р местности изменился. Равнины пушты
сменились частыми и длинными грядами холмов. То были дальние отроги Карпат и
Нораческих Альп, стеснявшие реку и направлявшие ее в узкие теснины.
     Гран-резиденция венгерского  архиепископа-примаса.  Хорошо  живется  на
свете этому господину, на  зависть  всем  католическим  прелатам,  если  они
вообще ценят мирские блага. А, кажется, они их ценят. Он  и  архиепископ,  и
примас, и легат, и светский имперский князь, и канцлер  королевства.  И  при
этом получает доход больше миллиона в год.
     За Граном, ниже по реке, опять начинается пушта.
     Природа-превосходный,  даровитый  художник.  Законом   контрастов   она
пользоваться умеет как нельзя лучше, и притом с большим  размахом,  впрочем,
она всегда все  делает  по  большому  счету.  Здесь  она  пожелала  веселые,
разнообразные  пейзажи,  которыми  мы  любовались  от  Пресбурта  до  Грана,
заменить ландшафтами унылыми, скучными и монотонными.
     В этом месте Дунай островом Св. Андрея делится на два  рукава,  которые
оба судоходны. "Доротея" пошла левым рукавом,  благодаря  чему  мне  удалось
разглядеть город Вайцен, над которым  возвышалось  двенадцать  колоколен,  и
одна из церквей, стоявшая на самом берегу, целиком отражалась в  воде  среди
множества зелени.
     Пейзаж начал меняться. В долине появились огородные культуры,  по  реке
скользило  больше  лодок.  Заметно  стало  больше  оживления.  Чувствовалась
близость столицы. И еще какой: двойной, как бывают двойные  звезды.  И  хотя
эта двойная  звезда  далеко  не  первой  величины,  но  в  своем  венгерском
созвездии она блестит очень ярко.
     "Доротея" обогнула последний лесистый остров. Показалась Буда, а за ней
и Пешт, и в этих двух городах-близнецах мне предстояло отдохнуть с  3  по  6
мая. Этот отдых я намеревался  употребить  на  самый  добросовестный  осмотр
двойной венгерской столицы.
     Между Будой и Пештом, городом турецким и городом мадьярским,  сообщение
поддерживается целой флотилией лодок с одной мачтой для флага и с  громадным
рулем. Берега превращены в набережные, застроенные красивыми домами.
     Буда, или турецкий город, стоит на правом берегу, а Пешт  -  на  левом.
Усеянный зелеными островками, Дунай стягивает как бы хордой  полуокружность,
образуемую венгерским городом. Позади Пешта - равнина, по которой  он  может
расти вширь, сколько ему угодно. Позади Буды - укрепленные холмы, увенчанные
цитаделью.
     Из турецкого города постепенно Буда начинает превращаться в  венгерский
или, вернее, в австрийский. Там преобладает военный элемент, торговли  мало,
делового движения не заметно. Немудрено, что на улицах города растет  трава.
Солдаты, офицеры - на каждом шагу. Точно в городе военное  положение.  Всюду
развешаны национальные флаги. В сравнении с Пештом - мертво и  глухо.  Можно
сказать, что здесь Дунай протекает между прошлым и настоящим,  отделяя  одно
от другого.
     Помимо  арсенала  и  многочисленных  казарм  в  Буде   есть   также   и
замечательные дворцы.  Производят  впечатление  старинные  церкви,  а  также
собор, который при турках был превращен в мечеть. Я прошелся по одной улице,
на которой все дома обнесены решетками и снабжены террасами, как на востоке.
Прошелся я и по залам городской ратуши,  обнесенной  решеткой  с  желтыми  и
черными украшениями. Ходил на могилу Гуль-Бабы, усердно посещаемую турецкими
паломниками.
     Осмотр Пешта занял у меня гораздо больше времени - остальные два дня  я
употребил на него целиком. Но я не жалел об этом: этот университетский город
и настоящая столица  Венгрии  чрезвычайно  интересен  и  заслуживает  самого
подробного осмотра. Город лучше всего виден с холма,  находящегося  на  краю
Табанского предместья Буды. Отсюда открывается вид на обе  половины  двойной
столицы. Пешт отсюда расстилается как на ладони со всеми улицами,  площадями
и дворцами. Блестят золоченые купола, взлетают смело к небу стрелки  сводов.
Вид Пешта очень величествен, и немудрено, что многие предпочитают его Вене.
     Город окружен дачами. В  его  окрестностях  лежит  громадное  Ракошское
поле, где в старину венгерские всадники собирались на свои шумные веча.
     Не мешает внимательно осмотреть и местный музей: там есть замечательные
картины и статуи, интересные коллекции по естественной истории и этнографии,
коллекции доисторических древностей, надписей, монет - все это очень ценное.
Стоит посетить остров Маргарита с его  замечательными  лугами  и  рощами,  а
также банями с проведенной из целебных источников  водой.  Общественный  сад
Пешта, или Штадтвальдхен,  пересекается  речкой,  судоходной  для  небольших
лодок. Он очень тенистый и всегда оживлен веселой,  приветливой  и  любезной
толпой, среди которой попадаются замечательные мужские и женские типы.
     За день до своего отъезда я зашел посидеть и отдохнуть в один из лучших
ресторанов Пешта. Приятно освежившись любимым мадьярским напитком из  белого
вина и железистой воды, я собирался уже  встать  и  уйти,  чтобы  продолжить
осмотр города, как вдруг мой взгляд упал на развернутую немецкую газету и на
напечатанное в ней крупными буквами название  одной  из  статей:  "Годовщина
смерти Шторица". Я заинтересовался.
     Так звали знаменитого немецкого химика. Так звали и отвергнутого жениха
Миры Родерих, о котором говорил будапештский офицер.
     В статье было напечатано следующее:
     "Через три недели, 25 мая,  в  Шпремберге  будет  отмечаться  годовщина
памяти Отто Шторица.  Весь  город,  как  ожидают,  хлынет  в  этот  день  на
кладбище, где похоронен знаменитый ученый, местный уроженец.
     Известно, что этот  необыкновенный  человек  прославил  свое  отечество
изумительными  открытиями  и  изобретениями,  продвинувшими  далеко   вперед
современную физическую науку".
     Автор статьи не преувеличивал. Отто Шториц был знаменитостью в  научном
мире. Гораздо больше заставили меня задуматься дальнейшие строки:
     "Известно, что многие суеверные люди считали  Отто  Шторица  при  жизни
кем-то даже вроде колдуна. Живи он на один или два века раньше, его бы, чего
доброго, посадили в тюрьму, судили и сожгли  на  площади.  И  теперь,  после
смерти  Шторица,  суеверные  люди  продолжают  считать  его  заклинателем  и
ведуном, обладавшим сверхчеловеческим могуществом. Их успокаивает только то,
что он унес все свои тайны с собой в могилу.  Нет  никакой  надежды  на  то,
чтобы этих людей можно было когда-нибудь переубедить".
     Я решил, что до всего этого  мне  нет  никакого  дела,  лишь  бы  отказ
доктора Родериха Шторицу -  сыну  был  окончательным  и  бесповоротным.  Все
прочее - пустяки.
     Статья заканчивалась так:
     "Толпа на поминках будет, вероятно, большая, как и  во  все  предыдущие
годы, не говоря уж о настоящих друзьях покойного Отто  Шторица,  чтущих  его
память. Население Шпремберга отличается суеверием.  Очень  возможно,  многие
ждут какого-нибудь чуда и желали бы увидеть его собственными глазами. Упорно
ходят слухи о каких-то предстоящих необыкновенных явлениях на кладбище. Если
даже покойный ученый возьмет да и  воскреснет  во  всей  своей  славе,  это,
пожалуй, никого не удивит; до того  все  уверены,  что  дело  тут  непросто.
Некоторые говорят, что Отто Шториц и не думал умирать, а похороны  его  были
фиктивные.
     Разумеется, весь этот вздор не заслуживает даже опровержения,  но  ведь
всякий знает, что суеверие никакой логики не признает и пройдут  еще  долгие
годы, прежде чем восторжествует здравый смысл".
     Статья навела меня на не совсем приятные размышления. Разумеется,  Отто
Шториц умер и погребен. Разумеется, его могила не откроется 25 мая и  он  не
воскреснет, подобно Лазарю. О таком вздоре  не  стоит  и  думать.  Но  после
умершего отца остался сын Вильгельм Шториц, отвергнутый жених Миры  Родерих.
Кто поручится, что он не наделает никаких неприятностей Марку?
     - У меня ум за разум зашел, -  сказал  я  себе,  отбрасывая  газету.  -
Вильгельм Шториц сватался. Получил отказ. После этого его никто не видел, по
крайней мере Марк мне ничего о нем  не  пишет...  Очевидно,  дело  считается
конченым и ему не придают больше никакого значения.
     Я попросил бумагу, перо и чернил и написал брату, что завтра выезжаю из
Пешта и буду в Раче днем 11 мая, потому что мне  оставалось  проехать  самое
большее семьдесят пять миль. До сих пор путешествие проходило благополучно и
без задержек и я надеялся, что так  будет  и  дальше.  Господину  и  госпоже
Родерих я свидетельствовал свое почтение, а мадемуазель  Мире  просил  Марка
передать от меня сердечный привет.
     На другой день в 8 часов утра "Доротея" отвалила от пристани и пошла по
течению Дуная.
     От Вены пассажиры почти на каждой остановке менялись. Кто  высадился  в
Пресбурге, кто в Раабе, в Гране,  в  Будапеште.  Вместо  ушедших  появлялись
новые пассажиры. Из севших в Вене со мной осталось человек пять или тесть, в
том числе англичане, ехавшие до Черного моря.
     В числе пассажиров, севших в Пеште, был один, обративший  на  себя  мое
внимание странностью своих поступков.
     Это был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, рыжеватый блондин, с
жестким выражением  лица  и  повелительным  взглядом  недобрых  глаз.  Общее
впечатление, которое производил он, было далеко  не  симпатичное.  Обращение
его со всеми было гордое, презрительное. Несколько  раз  он  разговаривал  о
чем-то со служащими на корабле,  и  я  имел  случай  услышать  его  голос  -
неприятный, резкий и сухой.
     Пассажир этот заметно сторонился всех  остальных.  Это  меня,  впрочем,
нисколько  не  удивляло,  потому  что  я  и  сам  ни  с  кем  не  сближался.
Разговаривал я иногда, и то по делу, только с капитаном "Доротеи".
     Странный пассажир, по всей видимости, был настоящим прусским немцем. Не
австрийским, а именно прусским, и уж венгерского в нем не было ровно ничего.
     Наша посудина по выходе из Будапешта шла не быстрее течения, так что  я
имел возможность рассматривать все подробности открывавшихся пейзажей. Дойдя
до острова Чепель, которым Дунай делится на два рукава,  "Доротея"  вошла  в
левый рукав. В этот момент и случилось первое приключение, врезавшееся в мою
память. До  сих  пор  путешествие  шло  совершенно  гладко,  даже,  пожалуй,
бесцветно.
     Инцидент, о котором я упомянул, был сам по себе  незначителен.  Я  даже
сомневаюсь, можно ли назвать его приключением. Во всяком случае,  дело  было
так.
     Я стоял на кормовой стороне палубы возле  своего  чемодана,  на  крышке
которого была пришпилена записка с моим именем, фамилией и адресом. Опираясь
на перила, я довольно бессмысленно глядел на расстилавшуюся кругом пушту  и,
сознаюсь, ровно ни о чем в эту минуту не думал.
     Вдруг я почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок.
     Каждый, я полагаю, испытывал это неприятное  ощущение,  когда  на  него
сзади кто-то смотрит, а между тем он  не  знает  кто.  Я  быстро  обернулся.
Позади меня не было никого.
     А между тем ощущение присутствия постороннего было такое  ясное,  такое
отчетливое! Но факт был налицо: между мной и ближайшими пассажирами было  не
меньше десяти шагов.
     Я побранил себя за глупое волнение и опять встал  в  прежнюю  позу.  Об
этом случае я бы, может быть, и забыл, если бы другие  события  не  обновили
его впоследствии в моей памяти.
     Во всяком случае, я в эту минуту сейчас же  перестал  о  нем  думать  и
снова принялся глядеть на необозримую пушту.  Река  по-прежнему  был  усеяна
островами, поросшими ивняком.
     За этот день, 7 мая, мы прошли двадцать миль. Погода  была  переменная,
часто  шел  дождь.  На  ночь  сделали   остановку   между   Дуна-Пентеле   и
Дуна-Фольдраром. Следующий день был очень похож на предыдущий.
     9 мая, при улучшившейся погоде, мы пошли дальше  с  расчетом  к  вечеру
прибыть в Могач.
     В 10 часов я направился в рубку. Как раз в этот момент из  нее  выходил
этот странный немец. Мы столкнулись в дверях почти нос к носу, и меня удивил
до крайности странный взгляд, брошенный  на  меня  незнакомцем.  Так  близко
сходились мы с ним первый раз, а между  тем  в  его  взгляде  была  какая-то
особенная наглость и - уверяю вас, читатель, что мне вовсе не  показалось  -
даже какая-то ненависть.
     Что я ему сделал? За что он мог меня возненавидеть? Разве только за то,
что я француз, а что я француз - он мог прочесть на  крышке  моего  чемодана
или на моем ручном саквояже, стоявшем в рубке на лавочке. Другого объяснения
я не мог найти.
     Ну что ж! Пусть он знает, как меня зовут. На здоровье. А я его именем и
фамилией и не подумаю интересоваться. Господь с ним!
     "Доротея" остановилась в Могаче, но так поздно вечером, что  я  не  мог
увидеть этого города. Помню только  смутно  две  очень  острые  стрелки  над
каким-то массивным зданием, погруженным в темноту. Все-таки я вышел на берег
и погулял около часа.
     Утром  10  мая  на  габару  село  несколько  новых  пассажиров,  и   мы
отправились дальше.
     В этот день мы несколько раз  встречались  с  пассажиром-немцем,  и  он
всякий раз глядел на меня в высшей степени нахально. Я не охотник  до  ссор,
но не люблю и нахальных взглядов. Если ему что-нибудь нужно,  пусть  скажет.
Может быть, я его пойму? Если он  не  говорит  по-французски,  то  я  говорю
по-немецки и смогу ему ответить.
     Впрочем, прежде чем заговорить с  немцем,  я  решился  спросить  о  нем
капитана - не знает ли он, кто такой этот пассажир.
     - Я его сам в первый раз вижу, - ответил капитан.
     - Он немец? - спросил я.
     - О да, господин Видаль, и даже, кажется, пруссак.
     - Значит, вдвойне скотина! - вскричал  я.  Сознаюсь,  мое  высказывание
было недостойно культурного человека, но капитану оно очень понравилось. Сам
он был чистокровный мадьяр.
     В середине дня "Доротея"  прошла  мимо  Зомбора,  но  его  трудно  было
рассмотреть, потому что мы шли возле левого берега, а город стоял далеко  на
правом. Зомбор-город довольно значительный, такой же, как Сегедин;  они  оба
находятся на полуострове, образовавшемся между Дунаем  и  Тиссой,  одним  из
самых больших дунайских притоков.
     На  другой  день  "Доротея",  подчиняясь  извилистому  течению   Дуная,
направилась к Вуковару, находящемуся на правом берегу. Отсюда начиналась так
называемая Военная Граница, область, находящаяся  под  военным  управлением.
Все жители ее военнообязанные. Они называются граничарами. Вместо округов  и
уездов - полки и роты. На пространстве шестисот десяти квадратных миль живет
миллион  сто  тысяч  человек,  находящихся  под  режимом   суровой   военной
дисциплины. Это учреждение  возникло  задолго  до  теперешнего  царствования
Марии Терезии. Оно имеет смысл не только для борьбы  с  турками,  но  и  для
ограждения страны от эпидемий чумы. Турки и чума стоят друг друга.
     После Вуковара я ни разу не встречался на палубе с таинственным немцем.
Должно быть, он там сошел с корабля. Во всяком случае, я был теперь избавлен
от его присутствия и необходимости объясняться с ним.
     "Доротея" скоро уже должна была прийти в Рач. Мне предстояло  радостное
свидание с братом. С  каким  удовольствием  я  прижму  его  к  своей  груди,
поговорю с ним, познакомлюсь с семьей его  невесты.  Около  5  часов  вечера
появились первые очертания Рача  -  несколько  церквей,  частью  с  круглыми
куполами, частью со шпилями, - а вскоре на последнем изгибе реки показался и
весь город, живописно раскинувшийся под  холмами,  из  которых  один,  самый
высокий, увенчивался старинным феодальным замком, неизбежной цитаделью  всех
старых венгерских городов.
     Подгоняемая ветром "Доротея" подошла к  пристани  и  причалила.  В  эту
минуту со мной произошел другой странный случай. Стоит ли о  нем  упоминать?
Судите, читатель, сами.
     Я стоял у самого борта, опираясь на перила, и  смотрел,  как  пассажиры
сходят на пристань. На пристани вдали видна была группа  встречающих.  Среди
них, наверное, был и Марк.
     В то время как я искал его глазами, я услышал  близко  от  себя  слова,
отчетливо произнесенные на немецком языке: "Если Марк Видаль женится на Мире
Родерих - горе и ему, и ей!"
     Я быстро обернулся.
     Около меня не было никого. Я был один. А между тем эти слова  были  мне
ясно сказаны, и притом голос был как будто отчасти знаком. Где я его слышал?
     И опять-таки я повторяю: около меня не было решительно никого.
     Ясно: это мне почудилось. Произошло нечто вроде слуховой  галлюцинации.
Однако мои нервы, должно быть, находятся в очень неважном состоянии, если на
протяжении двух суток со мной два раза случается подобный казус. Я  еще  раз
изумленно оглянулся вокруг. Нет, решительно никого не было  рядом.  Что  мне
оставалось делать? Пожать плечами и сойти на пристань. Больше ничего.
     Я так и сделал и пошел, проталкиваясь через густую толпу.


        ^TГЛАВА ТРЕТЬЯ^U

     Марк меня дожидался и уже издали протягивал руки. Мы сердечно обнялись.
     - Генрих! Милый Генрих! - говорил он взволнованным голосом, со  слезами
на глазах, но выражение его лица было счастливое и радостное.
     - Наконец-то мы опять свиделись, милый Марк! - вскричал я.
     После первых взаимных приветствий я сказал:
     - Ну, едем куда-нибудь! Вероятно, ты отвезешь меня к себе?
     - Да, к себе в  гостиницу.  Гостиница  "Темешварская"  на  улице  Князя
Милоша. Совсем близко отсюда - десять  минут  езды,  не  больше.  Но  прежде
позволь тебе представить моего будущего шурина.
     Я не заметил, что немного позади  Марка  стоял  офицер  в  граничарском
мундире, в чине капитана. Это был  красивый  мужчина  лет  двадцати  восьми,
высокий, стройный, представительный, с добрым и симпатичным лицом.
     - Капитан Гаралан Родерих, - проговорил Марк. Я  пожал  протянутую  мне
руку.
     - Мистер Видаль, - сказал капитан, - мы все очень рады вас видеть.  Вся
наша семья давно с нетерпением ждет вашего приезда.
     - И мадемуазель Мира ждет? - спросил я.
     - Еще бы! - с живостью отвечал Марк. -  Но  как,  однако,  ты  медленно
тащился от Вены на своей "Доротее"!
     Капитан Гаралан бегло говорил  по-французски,  как  и  вся  его  семья.
Родерихи, путешествуя каждый год за границу, часто посещали Францию и хорошо
освоились с нашим языком. Со своей стороны мы с  Марком  основательно  знали
немецкий  язык,  так  что  для  наших  разговоров  не  предвиделось  никаких
затруднений.
     Багаж уложили в карету, капитан и Марк сели  рядом  со  мной,  и  через
несколько минут мы остановились у гостиницы "Темешварская".
     Договорившись, что мой первый визит к Родерихам будет сделан завтра,  я
и Марк простились с капитаном Гараланом и остались одни. Для меня  был  снят
очень комфортабельный номер рядом с тем, в котором жил Марк с самого  своего
приезда в Рач.
     Мы проговорили до самого обеда.
     - Итак, мы оба, слава Богу, живы и здоровы, хотя не виделись целый год,
- сказал я.
     - Да, Генрих, и я по тебе очень  соскучился,  несмотря  на  присутствие
Миры, - ответил Марк. - Никогда я не переставал вспоминать о  своем  старшем
брате.
     - И лучшем твоем друге, Марк.
     - После этого, Генрих, ты сам понимаешь: я не мог без  тебя  венчаться.
Разве допустимо, чтобы ты не был на моей свадьбе? Разве можно,  чтобы  я  не
спросил твоего согласия?
     - Моего согласия?
     - Разумеется. Ведь ты мне вместо отца. Если бы отец наш был жив, я бы у
него спросил... Я уверен, что  ты  в  своем  согласии  мне  не  откажешь,  в
особенности когда сам увидишь Миру.
     - Я уже знаю ее по твоим письмам и вижу из них, что ты счастлив.
     - И выразить нельзя словами, как я счастлив. Да ты  сам  ее  увидишь  и
непременно полюбишь. Такая у тебя будет сестра, что просто прелесть!
     - Я заранее уверен, что ты сделал прекрасный выбор,  дорогой  Марк.  Но
отчего бы нам не пойти к доктору Родериху сегодня же вечером?
     - Нет, завтра. Мы не думали, что твоя "Дорот