  Берта не  сходила  улыбка.
Казалось, он набил  рот белыми  камушками и  боялся их  проглотить. С зубами
Берт стал гораздо моложе. Раньше я никогда не задумывался,  сколько ему лет,
теперь же понял, что не больше тридцати пяти.  По всей видимости, я привык к
его зубам  быстрее, чем  он сам. И  ещё  долго  Скотти, воришка,  занимавший
камеру между  нами, перестукивал мне  восторги  Берта.  Наступило рождество,
повалил снег. Первую неделю января мы только и делали, что расчищали дворы и
дороги.  Я  с удовольствием сгребал снег; работа согревала,  и нам разрешали
напевать и разговаривать.
     А потом снег сошёл, засияло  солнце, запахло  оттаявшей землёй. Природа
пробуждалась  от   зимней  спячки.  Защебетали  птицы.  Весеннее  настроение
захватило и меня. Я перечитывал письма Дженни и с нетерпением ждал новых.  И
в один прекрасный день понял, что влюблён в неё. Как я ругал себя. Я сидел в
тюрьме, от меня отказалась  невеста, родители разочаровались  во мне.  Какое
меня  ждало  будущее,  что я  мог ей  предложить? Но вскоре  всё изменилось,
разорвалась окутавшая меня пелена печали и раздражения. Один из  тюремщиков,
Сэнди,  иногда давал мне старые газеты. Я прочитывал их от корки до корки. И
7 марта 1946  года  во вчерашней лондонской газете  я прочёл заметку,  круто
изменившую мою жизнь. Напечатанная на первой странице, она занимала лишь три
абзаца. Я вырезал заметку. Сейчас, когда я пишу эти строки, она лежит передо
мной на столе. "ПЕРВАЯ ПОСЛЕВОЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЗАТОНУВШИМИ СОКРОВИЩАМИ.
     Шкипер  "Трикалы" намерен  поднять со дна  моря  груз серебра. Ньюкасл,
вторник.  Капитан Теодор  Хэлси, шкипер  сухогруза  "Трикала" водоизмещением
5000 тонн, принадлежащего пароходной компании Кельта  и  затонувшего  в  300
милях  к  северо-западу  от  Тромсё, намерен  поднять  с  морского  дна груз
серебра,  находившегося  на  борту судна.  Стоимость  серебра  -- 500  тысяч
фунтов. Он  и ещё несколько человек, спасшихся  с "Трикалы", объединили свои
средства  и  основали   компанию   "Трикала"   рикавери".   Они   купили   у
адмиралтейства списанный  буксир и  устанавливают  на него в доках Тайнсайда
самое современное  оборудование  для подводных работ. При  нашей встрече  на
мостике  буксира,  названного  "Темпест", капитан Хэлси сказал следующее: "Я
рад,  что вы  приехали  именно  сегодня,  ровно  через год  после того,  как
"Трикала" подорвалась на мине и затонула".
     Капитан  невысок ростом,  широкоплеч,  с аккуратно подстриженной чёрной
бородой  и  живыми  пытливыми  глазами.  Его  движения  быстры и  энергичны.
"Теперь,  наверное,  нет