сжимается.
     Тут мне становится понятен оптимизм Штепарка. Узнав о планах Шторица от
самого Шторица, он принял надлежащие  меры,  и  сделал  это  с  изумительным
мастерством. Когда мы входили в сад, мы не  видели  ни  одного  человека  из
собранных им сотен - до того ловко он сумел всех их спрятать.
     Круг, в центре которого мы  стоим,  все  сжимается  и  сжимается.  Нет,
Шториц, шалишь, теперь ты не уйдешь, попался.
     Негодяй это понимает.  Возле  нас  раздается  крик  бешенства.  Поручик
Армгард пришел в себя и попытался подняться. Вдруг у  него  быстро  вынимают
саблю из ножен. Ею размахивает невидимая рука. Рука Шторица.  Он  не  помнит
себя от злости. Спастись он не может,  зато  по  крайней  мере  может  убить
капитана Гаралана.
     Тот также обнажает саблю. Начинается  дуэль  обыкновенного  человека  с
невидимкой. Сабли скрестились...
     Все это произошло так быстро, что никто из нас не успел вмешаться.
     Вильгельм Шториц, очевидно, умеет пользоваться саблей. Капитан  Гаралан
нападает на него, сам даже не прикрываясь. Он слегка задет в плечо,  но  его
сабля  проникает  далеко  вперед.  Слышен  крик  боли...  Трава  на  лужайке
приминается.
     Она примялась не ветром. На нее упало тело Шторица, пронзенное  саблей,
насквозь прошедшей через грудь и спину. Льется кровь, и невидимое  тело,  по
мере  того,  как  из  него  уходит  жизнь,   принимает   видимую   форму   и
обрисовывается вполне ясно среди предсмертных конвульсий.
     Капитан Гаралан бросается к Шторицу и кричит:
     - Мира где! Говори, где Мира?
     Но перед ним лежит только труп с искаженным лицом, с широко  раскрытыми
глазами, в которых еще не погасла угроза. Теперь всем  ясно,  что  это  труп
Вильгельма Шторица.


        ^TГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ^U

     Так погиб Вильгельм Шториц.
     Слишком поздно он умер.  Конечно,  семейству  Родерихов  теперь  нечего
бояться его козней, но зато и всякая  надежда  найти  Миру  теперь  для  нас
кажется утраченной.
     Капитан  Гаралан  мрачно  глядел  на  труп   врага,   чувствуя,   какую
ответственность он на себя взвалил этим убийством. Потом он махнул  рукой  и
пошел домой, чтобы сообщить родителям о неприятном исходе дела.
     Мы с Армгардом остались в обществе Штепарка, явившегося нам на  помощь.
Люди молчали, стоя тесным кольцом и с любопытством поглядывая на  покойника.
Он лежал, слегка повернутый на левый бок;  правая  рука  еще  держала  саблю
поручика Армгарда, а левая была немного подогнута. Никто его  не  жалел.  Не
помог ему и его секрет.
     - Да, это он! - сказал Штепарк, внимательно осмотрев мертвеца.
     Подошли, не без некоторой робости, полицейские. Штепарк  потрогал  труп
рукой.
     - Мертвый! - сказал он.
     Начальник полиции отдал приказание.  С  десяток  полицейских  принялись
расчищать обломки на том месте,  где  трудился  над  этим  Шториц  со  своим
невидимым слугой.
     - Судя по разговору, который мы с вами подслушали,  -  сказал  Штепарк,
отвечая на мой вопрос, - я полагаю, что здесь должен  находиться  тайник,  в
котором негодяй прятал свое поганое снадобье. Я  не  уйду  отсюда,  пока  не
отыщу этот тайник и не уничтожу все, что в нем хранится. Шториц умер.  Пусть
меня вся наука проклянет, но я желаю, чтобы его тайна умерла вместе с ним.
     Я в душе совершенно одобрил господина Штепарка. Открытие  Отто  Шторица
было очень интересно для меня как для инженера, но практического значения  я
за ним не признавал. Я находил, что  оно  может  лишь  содействовать  дурным
страстям человека.
     Вскоре показалась железная плита. Ее приподняли.  Под  ней  была  узкая
лестница.
     В эту минуту меня за руку схватила чья-то рука  и  послышался  жалобный
голос:
     - Сжальтесь!.. Пожалейте человека!
     Я обернулся. Никого не было, но руку  мою  кто-то  держал,  и  жалобный
голос не умолкал.
     Полицейские прекратили работу. Все обернулись в  мою  сторону.  Не  без
тревоги я обвел свободной рукой вокруг себя, ощупывая пространство.
     На высоте своего пояса я нащупал сперва чьи-то волосы,  потом,  немного
пониже, чье-то лицо, смоченное слезами. Кто-то невидимый стоял  передо  мной
на коленях и плакал.
     - Вы кто? - спросил я взволнованным, сдавленным голосом.
     - Я Герман, - ответили мне.
     - Что же вам нужно?
     Невидимка-лакей Шторица объяснил отрывистыми фразами,  что  он  слышал,
как господин Штепарк выразил намерение уничтожить все снадобья, хранящиеся в
тайнике. Если это случится,  то  у  Германа  никогда  не  будет  возможности
принять снова видимый образ. Что же с ним тогда будет? Как ему тогда жить  с
людьми? Он умолял разрешить ему, прежде чем  будет  разрушен  склад,  выпить
содержимое одного из пузырьков.
     Штепарк   позволил,   но   предварительно   принял    известные    меры
предосторожности, так как Герман должен  был  дать  за  многое  ответ  перед
судом. По его приказанию  четыре  крепких  агента  схватили  Германа,  и  мы
спустились в тайник. То был погреб,  слабо  освещавшийся  солнечными  лучами
через поднятую  плиту.  На  узенькой  этажерке  в  тайнике  были  в  порядке
расставлены пузырьки с ярлыками - на одних Э 1, на других Э 2.
     Герман  нетерпеливым  тоном  попросил  себе  один  из  пузырьков  Э  2.
Начальник полиции подал ему то, что он просил. Тогда мы увидели  -  впрочем,
мы к этому уже привыкли, - как пузырек сам собой описал в воздухе дугу,  как
будто кто-нибудь поднес его к губам и начал из него пить.
     Тут произошло настоящее чудо. Герман по мере  того,  как  он  пил,  как
будто выходил из какой-то тьмы. Сначала в темноте погреба появился как будто
легкий пар. Потом очертания определились, отвердели, наконец, я увидел перед
собой того самого субъекта, который ходил за мной по пятам  в  первый  вечер
моего приезда в Рач.
     По знаку Штепарка все остальные пузырьки  были  тут  же  уничтожены,  и
вылившаяся из них жидкость сейчас же испарилась.
     По окончании этой экзекуции мы вышли из тайника.
     - Что же вы теперь думаете делать, Штепарк? - спросил поручик Армгард.
     - Прикажу перенести мертвое тело в ратушу, - был ответ.
     - Публично? - спросил я.
     - Публично. Пусть весь Рач убедится, что Вильгельм Шториц  умер.  Этому
поверят только тогда, когда увидят его труп.
     - И после того, как его похоронят, - прибавил поручик Армгард.
     - Если только его будут хоронить, - сказал Штепарк.
     - "Если только", вы говорите? - удивился я. - А как же иначе?
     - А так. Я бы его совсем не хоронил, а сжег бы его труп и развеял пепел
по ветру, как делали с колдунами в средние века.
     Господин Штепарк послал за носилками и пошел в ратушу  в  сопровождении
большого числа агентов, ведя с  собой  арестанта,  который,  приняв  видимый
образ, оказался самым заурядным и нисколько не интересным старым немцем. Я и
поручик Армгард пошли к Родерихам.
     Капитан Гаралан уже успел все рассказать своему отцу.  Госпоже  Родерих
ввиду ее болезненного состояния  решили  пока  не  говорить  ничего.  Смерть
Шторица не возвращала ей пропавшей дочери.
     Мой брат еще ничего не знал. Но его нужно было поставить в известность.
Ему послали сказать, чтобы он шел в кабинет доктора Родериха.
     Он вовсе не обрадовался, однако, известию о смерти  Шторица.  Напротив,
он стал горько рыдать, говоря сквозь слезы:
     - Он убит!.. Его убили!.. Не  дождались,  когда  он  скажет!..  Мира!..
Бедная Мира!.. Я тебя никогда больше не увижу!
     Что можно было ответить ему?
     Я все-таки попробовал. Зачем отчаиваться? Мы не  знаем,  где  Мира,  но
знает Герман, лакей Шторица. Этот человек теперь под замком. Его допросят. У
него нет никакой причины скрывать. Он  скажет.  Можно  даже  предложить  ему
денег. Если заупрямится, можно его принудить, можно будет в  крайнем  случае
подвергнуть его пытке. Миру нам возвратят, рассудок к ней вернется, и мы все
будем опять счастливы.
     Марк ничего не слушал, вернее ничего не хотел слышать. По  его  мнению,
только Шториц мог сказать, где находится Мира. Не следовало его убивать,  не
вырвав у него этой тайны.
     Я не знал, как успокоить брата. Вдруг с улицы донесся сильный  шум.  Мы
бросились к угловому окну, из которого был виден и бульвар, и набережная Ба-
тьяни.
     Что случилось? У же воскрес ли Шториц? В том состоянии духа, в  котором
мы находились, мы готовы были поверить этому.
     Нет. Это была только  его  похоронная  процессия.  Покойника  несли  на
носилках четыре полицейских агента в  сопровождении  многочисленного  наряда
полицейских и солдат. Город Рач мог теперь воочию убедиться, что Шториц умер
и что террору, который он устроил, пришел конец.
     Штепарк желал показать покойника  всему  городу.  Процессия  прошла  по
набережной Батьяни до  улицы  Стефана  Первого,  миновала  Коломанов  рынок,
прошла по всем самым населенным кварталам и остановилась у дома Родерихов.
     По-моему, мимо этого дома не следовало его проносить.
     Мой брат тоже подошел и встал у окна. При виде окровавленного трупа  он
громко вскрикнул. Дорого бы он дал за то,  чтобы  воскресить  покойника.  Он
готов бы был сделать это ценой собственной жизни.
     Толпа шумела. Будь  перед  ней  Шториц  живой,  она  бы  его,  кажется,
разорвала. Труп она не трогала. Но, по-видимому, ей хотелось, как и  выражал
свое мнение Штепарк, чтобы тело Шторица не закапывали в землю, а  сожгли  бы
на площади и бросили пепел в Дунай. Дунай отнес бы его в Черное море.
     С четверть часа перед домом продолжался шум, потом все стихло.
     Капитан Гаралан объявил, что он сейчас  же  идет  в  ратушу.  Он  хотел
настоять, чтобы Герман теперь же был подвергнут  допросу.  Мы  одобрили  его
намерение.
     Я остался с братом. Какие это были  грустные  часы!  Он  никак  не  мог
успокоиться.  Его   возраставшее   возбуждение   меня   пугало.   Я   боялся
какого-нибудь кризиса. Меня он совершенно не слушал. Не спорил со мной, но и
не слушал, что я ему говорю. В голове у него сидела одна мысль: пойти искать
Миру.
     - И ты должен пойти со мной, Генрих, - говорил он.
     Насилу я мог от него добиться, чтобы он хоть дождался Гаралана.  А  тот
вернулся только в четыре часа  вместе  с  Армгардом.  Германа  действительно
допросили, но допрос не дал никаких результатов. И капитан, и Штепарк, и сам
губернатор просили, грозили, настаивали, но ничего не  добились.  Предлагали
ему денег, сколько он хочет, обещали помилование, а в случае упорства  пытки
и страшную казнь. Герман утверждал, что он не знает, где Мира, что  он  и  о
похищении ее слышит в первый раз. Его господин в это дело его  почему-то  не
посвятил.
     Бились по крайней мере часа два.  Потом  пришлось  признать  очевидное.
Герман показывал добросовестно.  Он  говорил  правду.  Он  ничего  не  знал.
Пропала всякая надежда на то, что Мира найдется.
     День закончился для нас в глубокой грусти. Мы молча сидели  в  креслах,
точно безжизненные статуи. О чем мы могли говорить?
     Около восьми часов вечера лакей зажег лампы. Доктор Родерих сидел около
больной жены, а в гостиной были только я с братом и два офицера. Когда лакей
ушел, пробило восемь.
     Как раз в эту самую минуту довольно быстро отворилась дверь в  галерею.
Должно быть, это из сада подул сквозняк, потому что не видно было никого. Но
вот что странно: дверь сама же и затворилась опять.
     И вот - никогда мне не забыть этой сцены! - послышался голос... Не  тот
грубый, противный, который спел на бале "Песню ненависти", а  свежий,  всеми
нами любимый голосок Миры.
     - Марк! - говорила она. - Гаралан! Господин Генрих!.. Что  вы  делаете?
Что вы здесь сидите? Обедать пора. Я умираю от голода.
     То была Мира, оправившаяся от помешательства. Выздоровевшая Мира. Можно
было подумать, что она, как всегда, выходит из своей комнаты к обеду. Только
она нас видела, а мы ее нет. Мира была невидимкой!
     Мы сидели как пригвожденные. Молчали, боялись пошевелиться, а не только
что пойти в ту сторону, откуда слышался голос. Но мы знали, что это  говорит
Мира, живая, осязаемая, хотя и недоступная для зрения.
     Откуда она явилась? Из того дома, куда ее увел похититель? Стало  быть,
она убежала, прошла через город? Но как же она вошла в дом? Ведь все входные
двери были заперты.
     Нет, все было не так. Вскоре мы узнали, что Мира пришла не далее как из
своей спальни, где Шториц сделал ее невидимкой. Мы  думали,  что  ее  нет  в
доме, а  она  не  покидала  своей  постели.  Все  эти  сутки  она  пролежала
неподвижная и безмолвная, и никому даже в голову  не  пришло,  что  это  все
может быть.
     Очевидно, Вильгельм Шториц не имел возможности похитить ее немедленно и
отложил  конец  преступления  до  другого  раза.  По  всей  вероятности,  он
собирался сделать это сегодня утром, но сабля  капитана  Гаралана  успокоила
его навсегда.
     И вот Мира выздоровела. Возможно, ей помогла та жидкость, которую  влил
ей в рот Вильгельм Шториц. Ничего не  зная  о  событиях,  случившихся  после
сцены в соборе, она была опять с нами,  говорила,  видела  нас,  но  еще  не
понимала благодаря вечерней темноте, что мы ее не видим.
     Марк встал и расставил руки, как будто ловя ее.
     - Да что с вами? - продолжала она. - Вы какие-то  странные.  Я  с  вами
говорю, а вы мне не отвечаете. Вы  как  будто  удивляетесь,  что  я  пришла.
Почему здесь нет мамы? Уж не больна ли она?
     Отворилась дверь, и вошел доктор Родерих. Мира, должно быть,  бросилась
к нему, потому что воскликнула:
     - Папа! Что случилось? Почему  мой  брат,  муж  и  все  здесь  какие-то
странные.
     Доктор остановился как вкопанный. Он сразу догадался.
     Мира тем временем успела к нему подойти, обнимала его и целовала.
     - Что такое? Что с мамой?
     - Она здорова, мое дитя, - пролепетал доктор. Сейчас она  придет...  Не
ходи к ней, не ходи...
     Марк отыскал, словно в темноте, руку своей жены и повел ее,  как  водят
слепых. Но не она была слепая, а те, кто не мог ее видеть. Марк  посадил  ее
рядом с собой.
     Она молчала, смущенная и испуганная тем впечатлением, какое она на всех
производила. Марк говорил дрожащим голосом:
     - Мира!.. Дорогая Мира!.. Да, это ты. Я это чувствую. Ты  со  мной.  О,
радость моя, не уходи от меня больше никуда!
     - Марк, да что с тобой? И все вы... Я просто пугаюсь. Отец, говори  мне
правду: у нас в доме несчастье?
     Марк почувствовал, что она хочет встать, и удержал ее.
     - Нет, все благополучно. Успокойся, пожалуйста, - сказал он.  -  Говори
же Мира, говори больше. Я хочу слышать твой голос. О, Мира, Мира! Это  ты!..
Это ты!.. Жена моя дорогая!
     Мы все это видели, все слышали. Все происходило наяву, а не во сне.  Мы
стояли как окаменелые и с ужасом думали о  том,  что  единственный  человек,
который мог бы возвратить нам Миру в видимом образе, унес свою тайну с собой
в могилу.


        ^TГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ^U

     Будет ли из этого  положения  счастливый  выход?  Не  суждено  ли  Мире
остаться на всю жизнь невидимкой? И как ей об этом сказать?
     Вся наша радость, что она опять с нами, что она жива  и  здорова,  была
отравлена ее превращением в невидимку.
     Мира вскоре догадалась о своем положении. Проходя мимо зеркала, она  не
увидела в нем своего отражения. Она повернулась к нам  и  заметила,  что  не
отбрасывает тени. Тогда она закричала от испуга.
     Тут пришлось все ей рассказать. Она горько рыдала, слушая, а Марк стоял
перед ней на коленях и тщетно старался ее успокоить. Он ее полюбил  видимой,
будет любить и невидимкой. Сцена была тяжелая, надрывавшая нам душу.
     В конце вечера доктор Родерих разрешил Мире  пойти  в  комнату  матери.
Пусть госпожа Родерих услышит ее голос и удостоверится, что она  тут,  подле
нее.
     Прошло несколько дней. Время сделало свое дело. Мира покорилась судьбе.
Такая сильная у нее была душа, что нам вскоре стало казаться, как  будто  мы
все снова живем нормальной жизнью. О своем присутствии  Мира  всегда  давала
знать, заговаривая с кем-нибудь из нас. Как сейчас слышу, например:
     - Друзья мои, я здесь! Не нужно ли  вам  чего-нибудь?  Я  вам  принесу.
Милый Генрих, что вы ищете? Книгу, которую вы положили  на  стол?  Вот  она.
Газету свою? Она упала около вас, ваша газета. Папочка, я всегда целую вас в
этот час... Почему ты, Гаралан, смотришь на меня такими  грустными  глазами?
Уверяю тебя, мне очень хорошо и радостно. Ты не грусти, Марк, возьми меня за
руки... Вот так... Не пройти ли нам в сад? Любезный  Генрих,  возьмите  меня
под руку. Мы будем гулять и болтать.
     Милая! Добрая! Ей хотелось, чтобы в жизни ее семьи не произошло  по  ее
милости никакой перемены. С Марком она проводила вместе почти все время,  не
уставая говорить ему ободряющие слова. Она уверяла, что смотрит на будущее с
полным доверием. Она убеждена, что ее невидимость не может быть вечной,  что
это лишь временное явление, которое скоро пройдет. Действительно  ли  у  нее
была такая надежда?
     Одно  только  переменилось  в  нашей  семейной  жизни.  Мира  перестала
садиться с  нами  за  стол,  понимая,  насколько  должно  быть  тягостно  ее
присутствие в такой обстановке. Но  по  окончании  обеда  или  завтрака  она
сейчас же приходила в гостиную. Отворялась дверь, и слышен был ее голос:
     - Ну, друзья мои, вот и я.
     Все остальное время она была с нами. Мы расходились только на ночь.
     Если исчезновение Миры произвело в городе сенсацию, то ее возвращение в
незримом виде поразило всех еще больше. Со всех сторон выражалось сочувствие
Родерихам. Все спешили нанести им визит.
     Мира перестала выходить на  прогулку  пешком.  Она  выезжала  только  в
закрытой карете с кем-нибудь из нас. Но больше всего  она  любила  сидеть  в
саду среди своей семьи, в которую она возвратилась духовно.
     Тем временем Германа  продолжали  допрашивать.  По-прежнему  усердно  и
по-прежнему бесплодно. Он не мог сообщить нам ничего полезного.
     Обстоятельства    вполне    подтвердили    его     непричастность     к
предполагавшемуся похищению Миры. С этой стороны его оставили в  покое.  Но,
быть может, он  хотя  бы  отчасти  был  посвящен  в  тайну  своего  умершего
господина? Быть может, ему был известен рецепт снадобья, изобретенного  Отто
Шторицем?
     Какой упрек нам обоим - мне и Штепарку -  за  излишнюю  поспешность,  с
которой мы распорядились найденным погребом! Не поторопись мы тут  чересчур,
мы могли бы теперь сделать для  Миры  то,  что  сделали  для  Германа.  Один
пузырек таинственной жидкости -  и  все  наши  тревоги  улетучились  бы  как
скверный сон при радостном пробуждении.
     Про совершенное нами преступление мы с Штепарком даже друг при друге не
упоминали. Тайна эта умрет вместе с нами.  Мы  как  бы  условились  об  этом
молча, не сказав друг другу ни слова.
     Зато  мы  оба  не  переставали  допрашивать  несчастного   Германа,   в
несбыточной надежде выведать у него то, чего он,  без  сомнения,  и  сам  не
знал. Нелепо было думать, что такой сложный химический секрет мог быть понят
и усвоен безграмотным, некультурным стариком лакеем.
     В конце концов мы пришли к убеждению, что наши старания бессмысленны  и
бесцельны, а так как против Германа  не  было  никаких  серьезных  улик,  то
постановлено было выпустить его на свободу.
     Несчастному старику не пришлось, однако, воспользоваться оказанным  ему
снисхождением. Когда тюремный надзиратель отпер камеру, чтобы его выпустить,
то  нашел  только  его  труп,  лежавший  на  койке.  Произведенное  вскрытие
показало, что старик умер от апоплексического удара.
     Исчезла  наша  последняя  надежда.  Пришлось   убедиться,   что   тайна
Вильгельма Шторица так и останется неузнанной навсегда.
     В бумагах, отобранных при обыске на бульваре  Текели  и  хранившихся  в
полицейском управлении  после  тщательного  их  просмотра  оказались  только
неясные формулы, какие-то непонятные заметки по физике и хим